он обнял ее и рванул к себе. Она подавила крик и очень тихо, не
двигаясь, сказала:
     - Отпустите меня, мне больно. Сядьте спокойно. Я вам кое-что расскажу.
     Ее тон заставил его разжать руки и отодвинуться, чтобы увидеть ее лицо.
Джип отвела его руки, села  на  старый  дубовый  сундук  и  указала  ему  на
подоконник. Сердце у нее болезненно колотилось, она ощущала почти физическую
тошноту: когда он стоял близко, она чувствовала сильный запах  коньяка.  Все
выглядело так, словно она попала в клетку дикого зверя или в одну  палату  с
сумасшедшим! Она вспомнила о его растопыренных пальцах, готовых, как  когти,
впиться в ее ребенка. Вспомнила так живо, что она едва  видела  его  сейчас,
сидящего на подоконнике и ждущего, что она скажет.  Пристально  глядя  прямо
ему в глаза, она тихо сказала:
     - Ты говоришь, что любишь меня, Густав. Я тоже старалась  тебя  любить,
но не могла никогда, с самого начала. Я очень старалась. Я думаю,  для  тебя
все-таки имеет значение, что чувствует женщина, даже если это твоя жена.
     Она увидела, как дрогнуло его лицо, и продолжала:
     - Когда я поняла, что не могу любить тебя, я почувствовала, что у  меня
нет на тебя прав. Я не настаивала на своих правах, правда?
     Снова его лицо дрогнуло, но она торопливо продолжала:
     - Но не мог же ты требовать от меня, чтобы я всю свою жизнь прожила без
любви - ты, который любил  столько  раз?  -  Крепко  сжав  руки,  сама  себе
удивляясь, она проговорила: - А теперь я люблю. Я отдалась другому.
     Он издал какой-то странный, скулящий звук и закрыл лицо руками. У  Джип
промелькнуло в голове: "Прием попрошайки:  пожалейте,  дорогой  сэр,  будьте
милосердны!" Что же, он сейчас вскочит и  задушит  ее?  Броситься  к  двери,
позвать на помощь? Несколько долгих и страшных  мгновений  она  смотрела  на
него; он сидел на подоконнике, раскачиваясь из стороны в сторону, все так же
закрыв лицо руками. - Вдруг, не глядя на  нее,  он  прижал  руку  ко  рту  и
выбежал из комнаты.
     Через открытую дверь Джип увидела фигуру Марки -  он  сделал  движение,
когда мимо него пробегал Фьорсен. Заперев дверь, она легла в постель. Сердца
ее стучало, как молоток. Если от этого потрясения Фьорсен снова запьет, мало
ли что может еще случиться?
     Он говорил дикие вещи; но какое у него  право  на  ревность,  на  гнев?
Какое право? Она вскочила, все еще дрожа, подошла  к  зеркалу  и  машинально
стала поправлять волосы. Просто чудо, что она осталась невредимой!
     Она уговорилась с Саммерхэем встретиться  в  три  часа  на  скамейке  в
Сент-Джеймском парке. Но теперь все стало другим, стало трудным  и  опасным.
Подождать, посоветоваться с отцом? Но если бы она не пришла на это свидание,
Брайан стал бы беспокоиться, думать, что с ней  что-то  случилось;  или  ему
пришло бы в голову - о, глупость! - что  она  забыла  о  свидании  или  даже
раскаялась в своей любви! А что бы подумала она сама, если бы он  не  пришел
на свидание после стольких дней блаженства? Она, конечно, решила бы, что  он
раздумал, разлюбил, понял, что она  недостойна  его,  что  женщине,  которая
способна отдаться так легко, он не может посвятить свою жизнь.
     В этих жестоких сомнениях Джип провела следующие два часа, пока стрелка
не подошла к трем. Если она не пойдет, он явится сюда, на Бэри-стрит, а  это
еще опаснее. Она надела шляпу  и  быстро  пошла  в  сторону  Сент-Джеймского
дворца. Убедившись, что ее  никто  не  преследует,  она  почувствовала  себя
смелее. Она опоздала на десять минут и сразу увидела, что  он  прохаживается
взад и вперед, оборачиваясь через каждые несколько секунд, чтобы не упускать
из виду скамейку.
     Поздоровавшись с той трогательной небрежностью любовников, которая мало
кого обманывает, они пошли по аллее в Грин-парк. Она передала ему разговор с
отцом. И только когда он крепко сжал ее руку под зонтиком, лежавшим у нее на
коленях, она заговорила о Фьорсене.
     Он убрал руку и спросил:
     - Он прикасался к тебе, Джип?
     Этот вопрос потряс ее. Прикасался ли? Да! У Саммерхэя вырвалось  что-то
вроде стона, он стиснул зубы. Она воскликнула:
     - Брайан! Не надо! Я никогда не позволила бы ему поцеловать меня.
     Он с усилием заставил себя поглядеть на нее.
     - Ничего! Все хорошо, - сказал он наконец.
     Она  сидела  неподвижно,  уязвленная  в  самое  сердце.  Для  него  она
загрязнена, запятнана. Ну, конечно!  Но  ведь  сердце  ее  никогда  не  было
затронуто; оно принадлежит только ему одному, навсегда! Видимо,  этого  мало
для мужчины. Он хочет, чтобы осталось в неприкосновенности и  тело.  Но  это
непоправимо; надо было думать об этом  раньше,  а  не  сейчас.  Убитая,  она
сидела, глядя прямо перед собой.
     Возле них остановился маленький мальчик - он  глядел  на  них  круглыми
неподвижными глазами. В руке он держал ломоть хлеба, намазанный джемом,  рот
и щеки у него были перепачканы. Женский  голос  позвал:  "Джекки!  Иди  сюда
сейчас же!" Мальчик бросился прочь, но все оглядывался, держа в руках хлеб с
джемом, словно предлагая кусочек Джип. Саммерхэй обнял ее.
     - Все прошло, дорогая. Это не повторится. Обещаю тебе!
     Да, конечно, он может обещать, может даже выполнить это обещание. Но он
будет страдать, всегда будет страдать, когда подумает о том человеке. И  она
сказала:
     - Я могу быть только такой, какая я есть, Брайан. Я не могу стать  иной
для тебя. Я хотела бы этого, о, как я хотела бы этого!
     - Не думай об этом, - ответил он. - Идем ко мне, выпьем чаю. Там никого
нет. Прошу тебя!
     Он взял ее за руки. И Джип забыла обо  всем,  осталась  только  радость
оттого, что она с ним.

ГЛАВА IX

     Пробежав мимо Марки, словно слепой, Фьорсен вышел на улицу; не пройдя и
сотни шагов, он бросился назад. Он забыл шляпу. Слуга, все  еще  стоявший  в
дверях, протянул ему его широкополый головной убор и захлопнул  дверь  перед
самым его носом.
     Фьорсен направился в сторону Пикадилли. Если бы не это  выражение  лица
Джип, чего бы он не натворил! Вместе с  приступом  мучительной  ревности  он
чувствовал какое-то облегчение, словно избавился от чего-то  ужасного.  Так,
значит, она никогда не любила его!  Никогда?  Невозможно!  Немыслимо,  чтобы
женщина, которую он любил так страстно, не почувствовала бы никогда такой же
страсти! Перед ним вставал ее образ -  она  уступала,  всегда  уступала.  Не
могло же это быть сплошным притворством! Он ведь не  какой-нибудь  заурядный
человек - у него есть обаяние, или... это только другие женщины так  думают?
То, что она сказала, - ложь; нет, она, безусловно, солгала!
     Он вошел в кафе и заказал коньяку. Ему принесли графин, на котором были
отмечены порции. Он просидел долго. А когда встал и вышел, было выпито ровно
девять порций; он чувствовал, что кровь его бурлит от гнева,  а  душа  полна
благородства. Что ж, пускай себе любит! Но уж позвольте и ему  добраться  до
глотки ее любовника!  Вдруг  он  замер  на  месте.  На  доске,  которую  нес
человек-реклама, стояли слова:
     "Дафна Уинг. Пантеон. Дафна Уинг. Пластические танцы. Поэзия  движения.
Сегодня в три часа. Пантеон. Дафна Уинг".
     Вот кто действительно любил его - маленькая Дафна!  Шел  уже  четвертый
час. Войдя в зал, он с каким-то чувством горького удовлетворения занял место
в партере, поближе к сцене. Какова ирония судьбы!.. Ага, вот  она  вышла  на
сцену. Пьеретта в короткой юбочке из прозрачного муслина,  лицо,  под  стать
костюму, сильно набелено. Она встала на пальцы и медленно вращается,  подняв
руки в виде арки над шелковистыми кудрями.
     Идиотская  поза!  Но  на  лице  ее  было  прежнее  кроткое   выражение,
напоминающее голубку. Эта ее одухотворенность  в  танце  потрясла  Фьорсена,
хотя позы были нелепы. Она порхала из конца в конец сцены, делая пируэты, на
мгновение  ее  подхватывал  затянутый  в  черное  трико  Пьеро  с  таким  же
набеленным лицом. Он поднимал ее вверх ногами,  потом  она  снова,  соединив
аркой руки над головой, стояла на одной  ноге,  согнув  в  колене  другую  и
прижав к щиколотке опорной ноги. Затем Пьеро обхватывал ее за талию, и  она,
продолжая стоять на пальцах и подняв другую ногу  вверх,  вся  трепетала,  и
трепетание ее тела должно было показать  зрителю,  как  все  это  невероятно
трудно; наконец, встав на всю стопу,  она  понеслась  за  кулисы  и  тут  же
выбежала  обратное   застывшим   на   лице   одухотворенным   выражением   -
заблудившаяся голубка! Ее точеные ноги сверкали белизной. Да, на  сцене  она
была восхитительна! Высоко подняв  руки,  Фьорсен  принялся  аплодировать  и
крикнул "Bravo!" Он заметил, как глаза ее внезапно округлились, но только на
мгновение, не больше. Она увидела его. "Меня  не  так-то  легко  забыть!"  -
подумал он.
     Потом она выступила во втором танце. На этот раз зрители могли  увидеть
еще и отражение ее фигуры в маленьком,  покрытом  водорослями  искусственном
пруду, устроенном посредине сцены. "Последний танец Офелии",  -  ухмыльнулся
Фьорсен. Она была в  легкой  тунике  цвета  морской  волны,  с  разрезами  в
нескольких  местах,  чтобы  обязательно  показать   великолепные   ноги;   с
маргаритками и васильками в  рассыпавшихся  волосах,  она  кружилась  вокруг
своего отражения в  воде,  томная,  бледная,  безутешная;  затем,  изображая
горестное отчаяние, что нужно было для  раскрытия  образа,  она  исступленно
стала  носиться  по  сцене  и,  наконец,  под  сверкающими   огнями   рампы,
погрузилась в искусственный пруд и поплыла среди бумажных водяных лилий. Она
была все так же очаровательна - эти  блестящие  глаза,  полураскрытые  губы,
распущенные волосы!
     Фьорсен снова высоко поднял руки, захлопал и снова крикнул: "Bravo!"
     Занавес опустился, но Офелия не вышла на вызовы - оттого  ли,  что  она
увидела его, или ей хотелось  сохранить  иллюзию,  что  она  утонула?  Такая
"театральность" всегда была ей свойственна.
     Громко сказав "тьфу!" двум клоунам в ситцевых костюмах, которые хлопали
друг друга по животам, он встал и вышел вон. Нацарапав на карточке:  "Хотите
видеть меня? Г. Ф.", - он передал ее через артистический вход. Ему ответили:
     - Мисс Уинг может принять вас через минуту, сэр.
     Прислонившись к оштукатуренной стене,  Фьорсен  стоял  на  сквозняке  в
коридоре и спрашивал себя: какого черта он здесь  и  какого  черта  она  ему
скажет?
     Она уже надела шляпу, а  костюмерша  застегивала  на  ней  лакированные
ботинки. Дафна Уинг протянула руку через ее голову и сказала:
     - О мистер Фьорсен, как поживаете?
     Фьорсен взял ее маленькую  влажную  руку  и  окинул  девушку  взглядом,
опасаясь, однако, встретиться с ней глазами. Лицо ее  осталось  таким  же  и
все-таки  было  новым.  В  нем  чувствовалось   больше   твердости,   больше
уверенности; только безупречная гибкая  фигурка  не  изменилась.  Костюмерша
пробормотала: "До свидания, мисс" - и ушла.
     Дафна Уинг слабо улыбалась.
     - Я так долго не видела вас.
     - Да. Я был за границей. Вы танцуете, как всегда, прекрасно.
     - О да; то, что случилось, не помешало моим танцам!
     Сделав над собой усилие, он посмотрел ей прямо в лицо. Неужели  это  та
самая девушка, которая так цеплялась за него,  надоедала  своими  поцелуями,
слезами, мольбами  о  любви,  хотя  бы  самой  маленькой?  Сейчас  она  была
привлекательнее, намного привлекательнее, чем прежде! И он сказал:
     - Поцелуй меня, маленькая Дафна!
     Дафна Уинг не пошевелилась. Белыми зубками она прикусила нижнюю губу  и
ответила:
     - О нет, благодарю вас! Как поживает миссис Фьорсен?
     Он сказал отрывисто:
     - С ней покончено.
     - О! Она развелась с вами?
     - Нет. Довольно о ней, я сказал - довольно!
     Дафна Уинг, не  двигаясь  с  места,  стояла  посреди  своей  маленькой,
заполненной всяким хламом артистической. Она произнесла деловым тоном:
     - Не очень-то вы вежливы, не правда ли? Это просто  забавно.  Не  знаю,
рада ли я видеть вас. Мне было очень тяжело, вы  сами  понимаете;  а  миссис
Фьорсен вела себя, как ангел. Зачем вы пришли ко мне?
     В самом деле! Зачем он пришел? Молнией мелькнула  мысль:  "Она  поможет
мне забыть". И он тихо проговорил:
     - Я поступил жестоко, Дафна. Я пришел, чтобы загладить свою вину.
     - О нет! Вы ничего не можете  исправить;  нет,  спасибо!  -  Она  стала
натягивать перчатки. - Знаете ли, вы меня многому  научили,  я  даже  должна
быть вам благодарна. О, вы отрастили бородку? Вы думаете, это вам идет? Нет,
вы скорее напоминаете Мефистофеля.
     Фьорсен пристально смотрел на это прекрасное лицо - сквозь удивительную
белизну кожи едва пробивался слабый румянец. Что ж,  она  смеется  над  ним?
Дафна Уинг - и такой деловой тон!
     - Где вы теперь живете? - спросил он.
     - Я живу отдельно, в своей студии. Можете  прийти  и  посмотреть,  если
желаете. Но только поймите сразу: любви мне не надо, я больше не хочу.
     Фьорсен осклабился.
     - Даже с другим? - спросил он.
     Дафна Уинг ответила спокойно:
     - Прошу вас обращаться со мной, как с леди.
     Фьорсен прикусил губу.
     - Могу я иметь удовольствие пригласить вас на чашку чая?
     - Благодарю вас. Я очень голодна. Я не завтракаю, когда у меня  дневное
выступление. Я считаю, что так лучше. Вам понравилось, как я танцую Офелию?
     - Весьма искусно,
     - Это делается с помощью зеркал, и еще там есть сетка из проволоки.  Но
у вас создалось впечатление, что я безумная? - Фьорсен  кивнул.  -  Я  очень
рада. Так пойдемте? Мне очень хочется чаю.
     Она повернулась, взглянула на себя в зеркало, поправила  обеими  руками
шляпу, на секунду показав замечательные линии своей фигуры,  взяла  сумочку,
висевшую на спинке стула, и сказала:
     - Я думаю, вам лучше пройти вперед,  если  не  возражаете.  Так  мы  не
обратим на себя внимания. Встретимся у "Раффеля", там у  них  очень  вкусные
вещи. Au revoir {До свидания (франц.).}.
     Совершенно сбитый с толку, раздосадованный, странно притихший,  Фьорсен
пересек Ковентри-стрит, вошел в пустой ресторан "Раффеля" и занял  столик  у
окна. Образ Джип, сидящей на дубовом сундуке  у  кровати,  начисто  вытеснил
танцовщицу. Но, подняв глаза, он увидел Дафну Уинг - она стояла на  улице  и
внимательно рассматривала выставленные в витрине пирожные. Потом она вошла.
     - А! Вы уже здесь? Знаете, мне хотелось бы кофе-глясе, орехового  торта
и сладких марципанов; о, и чуточку сбитых сливок к торту! Вы не  возражаете?
- Усевшись на стул, она принялась разглядывать его.
     - Где вы были за границей?
     - В Стокгольме, Будапеште, Москве и других местах.
     - Великолепно! Как вы думаете, был бы у  меня  успех  в  Будапеште  или
Москве?
     - Возможно. Вы типичная англичанка.
     - О! Вы думаете, что я типичная англичанка?
     - Безусловно. Ваш тип... - Он едва удержался, чтобы  не  сказать:  "Ваш
вульгарный тип едва ли возможен в какой-либо другой стране".
     - Мой тип красоты? Фьорсен усмехнулся и кивнул.
     - Пожалуй, это - самое приятное из того, что вы когда-либо мне сказали.
Но все-таки мне хочется думать, что я скорее греческого типа, языческого.
     Ее профиль на фоне яркого  света  был  удивительно  чист  и  нежен.  Он
сказал:
     - Вы,  наверно,  ненавидите  меня,  маленькая  Дафна.  Ведь  вы  должны
ненавидеть меня.
     Круглые серо-голубые глаза  Дафны  Уинг  смотрели  на  него  с  тем  же
выражением, с каким она только что разглядывала марципаны.
     - Нет. Теперь у меня уже нет ненависти к вам. Конечно, если  бы  я  все
еще любила вас, я бы вас ненавидела. Это  странно,  правда?  Но  ведь  можно
думать о человеке, что он дрянь, и не чувствовать ненависти к нему?
     - Значит, вы думаете, что я дрянь?
     - А разве нет? Иначе вас  и  не  назовешь!  Подумайте  только,  что  вы
сделали со мной!
     - А вы все-таки не отказались выпить со мной чашку чая!
     Дафна Уинг принялась за торт и сказала с набитым ртом:
     - Видите ли, я теперь независима и знаю  жизнь.  А  поэтому  я  вас  не
боюсь.
     Фьорсен схватил ее руку  в  том  месте,  где  ровно  бился  пульс.  Она
взглянула на него, переложила ложечку  в  другую  руку  и  продолжала  есть.
Фьорсен отдернул свою руку, как ужаленный.
     - Вы переменились, это безусловно!
     - А вы не ожидали, правда? Знаете, такие испытания не  проходят  даром.
Думаю, что я была ужасной дурочкой... - Она подняла ложку и перестала  есть.
- И все же...
     - Я все еще люблю вас, маленькая Дафна! У нее вырвался слабый вздох.
     - Прежде я многое бы  отдала,  чтобы  услышать  это.  Она  отвернулась,
выбрала большой орех из торта и положила в рот.
     - Вы придете посмотреть мою студию? Она у меня довольно  приятная  и  к
тому же новая. Я зарабатываю двадцать пять фунтов в неделю, а по  следующему
контракту буду получать тридцать. Мне  хотелось  бы,  чтобы  миссис  Фьорсен
знала об этом... О, я забыла, что вам не нравится, когда я говорю о  ней.  А
почему? Мне хотелось бы, чтобы вы ответили на этот вопрос.  -  Посмотрев  на
его разъяренное лицо, она продолжала: - Я ни  капли  вас  не  боюсь  теперь.
Раньше боялась. А как поживает граф Росек? Все такой же бледный? А почему вы
ничего не заказываете себе? Вы совершенно ничего не едите. Знаете, что бы  я
еще съела? Шоколадный эклер и малиновое  мороженое  с  сельтерской  водой  и
ломтиком мандарина.
     Когда она медленно высосала напиток через соломинку  и  воткнула  ее  в
ломтик мандарина, они вышли из ресторана и сели в машину. По дороге  Фьорсен
пытался  завладеть  ее  рукой,  но  она,  сложив  руки  на  груди,  спокойно
проговорила:
     - У вас дурные манеры - как можно вести себя так в машине!
     Сердито отдернув руку, он искоса наблюдал за ней. Неужели она играет  с
ним? Или она  действительно  утратила  интерес  к  нему?  Ему  это  казалось
невероятным. Машина, проехав по лабиринту улиц Сохо, наконец,  остановилась.
Дафна Уинг зажгла свет в коридоре и прошла к зеленой двери направо; открывая
ее ключом, она говорила:
     - Мне нравится, что я  живу  на  убогой  улочке.  Это  как-то  всерьез,
по-профессиональному. Конечно, это не студия, а задняя  комната  картонажной
мастерской. Но ведь  приятно  отвоевать  для  искусства  хотя  бы  маленькое
местечко?
     Они поднялись по нескольким ступенькам, покрытым  зеленой  дорожкой,  и
вошли в большую комнату с верхним!  светом;  стены  были  затянуты  японским
шелком цвета желтой  азалии.  Дафна  Уинг  с  минуту  стояла  молча,  словно
пораженная убранством своего жилища; потом, показывая на стены, сказала:
     - Это заняло у меня много времени. Я все сделала сама. И посмотрите  на
мои маленькие японские деревья - разве это не прелесть?
     На высоком подоконнике, куда  достигал  верхний  свет,  были  аккуратно
расставлены шесть карликовых деревьев.
     - Я думаю, графу Росеку понравилась  бы  эта  комната,  -  сказала  она
вдруг. - В ней есть что-то оригинальное,  правда?  Понимаете,  мне  хотелось
окружить себя всем этим... словом, вы  понимаете.  Чтобы  и  в  моей  работе
появилось что-то оригинальное. В наше время это так важно. Но здесь  у  меня
есть и спальня, и ванна, и кухонька, все  под  рукой,  по-домашнему,  всегда
горячая вода. Моим  родителям  эта  комната  кажется  странной.  Они  иногда
приходят, стоят и смотрят и никак  не  могут  привыкнуть;  конечно,  в  этом
районе очень убого. Но я думаю, что артист должен стоять выше этого.
     Внезапно растрогавшись, Фьорсен сказал:
     - Да, маленькая Дафна.
     Она мельком взглянула на него и еле заметно вздохнула.
     - Почему вы так поступили со мной? - спросила  она.  -  Как  жаль,  что
теперь я уже не могу любить! - И вдруг она провела тыльной  стороной  ладони
по  глазам.  По-настоящему  растроганный,  Фьорсен  шагнул  к  ней,  но  она
отстранила его, и слезинка сверкнула у нее на ресницах.
     - Пожалуйста, сядьте на диван. Хотите курить? Вот у меня русские. - Она
вынула коробочку ро