зоватых папирос из столика золотистой карельской  березы.
- У меня здесь почти все  русское  и  японское.  Я  думаю,  это  лучше,  чем
что-либо другое, создает атмосферу. У меня есть балалайка. Вы умеете  играть
на ней? Нет? Как жаль! Вот если бы у меня была скрипка... Я бы очень  хотела
снова послушать вас. - Она сжала руки. - Вы помните, как я танцевала для вас
перед камином?
     Фьорсен очень хорошо помнил это! Папироса задрожала у него в пальцах, и
он оказал хрипло:
     - Потанцуйте сейчас, Дафна!
     Она покачала головой.
     - Я не верю вам ни на грош, и никто не стал бы верить, правда?
     Фьорсен вскочил.
     - Зачем же вы позвали меня сюда?  Что  вы  из  себя  разыгрываете,  вы,
маленькая...
     Глаза ее округлились, но она сказала, не повышая голоса:
     - Я думала, вам будет приятно  увидеть,  что  я  стала  хозяйкой  своей
судьбы, вот и все. Но если это неприятно, вам незачем здесь оставаться.
     Фьорсен снова опустился на диван. Понемногу у него начало  складываться
убеждение, что она действительно говорит правду. Он выпустил клуб дыма и за-
смеялся.
     - Чему вы смеетесь? - спросила она.
     - Я только подумал, маленькая Дафна, что вы такая же эгоистка, как и я.
     - Я хочу стать эгоисткой. Это ведь так важно в жизни, не правда ли?
     Фьорсен засмеялся снова.
     - Не старайтесь, пожалуйста, вы всегда были эгоисткой.
     Она присела на скамеечку и сказала серьезно:
     - Нет, я не была эгоисткой, когда любила вас. Но от этого я  ничего  не
выиграла, так ведь?
     - Это сделало из вас женщину, Дафна. У вас другое лицо.  Ваш  рот  стал
красивее. Вы вся стали красивее. - На щеках Дафны  Уинг  проступил  румянец.
Заметив это, он продолжал горячо: - Если бы вы полюбили меня сейчас,  вы  бы
мне не наскучили. О, можете верить мне! Я...
     Она покачала головой.
     - Не будем говорить о любви, хорошо? Вы имели большой успех в Москве  и
Петербурге? Это ведь чудесно - настоящий, большой успех!
     Фьорсен ответил мрачно:
     - Я заработал много денег.
     - Значит, вы очень счастливы?
     "Неужели она способна даже иронизировать?"
     - Я несчастен.
     Он встал и подошел к ней. Она подняла голову и взглянула ему в лицо.
     - Как жаль, что вы несчастны. Я-то знаю, каково быть несчастным!
     - Вы можете мне помочь, маленькая Дафна. Помочь мне забыть.
     Он замолчал и положил руки ей на плечи. Не двигаясь, она сказала:
     - Наверное, вы хотите забыть миссис Фьорсен?
     - Да, словно она умерла! Пусть снова все будет по прежнему,  Дафна!  Вы
повзрослели. Вы теперь женщина, артистка...
     Дафна Уинг обернулась к двери.
     - Кажется, звонок. Может быть, это мои родители? Они всегда приходят  в
это время. Ах, как неудобно...
     Фьорсен отпрянул к окну, на котором стояли японские деревца, и принялся
кусать ногти.
     - У матери есть ключ, и бесполезно прятать вас где-нибудь:  она  всегда
осматривает все углы. Но, может быть, это не они? Знаете,  я  теперь  их  не
боюсь; совсем другое дело, когда живешь самостоятельно.
     Она исчезла. Фьорсен услышал резкий женский голос, потом голос мужчины,
хриплый и густой, звук поцелуя. Он чувствовал себя, как в западне.  Попался!
Проклятый бесенок в образе голубки!
     Он увидел даму в  зеленом  шелковом  платье  со  свекольным  отливом  и
приземистого, грузного господина с круглой седеющей бородой, в сером костюме
и  с  маленьким  георгином  в  петлице.   За   ними   стояла   Дафна   Уинг,
разрумянившаяся,  с  округлившимися  глазами.  Фьорсен  сделал  шаг  вперед,
собираясь без лишних слов скрыться. Господин сказал:
     - Познакомь нас, Дэйзи! Я не расслышал... Кажется, мистер  Доусон?  Как
поживаете, сэр? Полагаю, вы один из импрессарио  моей  дочери?  Рад  с  вами
познакомиться. Очень рад.
     Фьорсен  поклонился.  Свиные  глазки  мистера  Уэгга  остановились   на
японских деревцах.
     - У нее здесь приятное местечко для работы, спокойное,  нешаблонное,  я
бы сказал. Надеюсь, вы хорошего мнения о ее таланте,  сэр?  Вам  ведь  могла
попасться и не такая хорошая балерина?
     Фьорсен снова поклонился. - Вы можете гордиться ею, - сказал он. -  Она
восходящая звезда.
     Мистер Уэгг откашлялся.
     - Гм! - произнес он. - Да! Когда она еще была крошкой, мы видели, что в
ней что-то есть. Я проявил большой интерес к ее занятиям.  Это  не  по  моей
части, но она настойчива, а я люблю таких. Если человек настойчив,  это  уже
половина успеха.  Некоторые  молодые  считают,  что  жизнь  -  просто  игра.
Наверно, в вашей профессии много такой молодежи, сэр?
     - Роберт! Его фамилия... совсем не Доусон! - сказала миссис Уэгг.
     Наступило молчание. С одной стороны стояла, вытянув шею,  эта  женщина,
похожая на взъерошенную курицу; с другой - Дафна, с  вытаращенными  глазами,
горящими щеками и скрещенными на великолепной груди руками, а между  ними  -
широкоплечий седобородый господин с побагровевшим! лицом, злобными  глазками
и хриплым голосом:
     - Так это ты, мерзавец! Ты... проклятый негодяй!
     Он шагнул вперед, подняв увесистый кулак. Фьорсен выскочил из  комнаты,
окатился по лестнице, одним рывком распахнул дверь и выбежал на улицу.

ГЛАВА X

     В тот самый вечер, стоя на углу  Бэри-стрит,  Саммерхэй  смотрел  вслед
Джип, которая быстро шла к дому отца. Исчезла. Он чувствовал, как  растет  в
нем тоска по ней, как все сильнее становится желание, чтобы она всегда  была
с ним. Ведь ее муж все знает - зачем же медлить? Этот субъект не оставит  их
в покое. Им надо немедленно уехать за  границу,  пока  все  окончательно  не
выяснится; а потом он найдет какое-нибудь местечко, где они смогут жить, где
она будет счастлива и спокойна. Но для этого ему  надо  привести  в  порядок
собственные  дела.  Он  подумал:  "Нельзя  делать  дело   наполовину.   Надо
рассказать матери. Чем раньше, тем лучше!" Хмурый и задумчивый, он подошел к
дому своей тетки на Кэдоган-гарденс, где всегда останавливалась мать,  когда
приезжала в Лондон.
     В ожидании обеда леди Саммерхэй читала книгу  о  сновидениях.  Лампа  с
красным абажуром бросала мягкий свет на ее серое платье,  розоватую  щеку  и
белое плечо. Это была представительная дама, со светлыми,  едва  начинающими
седеть волосами; вышла она замуж рано и  уже  пятнадцать  лет  была  вдовой.
Вольнодумство, когда-то ей свойственное, давно зачахло от долгого общения  с
людьми, занимающими солидное положение в обществе. Душа ее,  погрузившись  в
пучину жизни, уже не могла подняться до прежних высот, хотя в ней иногда еще
пробуждались некоторые прежние порывы. Ей не чужд был некоторый  либерализм,
но теперь ее мнения  определялись  все  теми  же  ее  знакомыми  с  солидным
общественным положением: спорить - сколько угодно, но  никаких  изменений  в
принятом   укладе   жизни!   Различные   общественные   течения,    которыми
интересовались она и ее друзья, вопросы эмансипации и всеобщего блага -  все
это было для нее чем-то вроде отдушины, дававшей  выход  избытку  врожденной
доброжелательности  и  постоянной  склонности  поучать  других.  Она  всегда
думала, что действует в общих интересах, но руководствовалась все-таки  тем,
что влиятельные люди обычно говорят на завтраках и обедах. Конечно, это была
не ее вина, что такие люди имеют обыкновение завтракать и обедать. Когда сын
поцеловал ее, она протянула ему книгу и сказала:
     - Я считаю, что книга этого человека позорна; он  просто  помешался  на
вопросах пола. Мы совсем не так уж одержимы ими,  как  ему  кажется.  Автора
надо било бы посадить в его собственную лечебницу для умалишенных.
     Саммерхэй сказал:
     - У меня дурные новости для тебя, мама.
     Леди Саммерхэй испытующе посмотрела на него. Она  знала  это  выражение
его лица, наклон головы, словно он  собирается  боднуть.  Так  он  выглядел,
когда приходил к ней после карточного проигрыша.
     - Ты знаешь майора Уинтона из Милденхэма и его дочь? Так вот,  я  люблю
ее... Она моя возлюбленная.
     Леди Саммерхэй ахнула.
     - Брайан!
     - Тот субъект, за которого она вышла замуж, пьет. Год назад ей пришлось
уйти от него и забрать с собой  ребенка;  были  к  тому  и  другие  причины.
Послушай, мама, это неприятно, но ты должна знать:  на  развод  нет  никакой
надежды. -  Он  повысил  голос:  -  И  не  пытайся  переубеждать  меня.  Это
бесполезно.
     С приятного лица леди Саммерхэй словно упала маска; она сжала руки.
     Уж очень внезапно обрушилась на Брайана жизнь, которая до сих пор  была
для него лишь серией "юридических казусов"! Это слишком жестоко. Видимо, сын
сам чувствует это, хотя и не понимает, в чем  тут  дело.  Какая  неприятная,
ужасная новость!
     Он взял ее руку и поднес к губам.
     - Не унывай, мама! Она счастлива, и я тоже.
     Леди Саммерхэй пробормотала:
     - Но разве... но разве... это грозит скандалом?
     - Надеюсь, что нет; во всяком случае, этот скрипач обо всем знает.
     - Общество не прощает таких вещей.
     - Что ж, я очень огорчен за тебя, мама.
     - О Брайан!
     Это восклицание задело его.
     - Нет нужды кому-нибудь рассказывать об этом, мама! Мы  не  знаем  еще,
что будет дальше.
     Леди Саммерхэй почувствовала  боль  и  пустоту  в  сердце.  Женщина,  с
которой она не знакома, само  происхождение  которой  было  сомнительным,  а
замужество, видимо, тоже запятнало ее, - какая-то сирена, это ясно! Как  все
это тяжело! Она верила в сына, мечтала, что он займет положение в  обществе,
надеялась, что он, безусловно, достигнет многого!
     Она спросила слабым голосом;
     - Этот майор Уинтон - светский человек?
     - Вполне. Но она будет достойной парой для кого угодно. И самая  гордая
женщина, какую я встречал. Если ты не знаешь, как тебе держаться с ней, - не
беспокойся! Ей ничего ни от кого не нужно, могу заверить тебя. Она не примет
подачек.
     - Это очень  мило!  -  Но,  взглянув  на  сына,  леди  Саммерхэй  вдруг
почувствовала, что ей грозит опасность быть вытесненной из его  сердца.  Она
сказала холодно: - Вы собираетесь жить вместе, открыто?
     - Если она захочет.
     - Ты еще не знаешь?
     - Я скоро узнаю.
     Книга о сновидениях упала с ее колен. Она подошла к камину и стала там,
глядя на сына. Куда девалась его веселость? Лицо его казалось ей чужим.  Она
вспомнила, как однажды в Уидрингтонском парке, разозлившись на своего  пони,
он промчался мимо нее, и лицо у него было такое же, а вьющиеся волосы стояли
дыбом, как у чертенка. Она печально сказала:
     - Но не мог же ты думать, что я буду довольна всем этим!  Брайан,  даже
если она такая, как ты говоришь, - не кроется ли здесь какая-нибудь интрига?
     - Чем больше людей будет против нее, тем больше я буду ее любить.
     Леди Саммерхэй вздохнула.
     - А как собирается поступить тот скрипач? Я однажды слышала его игру.
     - С точки зрения морали и по закону  его  нельзя  привлечь  к  суду.  Я
только молю бога, чтобы он сам поднял  дело  о  разводе,  и  тогда  я  смогу
жениться на ней. Но Джип говорит, что он не захочет.
     -  Джип?  Это  ее  имя?  -  Ее  охватило  вдруг  желание,   отнюдь   не
дружественное, увидеть эту женщину. - Ты приведешь ее ко мне? Я  здесь  одна
до среды.
     - Я не думаю, что она придет. Мама, какая она чудесная!
     Улыбка пробежала по губам матери.  "Ну,  конечно!  Афродита!  А  дальше
что?"
     - Майор Уинтон знает?
     - Да.
     - Что же он говорит?
     - Он так же, как и ты, считает, что все это очень неприятно.  Но  в  ее
положении - все неприятно!
     В сердце леди Саммерхэй словно открылся шлюз, и она разразилась потоком
слов:
     - Ах, голубчик, не можешь ли ты положить  этому  конец?  Я  знаю  много
случаев, когда такие вещи кончались плохо. Ведь не  напрасно  же  существуют
законы и правила приличия, поверь мне! Их влияние слишком велико. Разве  что
какие-нибудь особенные люди в каких-то особых условиях добиваются своего. Не
думай, что я буду тебе препятствовать, но  трудности  все  равно  возникнут.
Другое дело, если бы ты был писателем или артистом, который  может  работать
где угодно и жить даже в  пустыне.  Но  твоя  работа  -  здесь,  в  Лондоне.
Непременно подумай как следует, прежде чем пойти против общества! Это  легко
сказать, что никому нет до тебя дела, но ты увидишь, что это не так, Брайан!
И сумеешь ли ты в конце концов сделать ее счастливой?
     Заметив выражение его лица, она умолкла.
     - Мама, ты, должно быть, не понимаешь. Я так предан ей, что для меня не
существует ничего, кроме нее.
     - Может быть, ты околдован?
     - Я сказал то, что есть. Спокойной ночи!
     - Разве ты не пообедаешь со мной, мой  мальчик?  Но  он  ушел;  досада,
тревога,  тоска  одолевали  леди  Саммерхэй.  Она  обедала  в   одиночестве,
печальная и безутешная.
     Саммерхэй пошел прямо домой.  Фонари  ярко  горели  в  сумерках  ранней
осени; пронизывающий ветер то там, то здесь срывал желтые листья с платанов.
Это был час,  когда  вечерняя  синева  меняет  облик  города,  когда  резкие
очертания предметов смягчаются,  становятся  более  зыбкими,  таинственными,
когда печаль, окутывающая людей и все эти  деревья  и  дома,  спускается  на
крыльях фантазии и наполняет душу поэзией. Но Саммерхэй все еще слышал голос
матери и впервые почувствовал, что идет против всех. Ему уже  казалось,  что
на лицах у прохожих какое-то другое выражение. Сейчас уже ничего не придется
принимать как должное! А он принадлежит к той среде, где все принимается  за
должное. Он еще неясно понимал все  это.  Но  уже  начинал,  как  выражаются
няньки, "смыслить": ему предстоит защищаться от общества.
     Вставляя ключ в замочную скважину, он вспомнил тот день, когда  впервые
открывал эту дверь Джип, которая вошла словно украдкой и в  то  же  время  с
каким-то вызовом. Теперь все будет вызовом! Он разжег  камин  в  гостиной  и
принялся выдвигать ящики, раскладывать,  рвать  и  жечь  бумаги,  составлять
списки, упаковывать. Покончив с этим, он сел и закурил. В комнате было тихо,
и казалось, образ Джип незримо наполняет ее собой,
     Закрыв глаза, он увидел ее у камина - там она  стояла,  повернувшись  к
нему лицом, собираясь уходить. Чем больше она любит его,  тем  больше  будет
любить ее он! И он сказал вслух: "Клянусь богом!" Старый скоч-терьер  Оссиан
вышел из угла и ткнулся длинным черным носом в руку хозяина.
     - Иди сюда, Осей!  Добрый  пес  Осе!  -  И,  успокоенный  теплом  этого
лохматого тела, примостившегося рядом с ним в  кресле,  Саммерхэй  заснул  у
камина, в котором тлело его прошлое.

ГЛАВА XI

     Хотя Джип всегда ходила по улицам не оглядываясь, она  совершенно  ясно
чувствовала, что Саммерхэй стоит там, где они расстались, и смотрит, как она
идет к дому на Бэри-стрит. Она сама  удивлялась  силе  своего  чувства,  как
купальщица, прыгнувшая в море, удивляется, когда волна уносит ее и  ноги  не
достают дна.
     Уже вторую ночь подряд Джип почти не спала; час за часом прислушивалась
она к звону Большого Бэна. За завтраком она сообщила отцу о том,  что  вновь
появился  Фьорсен.  Услышав  эту  новость,  он  окинул  дочь  проницательным
взглядом.
     - И что же, Джип?
     - Я рассказала ему.
     Любопытство, осуждение, на которое у него не было права, восхищение  ее
мужеством, боязнь за последствия, беспокойство за  нее,  захваченную  бурным
истоком любви, - все эти чувства читались на его лице.
     - Как же он это принял?
     - Выбежал вон. Я уверена, что он не даст мне развода.
     - Боюсь, что так. Наглости у него на это хватит. - Уинтон  замолчал.  -
Что ж, - сказал  он  внезапно,  -  теперь  одному  богу  известно,  чем  это
кончится. Но будь осторожна, Джип.
     Около  полудня  с  взморья  вернулась  Бетти   и   привезла   серьезную
темноглазую щебечущую маленькую Джип, загорелую,  как  поджаренное  кофейное
зерно.  Когда  ее.  накормили  всем,  чем  можно   кормить   ребенка   после
путешествия, Джип взяла ее в свою комнату, уложила в кровать, закутала шалью
и легла вместе с ней. Несколько раз сладко зевнув, маленькая Джип  удалилась
в царство сна. Джип лежала рядом и с какой-то особенной нежностью глядела на
ее черные ресницы. Она никогда  оде  отличалась  любовью  к  детям,  но  эта
крошка, с ее нежной смуглой кожей, пухленькая и хрупкая, с открытым взглядом
и воркующим голоском, постоянно выпрашивающим что-либо у  "дорогой  мам",  -
этот ребенок был восхитительным, неотразимо очаровательным!  Девочка  быстро
развивалась, обретая грациозную округлость маленького зверька и  совершенную
форму цветка. Итальянская кровь ее прапрабабушки еще  сильно  сказывалась  в
ней. Ее волосы, уже не такие черные, как в младенчестве, вились  и  кольцами
падали на шею и лоб. Маленькая загорелая ручка выскользнула  из-под  шали  и
крепко уцепилась за ее край. Джип  смотрела  на  розоватые  ноготки,  на  их
невероятно крохотные лунки,  вслушивалась  в  спокойное  дыхание,  такое  же
легкое, как трепетание лепестков розы  в  безветренный  день;  и  губы  Джип
вздрагивали, тянулись к этим черным ресницам, - она заставила себя  откинуть
голову назад, чтобы не поддаться своему чувству.
     В тот же вечер за обедом Уинтон невозмутимо сказал:
     - Ну, сегодня я видел Фьорсена и предостерег его.  Нашел  его  у  этого
типа Росека. Встретил там и девушку, танцовщицу. Она спускалась по лестнице,
когда я собирался войти; я дал ей понять, что очень  хорошо  ее  заметил.  Я
думаю, что Фьорсен больше не будет беспокоить тебя.
     - Как выглядела она, отец?
     Уинтон улыбнулся. Как передать впечатление от этой особы,  вытаращившей
на него глаза и разинувшей рот?
     - Она выглядела, как обычно, только, увидев меня,  очень  удивилась.  В
белой шляпе, весьма элегантна. В своем  роде  привлекательна,  но  вульгарна
все-таки! Когда я вошел, те двое занимались музыкой: один играл на  скрипке,
другой  аккомпанировал  ему  на  рояле.  Они  пытались  не  впустить   меня.
Подозрительное у них там местечко!
     Джип ясно видела перед собой  эту  картину.  Черные  стены,  серебряные
статуэтки, гравюры Ропса, аромат вянущих роз, сигареты, эти двое за роялем -
и ее отец, такой холодный и сдержанный.
     - С подобными субъектами церемониться не приходится. Я  не  забыл,  как
этот поляк вел себя с тобой, дорогая!
     Джип вздрогнула.
     - Я уже почти жалею, что ты ходил туда, отец. Ты не сказал  чего-нибудь
такого?
     - Почему  же?  Я  думаю,  что  был  совершенно  вежлив.  Правда,  я  не
поклянусь, что не назвал одного из них негодяем. А они сказали  нечто  вроде
того, что я себе это позволяю только потому, что я калека.
     - О! Родной мой!
     - А этот поляк...
     Снова Джип почувствовала страх. Бледный, вкрадчивый Росек, его глаза, в
которых так много скрыто, чувственные губы... О, этот никогда не простит!
     Но  Уинтон  улыбался.  Ему  доставила  удовольствие  эта  встреча,  она
успокоила его.
     Джип весь вечер писала свое первое настоящее любовное письмо. Но  когда
на следующий день, выполняя обещание, она пришла к Саммерхэю в его маленький
дом, сердце ее упало: шторы были опущены, в доме словно никто не жил,  А  он
должен был дожидаться ее у окна! Значит, он не получил ее письма? Или не был
дома со вчерашнего дня? Тревога, которая вползает в сердца любовников, когда
не состоялось свидание, охватила ее впервые в жизни.  В  треугольном  садике
стояла полуразвалившаяся статуя Эроса со сломанным луком  в  руках;  воробей
сидел на его зеленоватом плече; над головой статуи склонились листья сирени,
а у ног лежал, посапывая, старый скоч-терьер.
     - Осей!
     Старый пес подошел и слабо завилял хвостом.
     - Хозяин? Где твой хозяин, милый?
     Оссиан ткнулся длинным носом в ее ногу. Она отошла от опустевшего  дома
и вернулась к себе: ее продолжали осаждать тревожные мысли. Куда  он  уехал?
Почему не известил ее? Привычный скептицизм проснулся в ней. Что она знает о
нем, кроме того, что он уверял ее в своей любви?