времена и иметь возможность потрепать этих добродетельных выскочек".

ГЛАВА II

     Последний поезд прибывал только в одиннадцать тридцать, и Джип прошла в
кабинет Саммерхэя, над которым была их спальня. Она ужаснулась бы,  если  бы
узнала о переживаниях отца. У нее не было  никакого  желания  встречаться  с
людьми. Условия ее жизни часто казались ей идеальными. Она была избавлена от
людей, которые ее не интересовали, от пустых светских обязанностей. Все, что
у нее есть, - настоящее: любовь, природа, верховая езда,  музыка,  животные,
общение с простыми людьми. Чего еще можно желать?  Часто  ей  казалось,  что
книги и пьесы о страданиях женщин, оказавшихся  в  ее  положении,  фальшивы.
Если любишь, чего еще хотеть? Либо эти женщины  лишены  гордости,  либо  они
любят не по-настоящему! Недавно она прочла "Анну Каренину" и после этого  не
раз говорила себе: "Что-то здесь не так - словно Толстой хочет заставить нас
поверить в то, что Анна втайне мучилась угрызениями совести. Кто любит,  тот
не испытывает укоров совести".
     Она даже радовалась тому, что любовь  принуждает  ее  к  уединению;  ей
нравилось  быть  одной  и  жить  только  для  него.  Кроме  того,  уже  сами
обстоятельства ее рождения поставили ее  вне  так  называемого  общества;  а
теперь и ее любовь - вне законов этого общества, совершенно так  же,  как  в
свое время любовь ее отца. Гордость ее бесконечно выше, чем их  высокомерие.
Как могут женщины ныть  и  жаловаться  только  потому,  что  их  изгнали  из
общества, и пытаться снова войти в него, хотя их туда не пускают? А если  бы
Фьорсен умер, - вышла бы она замуж  за  своего  возлюбленного?  Что  бы  это
принесло нового? Она не стала бы любить его больше. Она предпочитает,  чтобы
все оставалось, как есть. А что касается его, то она не уверена,  думает  ли
он так же, как она. Он ничем не связан,  может  оставить  ее  если  она  ему
надоест! И все-таки разве он не чувствует себя  даже  более  связанным,  чем
если бы они поженились, - несправедливо связанным? Такие мысли,  или  скорее
тени мыслей, делали ее в последнее время  необычно  печальной,  и  это  было
замечено ее отцом.
     В освещенной только лунным светом комнате  она  села  перед  письменным
столом Саммерхэя, за которым он так часто засиживался  допоздна  над  своими
судебными делами, оставляя ее одну. Опершись голыми  локтями  на  стол,  она
смотрела в окно на луну, и мысли ее уносились в потоке воспоминаний, которые
начинались с того года, когда Саммерхэй вошел в ее жизнь.
     Так много воспоминаний - и почти все счастливые! Как  искусен  был  тот
ювелир,  который  гранил  человеческую  душу!  Он  снабдил  ее  способностью
забывать все темное и помнить только  яркий  солнечный  свет!  Полтора  года
жизни с Фьорсеном, пустые месяцы, которые последовали за ее уходом от  него,
- это был туман, который рассеялся в радужном  сиянии  последних  трех  лет.
Единственным облачком набегало сомнение: действительно ли Саммерхэй любит ее
так, как любит его она? Мозг ее всегда неотступно работал над решением этого
вопроса. Она сравнивала дни и ночи прошлого с днями и ночами настоящего.  Ее
предчувствие, что она, полюбив, будет  любить  безоглядно,  исполнилось.  Он
заполнил всю ее жизнь. Гордость - ее сила, но одновременно - и  слабость;  и
не удивительно, что ее обуревают сомнения.
     Для своего первого путешествия они выбрали  Испанию  -  эту  сумрачную,
неевропейскую страну с удивительными  цветами  и  громкими  криками  "Agua!"
{Вода! (испан.).} на улицах; страну, где мужчины в широченных черных  шляпах
кажутся вросшими в седло и слившимися с лошадью, где одетые в черное женщины
с прекрасными глазами  до  сих  пор  выглядят  так,  словно  им  не  хватает
восточной чадры. То был месяц веселья и блеска  -последние  дни  сентября  и
начало октября; то была оргия чарующих блужданий по улицам Севильи,  объятий
и смеха, странных ароматов и странных звуков, оранжевого света  и  бархатных
теней,  всего  этого  тепла  и  глубокой  серьезности   Испании.   Алькасар;
продавщицы сигарет; цыганки-танцовщицы Трианы; древние, цвета пепла руины, к
которым они ездили верхом; улицы и площади; люди, сидящие  на  солнцепеке  и
ведущие серьезные беседы; продавцы воды и дынь;  мулы,  мрачные,  словно  из
сновидений; оборванцы, подбирающие окурки; вино  Малаги;  гроздья  Аликанте!
Обратно они возвращались через выжженные нагорья Кастилии в Мадрид, к Гойе и
Веласкесу, и жили там, пока не поехали в Париж, отпуск кончался,  надо  было
успеть к началу судебной сессии в Лондон. В  Париже  они  прожили  неделю  в
маленькой забавной французской  гостинице.  О  ней  у  Джип  осталось  много
приятных воспоминаний и одно тяжелое. Однажды после  театра  они  ужинали  в
ресторане, и вдруг Джип увидела в зеркале,  как  вошли  трое  и  уселись  за
столик позади них, - Фьорсен, Росек и Дафна Уинг! Пока они заказывали  ужин,
она сохраняла спокойствие, потому что Росек был gourmet {Лакомка (франц.).},
а девушка, наверно, была голодна. Но потом ей стало ясно, что спасения  нет:
ее все равно увидят. Притвориться, что ей  нехорошо,  и  уйти?  Или  сказать
Брайану? Или остаться на месте,  смеяться  и  разговаривать,  есть  и  пить,
словно никого и нет за ее спиной?
     В зеркало она видела свое разрумянившееся лицо, блестящие глаза.  Пусть
посмотрят, как она счастлива, как  уверена  в  своей  любви!  Она  коснулась
кончиком туфли ноги Саммерхэя. Как  великолепно  он  выглядит  -  загорелый,
здоровый - по сравнению с этими бледными горожанами! И  смотрит  он  на  нее
так, как будто только сейчас открыл для себя  ее  красоту.  Как  она  только
могла терпеть этого человека с бородкой, с бледным лицом и злыми  глазами!..
Потом она увидела в зеркале, как глаза Росека, обведенные  темными  кругами,
остановились на ней, и по неожиданному огоньку, вспыхнувшему в  его  глазах,
сжатым губам и слабому румянцу, выступившему на щеках, она  поняла,  что  он
узнал ее. Что он станет делать? Девушка сидела к ним спиной и  ела.  Фьорсен
глядел прямо перед  собой  с  тем  недовольным  видом,  который  она  хорошо
помнила. Все теперь зависело от этого опасного  человечка,  который  однажды
поцеловал ее в шею. Болезненное ощущение охватило вдруг  Джип.  Если  бы  ее
возлюбленный знал, что всего в пяти шагах от него сидят  эти  два  человека!
Росек заметил, что она их видит. Он наклонился к девушке и что-то шепнул ей;
Дафна Уинг обернулась, рот ее раскрылся, у нее вырвалось приглушенное:  "О!"
Джип перехватила ее беспокойный  взгляд,  брошенный  на  Фьорсена.  Конечно,
девушка захочет уйти, прежде чем Фьорсен увидит ее. Да, она  встает  -  и  с
каким видом, прямо-таки хозяйка положения! Манто накинуто ей на  плечи,  она
идет к двери и только оттуда бросает испуганный взгляд. Ушли!
     И Джип сказала:
     - Пойдем, милый.
     У  нее  было  такое  чувство,  словно  они  оба  избежали   смертельной
опасности;  не  потому,  что  эти  двое  могли  бы  причинить  ему  или   ей
какое-нибудь зло; они избежали еще одного тяжелого переживания, может  быть,
вспышки ревности к ее прошлому, которую  мог  испытать  Саммерхэй  при  виде
этого человека.
     Первые   недели   их   совместной   жизни   Джип    проявляла    мудрую
настороженность. Саммерхэй был совсем еще мальчиком по  жизненному  опыту  -
она убедилась в этом. И хотя по характеру он был решительнее,  деятельнее  и
настойчивее ее, она видела, что именно ей на долю выпало  прокладывать  курс
их жизни и избегать отмелей и подводных камней.  Пока  приводили  в  порядок
дом, который они наняли у Беркширских холмов, они  поселились  в  Лондоне  в
гостинице. Она настояла, чтобы он никому не рассказывал  об  их  связи.  Она
решила сначала устроиться как следует - с маленькой Джип, Бетти и  лошадьми,
создать, насколько это возможно, обстановку добропорядочной семейной  жизни.
Но однажды, в первую неделю после  их  возвращения  в  Лондон,  ей  принесли
карточку: "Леди Саммерхэй".
     Когда мальчик-слуга исчез, она подошла к зеркалу и с сомнением оглядела
себя. Она ясно представила, что думает о ней эта  высокая  женщина,  которую
она видела  однажды  на  станционной  платформе,  -  о  ней,  такой  мягкой,
пассивной, такой неподходящей для него, будь она даже  его  законной  женой.
Поправив волосы и чуть надушив брови, она пошла вниз по лестнице,  внутренне
вся дрожа, но внешне спокойная.
     В маленьком холле этой старой гостиницы, которая  всегда  была  "заново
отремонтирована", Джип увидела гостью -  та  быстро  перелистывала  страницы
иллюстрированного журнала, как это делают люди  в  приемной  зубного  врача,
занятые  мыслями  о  предстоящей  неприятной  лечебной  процедуре.  И   Джип
подумала: "Она, пожалуй, меня боится больше, чем я ее".
     Леди Саммерхэй протянула ей руку, затянутую в перчатку.
     - Здравствуйте, - сказала она. -  Надеюсь,  вы  простите  меня  за  мой
приход.
     - Вы очень добры, что пришли. Жаль, Брайана еще нет дома. Не хотите  ли
чаю?
     - Я уже пила чай; давайте сядем. Нравится ли вам эта гостиница?
     - Здесь очень мило.
     Они уселись рядом на бархатном диване, который каким-то  чудом  пережил
все ремонты, и принялись разглядывать друг друга.
     - Брайан рассказывал мне, как приятно вы  провели  время  за  границей.
По-моему, он выглядит прекрасно. Я ведь его обожаю.
     Джип ответила мягко:
     - Да, это естественно. - Но она вдруг почувствовала,  как  каменеет  ее
сердце.
     Леди Саммерхэй бросила на нее быстрый взгляд.
     - Я... я надеюсь, что вы не станете возражать, если я  буду  совершенно
откровенна?.. Я так беспокоюсь. Во всем этом мало приятного, не правда ли? И
если я могу вам чем-нибудь помочь, я буду просто рада. Представляю себе, как
вам тяжело!..
     Джип поспешно перебила ее:
     - О, нет! Я как нельзя более счастлива.
     Леди Саммерхэй пристально посмотрела на нее.
     - Вначале люди ни в чем не отдают себе отчета - должно быть, как  и  вы
оба; но потом вам придется убедиться, что общество отвергает вас.
     Джип улыбнулась.
     - Отвергнуть можно только того, кто напрашивается на это. Я никогда  не
стала бы иметь дело с людьми, которые не принимают меня такой, как я есть. И
потом я не вижу, что особенного произошло с Брайаном? У  большинства  мужчин
его возраста есть кто-то где-либо.
     В Джип поднималась ненависть к этой светской женщине, которая,  как  бы
она этого ни скрывала, в душе - ее враг  и  видит  в  ней  поработительницу,
испортившую карьеру ее сыну, Далилу, готовящую ему гибель. И она сказала еще
спокойнее:
     - Ему нет нужды рассказывать кому бы то ни было о  моем  существовании;
можете быть уверены, если он когда-нибудь почувствует, что  я  стала  ему  в
тягость, он меня больше не увидит.
     Она встала. Леди Саммерхэй тоже поднялась.
     - Надеюсь, что вы не думаете... Я, право же... Мне только хотелось...
     - Я думаю, лучше всего - полная откровенность. Вы никогда  не  полюбите
меня и не простите мне, что я... заманила Брайана. Поэтому будет лучше, если
вы станете считать меня просто его любовницей. Лучше для нас обеих.  Все  же
вы очень добры, что пришли. Благодарю вас и прощайте.
     Леди  Саммерхэй,  шатаясь,  с  трудом!  пробиралась  между   маленькими
столиками и вычурными  креслами,  пока  ее  высокая  фигура  не  исчезла  за
колонной. Джип снова опустилась на диван и прижала  руки  к  пылающим  ушам.
Демон гордости обуревал ее, гордость в эту минуту была в ней  даже  сильнее,
чем любовь. Она все еще сидела на диване, когда ей принесли другую  карточку
- ее отца. Обрадованный  тем,  что  наконец  видит  ее  после  такой  долгой
разлуки, он сразу принялся  рассказывать  о  Милденхэме  и  маленькой  Джип.
Потом, посмотрев на нее внимательно, сказал:
     - Теперь вы можете ехать туда  или  на  Бэри-стрит,  если  захотите.  Я
смотрю на это, как на настоящий брак. Я соберу слуг и разъясню им это.
     Джип представила  себе:  слуги  выстроились  в  ряд,  как  на  домашней
молитве, и отец, прямой и подтянутый, говорит:  "Вы  будете  столь  добры  в
дальнейшем помнить, что..."; "Я буду весьма обязан, если вы..." и так далее.
Она видела круглое недовольное лицо Бетти, обиженной  тем,  что  ее  вызвали
наравне со всеми;  кроткое  непроницаемое  лицо  Марки;  притворно  скромное
любопытство миссис Марки; кроличьи мордочки горничных;  язвительную  ухмылку
старого Петтенса: "А, мистер Брайан Саммерхэй! Он купил ее лошадь, а  теперь
она сама перешла к нему!"
     - Родной мой, я не знаю! - сказала Джип. - Ты очень  добр  ко  мне.  Но
подождем, посмотрим!
     Уинтон погладил ее руку.
     - Нам надо не сдавать позиций, Джип, ты знаешь это.
     Джип рассмеялась.
     В ту же ночь она сказала в темноту, разделявшую их кровати:
     - Брайан, обещай мне одну вещь!
     - Смотря что. Я тебя слишком хорошо знаю.
     - Нет! Это очень разумно и вполне возможно. Обещай!
     - Ну хорошо, если так.
     - Я хочу, чтобы ты разрешил мне записать на себя аренду Красного  дома.
Пусть он будет моим - позволь мне заплатить за все.
     - Но в чем же тут дело?
     - Просто я  хочу  иметь  свой  дом.  Я  не  могу  объяснить,  но  после
сегодняшнего визита твоей матери я почувствовала, что это мне необходимо.
     - Дитя мое, но как же я могу жить на твой счет? Это нелепо.
     - Ты будешь платить за все остальное - жизнь  в  Лондоне,  путешествия,
платья, если хочешь. Мы все это решим. Дело не в деньгах, конечно. Я  только
хочу чувствовать, что если когда-нибудь  стану  больше  тебе  не  нужна,  ты
сможешь просто перестать ко мне приходить.
     - Это жестоко, Джип!
     - Нет, нет. Сколько женщин теряют  любовь  мужчин  именно  потому,  что
требуют от них многого! Я не хочу потерять твою любовь. Вот и все.
     - Это глупо, милая!
     - Нет, не глупо. Мужчины, да и женщины тоже,  всегда  влачат  за  собой
цепи. А когда нет цепей...
     - Ну что ж, тогда разреши мне взять дом на себя, а ты  сможешь  уехать,
когда я тебе надоем. - Его голос звучал приглушенно и обиженно. Она слышала,
как он ворочается с боку на бок, словно сердится на подушки.
     - Нет. Я не могу этого объяснить, но так лучше.
     - Мы только начинаем нашу совместную жизнь, а ты говоришь  так,  словно
хочешь ее разорвать. Это обидно, Джип. Вот и все.
     Наступила мертвая тишина, оба лежали тихо в темноте,  как  бы  стараясь
победить друг друга  одним  молчанием.  Прошел  почти  час,  прежде  чем  он
вздохнул, и, почувствовав его губы на своих, она поняла, что победила.

ГЛАВА III

     Она сидела в кабинете, и лунный свет падал на ее лицо. Снова  нахлынули
воспоминания о днях, которые они провели вместе в этом старом доме.
     В первую зиму Саммерхэй сильно расшибся на охоте. Вспоминать о том, как
она его выходила, было удивительно приятно, хотя с тех пор  прошло  уже  два
года. Чтобы ускорить  выздоровление,  они  поехали  в  марте  в  Пиринеи,  в
Аржелес-цветущий миндаль,  синева  неба,  чудесные  две  недели!  Когда  они
возвращались домой, в Лондоне произошла первая неприятная  встреча.  Однажды
вечером, выходя из театра, Джип услышала женский голос:
     - О! Брайан! Как давно мы не виделись! Он ответил нерешительно,  словно
обороняясь:
     - Здравствуй! Как поживаешь, Диана?
     - Где ты пропадаешь все время? Почему не бываешь у нас?
     - Живу в деревне, как-нибудь зайду. До свидания.
     Высокая девушка, рыжеволосая, с удивительно белой кожей и карими -  да,
карими!  -  глазами...  Джип  видела,  как  эти  глаза  с  каким-то   жгучим
любопытством окинули ее с головы до ног. Брайан взял Джип под руку.
     - Пойдем, возьмем машину.
     Когда они выбрались из толпы, она сжала ему руку и спросила:
     - Кто она?
     - Троюродная сестра, Диана Лейтон.
     - Ты ее хорошо знаешь?
     - О, да, мы часто встречались.
     - И она тебе очень нравится?
     - В общем, да.
     Он внимательно посмотрел ей в лицо; в  глазах  его,  обычно  серьезных,
искрился смех. До сегодняшнего дня эта высокая девушка с ослепительно  белой
кожей, с жгучими карими глазами и  огненно-рыжими  волосами  была  для  Джип
всего лишь не совсем приятным воспоминанием.  Как  раз  с  того  вечера  они
решили больше не скрывать свою связь, стали ходить, куда хотели, не опасаясь
встречи  с  кем-либо  из  знакомых.  Ничто  так  не  помогает   пренебрегать
обществом, как любовь. К тому же они редко бывали в Лондоне. Но Джип никогда
не покидало ощущение, что тот идеал жизни, к которому стремилась она,  вовсе
не идеал для него. Ему надо бывать в свете, встречаться с людьми. Его нельзя
отгородить от светских развлечений и обязанностей; в один прекрасный день он
может почувствовать, что прозябает по ее вине. Ездить каждый день  в  Лондон
было утомительно; и она уговорила его нанять меблированную квартиру в Темпле
и ночевать там три раза в неделю. Несмотря на все его мольбы, она ни разу не
побывала в этой квартире и, приезжая в  Лондон,  всегда  останавливалась  на
Бэри-стрит. Она боялась вызвать у него ощущение, что висит  на  нем  тяжелым
грузом. Быть для него всегда  желанной,  не  будничной,  чтобы,  уезжая,  он
стремился поскорее вернуться к ней! Она никогда не спрашивала  его,  где  он
бывает, с кем встречается. Но иногда она задавала себе вопрос: любит  ли  он
ее так, как  любил  раньше?  Такая  ли  его  любовь,  как  ее  -  страстная,
обожающая, заботливая, самоотверженная, отдающая себя целиком? Но в душе она
требовала взамен такой же любви  -  ибо  как  может  гордая  женщина  любить
человека, который ее не любит? Ее любовь всегда жаждет союза более  полного,
чем тот, который возможен в  этом  мире,  где  все  движется  и  изменяется.
Восставать против пут такой любви у нее и в мыслях не было. Она не выдвигала
никаких условий: она поставила все на одну карту,  как  когда-то  сделал  ее
отец.
     Лунный свет теперь уже ярко заливал старый письменный  стол  и  вазу  с
тюльпанами, придавая  цветам  призрачный  оттенок,  словно  они  явились  из
какого-то другого, недоступного человеческому познанию  мира.  Луна  бросала
яркие блики на бронзовый бюст Вольтера, и, казалось, он усмехается  уголками
своих запавших глаз. Джип немного повернула бюст, чтобы свет упал на  другую
сторону лица Вольтера. Под  бюстом  на  дубовой  доске  лежало  письмо.  Она
потянула его к себе:

     "Дорогой Брайан!
     Но послушай же - ты растрачиваешь себя!"

     Джип положила письмо  на  место  и  встала,  желая  побороть  искушение
прочесть до конца и посмотреть, от кого письмо. Нет! Чужих писем не  читают.
Потом вдруг до нее дошла вся важность этих нескольких слов: "Дорогой Брайан!
Но послушай же - ты растрачиваешь себя!" Почерк женский, но не матери  и  не
сестер, их почерк она знала. Кто же  посмел  сказать,  что  он  растрачивает
себя? Письмо явно не первое. Какая-то близкая ему женщина, имени которой она
не знает, потому что... потому что он никогда не говорил о ней. Растрачивает
себя - на что? На жизнь с нею здесь? А может быть, так  и  есть?  Она  стала
рыться в памяти. В прошлое рождество, в те солнечные,  холодные,  прекрасные
две недели, которые они провели во Флоренции, он был полон веселья. А теперь
- май. От прежней веселости не осталось и следа...  "Но  послушай  же  -  ты
растрачиваешь себя!" Внезапная ненависть вспыхнула в Джип к этой неизвестной
женщине, которая посмела сказать это; ее бросило в жар,  уши  зарделись.  Ей
захотелось разорвать письмо в  клочки.  Но  Вольтер  словно  сторожил  ее  и
смеялся над ней. Она вышла из комнаты и подумала: "Пойду встречу его,  я  не
могу сидеть здесь и ждать".
     Она вышла в залитый лунным  светом  сад  и  медленно  побрела  по  ярко
освещенной дороге к станции. Была волшебная ночь, сухая,  без  росы.  Лунные
блики ложились на деревья, точно инеем покрывая стволы  и  ветви,  одевая  в
трепещущее призрачное серебро буковую рощицу. Ни один листочек не шевелился,
нигде ни живой души. Она подумала: