нок губ, выражение  какой-то  вызывающей  беспечности,
ясный взгляд и брызжущая жизнерадостность. Просто жалко, что человек родился
слишком поздно!
     Смыв с себя этот застарелый запах судебных мантий, пергамента,  клеевой
краски,  копченых  селедок,  словом,  всего  того,  что  почему-то  окружает
правосудие, и погрузив кудрявую голову в воду, он насухо вытерся,  вышел  из
дому и зашагал вдоль набережной, покуривая сигару. Было уже  около  семи.  В
это самое время он вчера вошел в поезд и увидел ту, образ которой с тех  пор
не покидал его. Как известно, лихорадка возникает в  определенные  часы.  Но
ведь нельзя же явиться с визитом в семь часов вечера! Единственное,  что  он
мог сделать, - это идти в клуб не по обычной дороге, а через Бэри-стрит.
     Он миновал обувной магазин, где давно собирался заказать себе обувь,  и
подумал: "Интересно, где она покупает себе вещи?"  Перед  ним  необыкновенно
живо встала ее фигура: вот она сидит в углу купе, вот стоит у машины, и рука
ее лежит в его руке. От нее исходил аромат цветов и напоенного дождем ветра!
Он застыл перед витриной, не видя своего отражения, - нахмуренного,  унылого
человека с потухшей сигарой в зубах. Он торопливо двинулся вперед.
     На Бэри-стрит он вступил  с  каким-то  странным  ощущением  слабости  в
ногах. В этом  году  цветочные  ящики  не  нарушали  строгости  фасада  дома
Уинтона; этот дом ничем не выделялся среди остальных, разве  только  номером
да  еще  тем,  что  у  Саммерхэя  сильно  забилось   сердце.   Завернув   на
Джермин-стрит,   он   вдруг   приуныл.   Клуб   его   находился   в   начале
Сент-Джеймс-стрит, и он сразу прошел  в  комнату,  где  редко  бывало  много
людей. Это была библиотека. Подойдя к французскому отделу, он  достал  "Трех
мушкетеров" и сел спиной к двери и к каждому, кто вошел бы в библиотеку. Его
любимый роман всегда вызывал в нем какое-то теплое, дружеское чувство, но он
не стал читать. От клуба, где он сейчас сидел, было рукой подать до ее дома;
если бы не стены, он мог бы увидеть ее, до нее мог  бы,  пожалуй,  донестись
его голос. Что за глупость! Женщина, с которой он встречался всего два раза!
Просто нелепо...
     "Пять очков! Три дамы - три валета!.. Вы помните, как это у Доусона: "Я
по-своему верен тебе, Сюнара!" Это лучшее, чем все, что есть у  Верлена,  не
считая "Les sanglots longs" {"Долгие рыдания" - первые  слова  стихотворения
французского поэта Поля Верлена. (1844-1896) "Осенняя  скрипка"  (франц.).}.
Что у вас?
     "Только четверка к даме. Вам нравится имя Синара?"
     "Да. А вам?"
     "Синара. Синара... Да, это осень, лепестки роз, вороха опавшей листвы".
     "Как хорошо!.. Идет. Пойди прочь, Осей, не храпи".
     "Бедный старый пес! Не тревожьте его. Перетасуйте, пожалуйста, за  меня
колоду. А, теперь идет совсем другая карта!.."
     Ее колени касались его колен!
     Книга упала на пол - Саммерхэй вздрогнул.
     К черту! Безнадежно... И, повернувшись, он уселся  поглубже  в  кресле.
Через несколько минут он спал. Спал без снов.
     Прошло два часа. Его  приятель,  желая  подшутить,  подошел  к  нему  и
остановился, с ухмылкой глядя на эту кудрявую голову, на это лицо безмятежно
спящего ребенка.
     Потом приятель слегла толкнул кресло.
     Саммерхэй вскочил. "Что? Где я?" -  пронеслось  у  него  в  голове.  Он
увидел перед собой улыбающееся  лицо  приятеля,  но  сквозь  дымку  сна  ему
чудилось другое - красивое, чарующее. Он встряхнулся. - О, черт побери!
     - Не сердись, старина!
     - Который час?
     - Десять.
     У Саммерхэя вырвался какой-то неясный возглас, и  он  уселся  в  кресле
поудобнее. Но он больше не спал. Он  видел  ее,  слышал  ее  голос  и  снова
чувствовал прикосновение ее теплой руки в перчатке.

ГЛАВА III

     В пятницу вечером в  оперном  театре  давали  "Кабаллерию"  и  "Паяцы".
Только эти оперы да еще "Фауста" и "Кармен" Уинтон мог слушать, не засыпая.
     Глаза  женщины,  несмотря  на  то,  что  ей  не  полагается  пристально
разглядывать публику, обычно  охватывают  большее  пространство,  чем  глаза
мужчины. Джип заметила Саммерхэя раньше, чем он увидел ее; она  видела,  как
он вошел и, прижимая цилиндр к белому жилету, оглядывал  зал,  словно  искал
кого-то. В вечернем костюме он выглядел очень элегантно. Когда  он  сел,  ей
стал виден только его профиль; рассеянно слушая Сантуццу и толстого  Туриду,
она спрашивала себя: "Обернется он, если пристально посмотреть на  него?"  И
тут  он  ее  увидел.  Поразительно,  что  после  того,  как  они  обменялись
взглядами,  ей  сразу  захотелось,  чтобы  он  еще  раз  посмотрел  на  нее.
Понравится ли ему ее платье? Хороша ли ее прическа? Может быть, не следовало
мыть волосы этим утром? Но во время антракта она не  оглядывалась,  пока  не
услышала его голос:
     - Здравствуйте, майор Уинтон.
     Уинтон знал об  их  встрече  в  поезде.  Ему  очень  хотелось  выкурить
сигарету, но  он  не  считал  возможным  оставить  дочь  одну.  И  все-таки,
обменявшись с Саммерхэем несколькими фразами, он поднялся.
     - Присядьте на минуту здесь, Саммерхэй. Я выйду курить.
     Саммерхэй опустился в  кресло.  Джип  показалось,  что  зал  и  публика
куда-то исчезают, и они оба снова одни, в вагоне. Десять минут - всего-то! -
чтобы наслаждаться его взглядом, звуком голоса, смехом. Смеяться самой. Быть
приветливой с ним. Они ведь друзья!
     - В Национальной галерее есть одна картина,  которую  мне  хотелось  бы
посмотреть, - сказала она, когда он стал прощаться.
     - А вы возьмете меня? Завтра? Когда? В три часа?
     Она знала, что краснеет; вот такая, с румянцем на щеках и  улыбающимися
глазами, она испытывала редкую и приятную уверенность: она красива! А  потом
он ушел. Отец снова уселся в свое кресло; боясь, что он заметит ее волнение,
она тронула его за руку:
     - Отец, посмотри ради бога на эту прическу, вон там, через один ряд! Ты
когда-нибудь видел такую прелесть?
     И пока Уиятон смотрел, оркестр начал  увертюру  к  "Паяцам".  Следя  за
развитием маленькой душещипательной интриги, она почувствовала, что  впервые
эта опера действует не только на  ее  эстетическое  чувство.  Бедная  Нэдда!
Бедный Канио! Бедный Сильвио! Глаза ее  наполнились  слезами.  В  персонажах
трагикомедии, живущих  двойной  жизнью,  она,  казалось,  почувствовала  эту
любовь - страстную, слишком быстротечную, слишком сильную,  слишком  бурную,
сладостную и пугающую.

                 Мое тобою сердце пленено. Я твой навеки -
                 Сегодня и навеки твой!
                 Что остается мне? Разбитое лишь сердце...

     La commedia e finita {Представление окончено (итал.).}.
     Надевая плащ, Джип отыскала глазами Саммерхэя.
     Она попыталась улыбнуться, но не смогла,  и,  медленно  отведя  взгляд,
повернулась, и пошла вслед за Уиитоном.

     Джип опаздывала не из кокетства, она  просто  боялась,  как  бы  он  не
подумал, что ей не терпится встретиться с ним. Она  сразу  увидела  его  под
колоннадой и заметила, как изменилось его лицо, когда она  подошла  к  нему.
Она повела его прямо к картине. Цилиндр и  модный  воротничок  Саммерхэя  не
очень-то помогали сходству, но оно все же было.
     - Ну что?
     - А чему вы улыбаетесь?
     - У меня есть репродукция с этой картины, еще с тех пор, когда мне было
пятнадцать лет; так что я знаю вас уже очень давно.
     Он удивленно посмотрел на нее.
     - Боже милосердный! Неужели я похож на этого?.. Тогда я попытаюсь найти
здесь вас.
     Джип покачала головой.
     - Тут есть еще одна  моя  любимая  картина  -  "Смерть  Прокриды".  Это
удивление на лице фавна, закрытые глаза  Прокриды,  собака,  лебедь!  И  это
сожаление о том, что могло быть!
     - О том, что могло быть!.. А вам понравились "Паяцы"?
     - Мне кажется, опера подействовала на меня слишком сильно.
     - И я так подумал. Я следил за вами.
     - Гибель от любви - это так страшно!..  Но  покажите  мне  теперь  ваши
любимые картины. Я могу сказать вам заранее, какие они.
     - Да?
     - Прежде всего "Адмирал".
     - Верно. А еще?
     - Две картины Беллини.
     - Бог мой! Да вы какая-то волшебница! Джип рассмеялась.
     - Вам нравится решимость, ясность, колорит, красивая композиция. Верно?
А вот еще одна моя любимая.
     Это было небольшое "Распятие" да Мессины - тонкий высокий крест, худой,
смиренный, страдающий Христос на фоне  светлых  сумерек,  такой  одинокий  и
такой реальный.
     - Это трогает меня больше, чем огромные картины, где он  идеализирован.
Чувствуешь, что он  был  таким.  О!  А  эти  два  Франческо!  Разве  они  не
прелесть?..
     Он кивнул, но глаза его говорили: "И вы тоже".  Они  провели  два  часа
среди бесконечных полотен и все время словно были только вдвоем, как  тогда,
в вагоне. И когда она не разрешила ему проводить ее домой, он так  и  застыл
под колоннадой. Солнце вливалось сюда уже снизу; голуби чистили перышки;  по
площади проходили  люди,  темные  и  маленькие  на  фоне  львов  и  огромной
колоннады. Он ничего этого не замечал. Нет женщины, подобной ей! Она  совсем
другая, чем эти светские девушки и дамы! И  уж  вовсе  не  похожа  на  людей
полусвета. И не из "современных", у которых на уме только высшее образование
да избирательное право... Совсем иная! А он так мало знает о  ней.  Даже  не
знает, любила ли она когда-нибудь. Ее муж... где он теперь? Что он для  нее?
"Неповторимая, молчаливая, непонятная - Она!" Когда она улыбается, когда  ее
глаза... Но глаза ее слишком живые,  чтобы  он  мог  заглянуть  в  них.  Как
прекрасна она была, когда с улыбкой на губах рассматривала эти картины! Если
бы он мог прикоснуться к ним своими губами! Со вздохом он спустился по серым
ступеням и вышел на солнце. Лондон, который в это время  года  всегда  кипит
напряженной жизнью, показался ему совершенно  пустым.  Завтра...  Завтра  он
сможет увидеть ее!

ГЛАВА IV

     В воскресенье, после того как к ней приходил Саммерхэй, Джип  сидела  у
вазы с гелиотропами и перебирала в памяти отрывки их разговора...
     "Миссис Фьорсен, расскажите мне о себе".
     "А что вы хотите знать?"
     "О вашем замужестве".
     "Я совершила ужасную ошибку... Пошла против воли отца. Мужа я не видела
уже несколько месяцев и никогда не увижу его, если  это  будет  зависеть  от
меня. Ну что, достаточно?"
     "Вы не любите его?"
     "Нет".
     "А разве вы не можете стать свободной?"
     "Бракоразводный процесс! Б-рр. Я не смогла бы".
     "Да, я знаю. Это противно!"
     И он пожал ее руку так крепко!
     Она глубоко вдохнула запах гелиотропа и, подойдя к роялю, стала играть.
Играла до тех пор, пока не вернулся отец. За эти девять  месяцев,  что  Джип
была  с  ним,  Уинтон  как  бы  даже  помолодел:  он  одевался  с  некоторой
щеголеватостью, и его короткие волосы всегда были напомажены.
     - Приходил мистер Саммерхэй, отец. Он очень жалел, что не застал тебя.
     Наступило долгое молчание.
     - Сомневаюсь, моя дорогая, - сказал он наконец.
     Значит, стоит ей подружиться с каким-нибудь мужчиной, как  это  вызовет
подобное молчание!  Чувствуя,  что  отец  пристально  смотрит  на  нее,  она
спросила:
     - Приятно было в парке?
     - Тридцать лет назад там прогуливались аристократы и  снобы,  а  теперь
бог знает, кого там только нет!
     - А цветы - красивы?
     - О! Да! И птицы тоже. Но, боже милосердный, что за люди,  Джип!  Скажи
мне, что за парень этот молодой Саммерхэй?
     - Он очень мил.
     Она всегда читала мысли отца быстрее, чем! он ее мысли, и знала, что  в
нем происходит борьба - он, разумеется,  рад,  если  у  нее  будут  какие-то
развлечения, но хочет как-то помягче ее предостеречь. Со вздохом он сказал:
     - Каких только причуд не бывает у молодых людей летом, Джип!

     Есть хитрые и опытные женщины, умеющие держать в определенных  пределах
мужчину, в котором видят будущего возлюбленного. Джип  знала,  что  одно  ее
слово сразу все бы изменило, но она  не  произносила  его.  И  все-таки  она
виделась с Саммерхэем почти каждый день - на Роу, в опере, у  себя  дома.  С
некоторого времени у нее вошло в привычку ходить под вечер в  Сент-Джеймский
парк и сидеть там у  воды.  Однажды,  возвращаясь  домой,  Саммерхэй  прошел
парком, и потом они уже постоянно сидели здесь вместе. Зачем огорчать  отца,
приглашая Салшерхэя приходить на Бари-стрит? В парке приятно: можно спокойно
беседовать, глядеть, как маленькие оборвыши удят рыбу и складывают добычу  в
стеклянные банки,  закусывать,  наблюдать  в  дождливые  дни  за  нравами  и
обычаями простых людей.
     Лето  уже  близилось  к  концу,  и  дни  выдались  тихие,  но  во  всем
чувствовалось ожидание - вот-вот задуют ветры и принесут перемену.  И  разве
это не естественно - сидеть в такое время  под  деревьями,  возле  цветов  и
воды, голубей и уток?

ГЛАВА V

     Саммерхэй умел не выдавать своих душевных волнений; когда по  окончании
судебной сессии он шел на последнее свидание с Джип, лицо у него было  таким
же, как всегда. Но, по правде говоря, он чувствовал, что попал  в  тупик.  У
него был свой собственный моральный кодекс. Быть может, этот  кодекс  был  в
какой-то  мере  слишком  "старогеоргианским",  но  он   запрещал   причинять
страдание женщине. Пока что Саммерхэй держал себя в руках, хотя  это  стоило
ему большего труда, чем он думал сам. Единственным свидетелем его  борьбы  с
самим собой был старый скоч-терьер, ночной сон которого он нарушал уже много
раз, расхаживая взад и вперед по гостиной своего маленького дома. Она должна
узнать о его чувстве! И если она захочет принять его любовь, ей стоит только
шевельнуть пальцем; но она не подает знака. У него кружилась  голова,  когда
он прикасался к ней, когда вдыхал аромат, исходивший  от  ее  платья,  когда
видел, как легко и нежно вздымается  ее  грудь;  и  вести  себя  спокойно  и
дружески было истинной пыткой.
     Пока он виделся с ней почти  ежедневно,  он  еще  мог  кое-как  владеть
собою; а теперь они вот-вот расстанутся на несколько недель, и сердце у него
буквально разрывается от тоски. Нелегко было ему и прятать  свою  любовь  от
светских знакомых. Человек, страстно любящий, жаждет  уединения;  он  или  с
головой уходит в  напряженную  работу,  или,  словно  одержимый,  все  время
созерцает мысленно образ любимой. Работа у Саммерхэя спорилась, и он был рад
этому; но, стараясь избавиться от докучливых расспросов друзей, он  невольно
вызывал толки: "Что это делается с Брайаном  Саммерхэем?"  Всегда  несколько
нелюдимый, он не  встречался  теперь  даже  с  теми,  с  кем  привык  вместе
завтракать, обедать, танцевать,  заниматься  спортом.  Он  сторонился  людей
своего круга и уходил куда-нибудь, где можно было рассеяться,  не  привлекая
ничьего внимания. В конце концов ему стало ясно, что завладевшая  им  любовь
потребует отказа от многого. И все-таки ни разу он не  задал  себе  вопроса,
достойна ли Джип его любви. Она была  нужна  ему  такая,  как  есть;  он  не
взвешивал своего чувства ни на каких весах.
     От мыслей о ее прошлом Саммерхэй попросту отмахивался. Он  слышал,  что
она незаконнорожденная дочь Уинтона, но это  только  усиливало  его  желание
проучить как следует любого сплетника.  Даже  ее  неудачный  брак  для  него
ничего не значил - важно было одно: быть с ней вместе столько,  сколько  она
позволит. А теперь она уедет  на  взморье,  а  он  в  Пертшир  охотиться  на
тетеревов. Целый месяц!
     Посмеет ли он высказать ей все?  Иногда  ее  лицо  напоминало  ребенка,
ожидающего, что вот-вот ему скажут что-то резкое, пугающее. А ее нельзя было
огорчать. Но один или два раза он все же поймал на себе ее ласковый  взгляд,
правда, очень мимолетный.
     Облокотившись на парапет набережной, он глядел, как течет река.  Солнце
озаряло ее черные омуты и желтоватые водовороты - эта же вода бежит  и  мимо
Эйншема  с  его  ивами,  мимо  Оксфорда,  Клифтона  с  его  церковью,   мимо
Маулсфорда, Соннинга. Побыть с нею наедине только один день у  реки,  только
один долгий день! Почему он был все  это  время  таким  малодушным?  Проведя
рукой по лицу, он понял, что похудел. Если  бы  только  она  знала,  как  он
тоскует, как мучается! Когда он повернул в сторону Уайтхолла,  ему  попались
навстречу двое знакомых; один из них был женат. Они тоже уезжали в Шотландию
двенадцатого числа. Какой скучной и бессмысленной показалась ему эта охота -
а ведь до этого времени она всегда была для него как бы венцом  всего  года.
Ах, если бы можно было поехать в Шотландию вместе с нею!
     Он вошел в Сент-Джеймский парк и  вдоль  озера  направился  к  знакомой
скамейке. И вдруг он увидел, что она уже там. Никаких колебаний больше -  он
скажет все!
     На ней  было  платье  из  муслина  светло-желтого  цвета;  она  сидела,
откинувшись на спинку скамьи и скрестив ноги, рука  ее  покоилась  на  ручке
зонтика, тень от шляпы падала на лицо. Саммерхэй сразу подошел к ней.
     - Джип! Так не может больше продолжаться. Вы ведь знаете, я обожаю вас!
Если вы не любите меня, я должен буду расстаться с вами. Джип,  ведь  вы  не
хотите этого?
     Она сделала легкое движение, словно протестуя, и ответила очень тихо:
     - Конечно, не хочу. Разве я могу хотеть этого?
     - Значит, вы все-таки любите меня!
     - Пожалуйста, подождите. Подождите еще немного. Когда  мы  вернемся,  я
скажу вам.
     - Ждать так долго?
     - Месяц. Это нелегко и для  меня.  -  Она  подняла  на  него  глаза.  -
Пожалуйста, не будем сейчас говорить об этом.
     Вечером в своем клубе он курил одну сигарету за другой и в облаках дыма
видел ее лицо, каким оно было в ту минуту, когда она глядела на  него  снизу
вверх; и он чувствовал себя то на небесах, то в преисподней.

ГЛАВА VI

     Домик с верандой на южном берегу, принадлежавший  какому-то  художнику,
знакомому тетушки Розамунды, был окружен садом, где  росла  одинокая  сосна,
отбившаяся от ближнего леса. Дом стоял уединенно на  невысоком  обрыве,  под
которым тянулся небольшой пляж.
     Глядя на все это ночью из окна  спальни,  Джип  чувствовала  себя  так,
словно она единственное живое существо в мире. Отливающая  серебром  морская
рябь, одинокая сосна, холодный лунный свет, темно-васильковое  небо,  шум  и
шорох прибоя на гальке, даже соленый прохладный воздух - все  усугубляло  ее
одиночество. А днем то же самое - знойное марево, когда не  шелохнется  даже
жесткая прибрежная трава, а чайки с криком кружат над  самой  водой,  -  она
чувствовала себя словно во сне. Она купалась  и  загорела  не  меньше  своей
маленькой дочки; но в ней поднимался какой-то бунт  против  этой  счастливой
жизни, против этих летних дней, чаек, яркого солнца, морского прибоя,  белых
парусов  на  горизонте;  спокойных,  согретых  солнцем  сосен;  даже  против
ребенка, прыгающего, улыбающегося и нежно лепечущего, против Бетти и  другой
прислуги и всей этой простоты и безмятежности.
     Каждый день в определенный час она с нетерпением ждала  почтальона.  Но
письма Саммерхэя начинались, как и ее письма, словами "Мой дорогой друг",  и
их можно было бы показать кому угодно. Теперь, когда он далеко от нее, разве
у него не может возникнуть мысль, что лучше нарушить свои  клятвы  и  забыть
ее? Перед ним была вся жизнь; и может ли он соединить свою судьбу с  той,  у
которой  нет  никакого  будущего?  Разве  не  может  разлучить  его  с   ней
какая-нибудь голубоглазая девушка с золотистыми волосами -  она  знала,  что
такие красивее ее! А что тогда? Труднее ли ей станет, чем было до  сих  пор?
Ах, много труднее! Настолько, что она даже боялась думать об этом.
     Однажды письма не было целых пять дней.  Она  чувствовала,  как  в  ней
нарастают тоска и ревность, совсем не похожая  на  ту  уязвленную  гордость,
которую испытала она, застав Фьорсена и Дафну Уинг в студии - как давно  все
это было! Когда на пятый день почтальон принес только счет  за  башмаки  для
маленькой Джип и