чится с лилией. Что касается другой пожилой и одинокой  женщины,  тетушки
Розамунды, этой прямой противоположности Бетти - длинный тонкий нос у  одной
и круглая кнопка у другой; сознание своих божественных  прав  -  и  никакого
понятия о правах вообще; растянутая, медлительная речь - и  приятный  сиплый
говорок; худоба - и округлость; решительность и покорность воле  провидения;
юмор - и полное отсутствие такового; желудочные недомогания - и  пищеварение
страуса, - так вот и тетушка Розамунда тоже беспокоилась, настолько, правда,
насколько она вообще признавала для себя  возможным  беспокоиться,  полагая,
что это просто смешно.
     Но из всего окружения Джип любопытнее всего было поведение Фьорсена.  У
него не было ни малейшего намерения скрывать свои переживания. А переживания
были примитивны. Ему нужна была прежняя Джип. Мысли о том, что  она  никогда
уже не будет прежней, он старался утопить  в  коньяке  и  возвращался  домой
едва, ли более  трезвым,  чем  в  первый  раз.  Джип  частенько  приходилось
помогать ему добираться до кровати. Один или два раза он провел вне дома всю
ночь. Чтобы объяснить  это,  она  придумала  версию,  будто  у  Росека  есть
комната, где Фьорсен ночует, если задержится на  концерте,  -  он  не  хочет
беспокоить ее: Верила ли ей прислуга или нет, она  не  знала.  Но  сама  она
никогда не спрашивала его, где он был: мешали гордость и сознание,  что  она
не вправе задавать такие вопросы.
     Джип понимала, что подурнела и стала для него непривлекательной;  да  и
могло ли быть иначе: он так неуравновешен, так нетерпим ко всякому уродству!
А что до более глубоких чувств к ней - были ли они у него? Он  ведь  никогда
ни от чего не отказывался, ни в чем и никак не жертвовал собой. Если бы  она
любила, ей самой  хотелось  бы  чем-нибудь  пожертвовать  для  любимого;  но
теперь, нет, она никогда не будет любить! И все-таки он как будто тревожился
за нее. Это было для нее загадкой!  Но  ей,  может  быть,  недолго  придется
ломать голову над загадками; все чаще Джип охватывало предчувствие, что  она
умрет; и временами она думала, что умереть будет  для  нее  счастьем.  Жизнь
обманула ее, вернее, она сама обманула себя. Неужели всего год прошел с того
восхитительного дня на охоте, когда она, отец и тот молодой человек  с  чуть
дерзкой улыбкой, вырвавшись вперед, мчались по полю, - с того рокового  дня,
когда, как с неба, свалился  Фьорсен  и  сделал  ей  предложение?  Ей  очень
захотелось в Милденхэм - укрыться там от всего, быть только с отцом и Бетти.
     Она уехала туда в начале ноября.
     К ее отъезду Фьорсен отнесся как утомленный ребенок, не  желающий  идти
спать. Он не мог вынести мысли, что она будет где-то далеко от него; но  как
только она уехала, он устроил попойку в духе подлинной  богемы.  Около  пяти
утра он проснулся "с ужасным ощущением холода в сердце", как писал  он  Джип
на следующий день, "с ужасным ощущением, моя Джип; я  часами  шагал  взад  и
вперед по комнате" (на самом деле, не более получаса). "Как могу я вытерпеть
разлуку с тобой в такое время? Я чувствую себя заброшенным". Еще через  день
он уже был с Росеком в Париже. "Мне стал невыносим, - писал он, - вид  наших
улиц, сада, нашей комнаты. Вернувшись, я буду жить у  Росека.  Когда  придет
срок, я приеду; я должен приехать к тебе". Но  Джип,  прочитав  это  письмо,
сказала Уинтону: "Отец, когда это случится, не посылай за ним.  Я  не  хочу,
чтобы он был здесь".
     Эти письма разрушили в ней надежду на то, что в ее муже еще сохранилось
что-то доброе и красивое, как звуки, которые он извлекает из своей  скрипки.
И все-таки ей еще казалось, что письма эти в своем роде искренни, что в  них
есть нечто трогательное, какое-то настоящее чувство.
     В Милденхэме ее перестали мучить безнадежные мысли  о  себе;  появилось
желание жить - от ощущения новой жизни,  которую  она  в  себе  носила.  Она
впервые поняла это, когда вошла в свою старую детскую, где  все  сохранилось
таким, как в то время, когда ей было восемь лет: старый  красный  домик  для
кукол с открывающейся боковой стеной, откуда были видны все этажи; выцветшие
широкие жалюзи, падавшие со стуком, который она слышала сотни  раз;  высокая
каминная решетка, у которой  она  так  часто  лежала  на  полу  и,  опершись
подбородком на руки, читала  сказки  братьев  Гримм,  или  "Алису  в  стране
чудес", или рассказы из истории Англии. Ее ребенок тоже  будет  жить  здесь,
среди всего этого, привычного и знакомого. И ее  охватило  желание,  вернее,
это была безудержная прихоть - встретить свой час здесь, в старой детской, а
не в комнате, где она спала девушкой; здесь  спокойнее,  удобнее!  Пробыв  в
Милденхэме с неделю, она велела Бетти перевести себя в детскую.
     В доме никто не  был  так  спокоен,  как  сама  Джип.  Бетти  ходила  с
заплаканными глазами. Миссис Марки никогда не готовила таких  плохих  супов.
Ее муж стал безудержно болтлив. Уинтон бродил по дому, не находя себе места.
В его голосе, обычно размеренном и холодном, теперь явно слышалась  тревога,
которую он носил в сердце. А Джип чувствовала себя превосходно  оттого,  что
все так любили ее и беспокоились о ней. Она все сидела, уставившись на огонь
темными глазами, немигающими, словно у ночной совы, и думала, чем она сможет
отблагодарить отца, который чуть не лишил себя жизни в то время,  когда  она
появилась на свет.

ГЛАВА X

     С того дня, как приехала сиделка, Уинтон забросил охоту и не уходил  из
дому больше чем на полчаса. Он не верил врачам, но это не мешало ему  каждое
утро вести десятиминутный разговор со старым доктором, который лечил Джип от
свинки, кори и прочих детских болезней. Старик Ривершоу был живым и забавным
памятником давних времен. У него были багровые щеки, венчик  крашеных  волос
вокруг лысины, выпученные, налитые кровью серые  глаза,  и  от  него  всегда
пахло  прорезиненным  плащом.  Ростом  он  был  мал,  страдал  одышкой,  пил
портвейн, нюхал табак, читал "Тайме", говорил сиплым голосом  и  приезжал  в
крохотном экипаже, запряженном дряхлой вороной лошадью. Но он  был  искусным
лекарем и умел побеждать  различные  болезни;  его  ценили  и  как  хорошего
акушера, с легкой рукой при родах. Каждое утро, ровно в двенадцать, слышался
скрип колес  его  экипажа.  Уинтон  наливал  в  графин  портвейна,  доставал
жестянку с бисквитами и стакан.  И  едва  доктор  возвращался  от  Джип,  он
спрашивал:
     - Ну, доктор? Как она?
     - Прекрасно; просто превосходно!
     - Опасаться нечего?
     Не сводя глаз с графина, доктор бормотал:
     - Состояние сердца великолепно... немножко... гм...  ну,  это  пустяки!
Все идет своим чередом. Вот так!
     - Стакан портвейна, доктор?
     Доктор неизменно изображал приятное удивление.
     - Прохладный денек... Да, пожалуй...  -  Он  сморкался  в  ярко-красный
батистовый платок.
     Наблюдая, как он пьет портвейн, Уинтон говорил:
     - Мы ведь можем рассчитывать на вас в любое время, не правда ли?
     - Не беспокойтесь, дорогой сэр! Маленькая мисс Джип - мой старый  друг.
К ее услугам днем и ночью. Не беспокойтесь.
     Уинтон чувствовал облегчение, но этого хватало ровно на двадцать  минут
- пока вдали не  замолкнет  скрип  колес  и  не  рассеется  сложный  аромат,
оставленный доктором.
     По просьбе Джип от Уинтона скрыли,  что  начались  боли.  Когда  утихли
первые схватки и она задремала,  отец  случайно  поднялся  к  ней  в  старую
детскую. Сиделка - приятная на вид  женщина  -  встретила  его  в  гостиной.
Привыкшая к "суетливости и назойливости" мужчин в  таких  случаях,  она  уже
готовилась  прочесть  ему  нотацию.  Но,  испугавшись  его  взгляда,  только
прошептала:
     - Началась. Но вы не волнуйтесь, она сейчас еще не страдает.  Мы  скоро
пошлем за врачом. Она у вас храбрая.  -  И  с  каким-то  необычным  для  нее
уважением и сочувствием сиделка повторила: - Не беспокойтесь, сэр.
     - Если она захочет увидеть меня, я все время буду в кабинете.  Сделайте
для нее все, что можете, сестра.
     Сиделка вернулась к Джип в задумчивости. Та сказала:
     - Это был отец? Я не хотела, чтобы он знал.
     - Все отлично, моя дорогая.
     - Как вы думаете, скоро ли опять начнутся боли, сестра? Мне хотелось бы
повидать его.
     Сиделка погладила ее по волосам.
     - Скоро все это кончится, и вам будет хорошо. Мужчины ведь всегда такие
беспокойные.
     Джип взглянула на нее и прошептала: - Знаете, моя  мать  умерла,  когда
рожала меня.
     Сиделка оправляла постель.
     - Это ничего;  то  есть,  я  хочу  сказать...  это  не  имеет  никакого
отношения...
     И видя, что Джип улыбается, она подумала: "Ну и дура же я!"
     - Если случится так, что я не выдержу, я хочу, чтобы  меня  сожгли.  Вы
запомните это, сестра? Я не могу сейчас сказать об этом отцу: это расстроило
бы его.
     Сиделка подумала: "В таких случаях, кажется,  требуется  завещание;  но
лучше будет, если я обещаю ей это. Болезненное соображение, хотя она совсем!
не болезненная особа". И она сказала:
     - Очень хорошо, дорогая, только ничего подобного с вами не случится.
     - Мне очень стыдно, что все мне уделяют столько внимания и  люди  из-за
меня несчастны.
     Сиделка, все еще занятая взбиванием подушек, пробормотала:
     - Вы и наполовину не так беспокойны и капризны, как  многие  другие.  У
вас все идет просто великолепно. - А сама подумала! "Странно! Она ни разу не
заикнулась о своем муже. Не  люблю,  когда  подобные  истории  происходят  с
такими чувствительными особами. Она просто трогательна".
     Джип пробормотала:
     - Я хотела бы повидать отца. Пожалуйста, поскорее!
     Сиделка, быстро взглянув на нее, вышла.
     Джип стиснула руки под одеялом. Ноябрь! Желуди и опавшие листья.  Милый
влажный запах земли! Желуди повсюду, но всей лужайке. Когда-то она брала  на
поводок старую гончую собаку и бегала с ней по лужайке, покрытой желудями  и
опавшим листом, а ветер все сдувал листья с деревьев  -  тогда  она  была  в
коричневом бархатном платье! Кто  это  назвал  ее  тогда  "мудрой  маленькой
совой"?.. Сердце ее упало: снова начинались боли.  Уинтон  спросил,  стоя  в
дверях:
     - Да, моя крошка?
     - Я только хотела посмотреть на тебя. У меня все хорошо.
     Лоб ее был весь в поту.
     Когда он шел по  коридору,  ее  улыбка  провожала  его,  словно  рея  в
воздухе; но на лице Джип улыбка уже погасла.  В  кабинете  ему  снова  стало
тревожно. Почему не может он принять все эти страдания на себя?
     Уинтон шагал взад  и  вперед  по  ковру,  пока  наконец  не  послышался
знакомый скрип колес. Он вышел в прихожую  и  пристально  посмотрел  в  лицо
доктору, совсем забыв, что старик понятия не имеет  об  особой  причине  его
смертельной боязни  за  дочь.  Потом  он  вернулся  назад  в  кабинет.  Злой
юго-западный ветер швырял в оконные стекла мокрые листья. Вот здесь, у окна,
он стоял, всматриваясь в темноту, когда Фьорсен приехал  просить  руки  Джип
год тому назад. Почему он не выпроводил тогда этого парня,  почему  не  увез
ее? В Индию, в Японию - куда угодно! Она не любит этого скрипача, никогда не
любила по-настоящему. Чудовищно! Горечь переполнила  сердце  Уинтона,  и  он
застонал. Потом он подошел  к  книжному  шкафу;  там  было  несколько  книг,
которые он всегда читал; он достал одну  -  "Жизнь  генерала  Ли".  Поставив
книгу на место, он взял другую - роман Уйат-Мелвиля "Бездельник".  Печальная
книга - печальный конец! Книга выпала из его рук и глухо стукнулась об  пол.
С какой-то ледяной ясностью он вдруг увидел  свою  жизнь,  какой  она  может
стать, если он второй раз понесет такую потерю. Она не должна умереть!
     Если она умрет, тогда для него остается  только...  В  древние  времена
мужчину хоронили вместе с конем и  собакой  -  знак  уважения  к  нему,  как
охотнику. Все-таки в этом что-то было. Мысль эта почему-то успокоила его; он
сел в кресло и долгое время смотрел на огонь в  каком-то  оцепенении.  Потом
его лихорадочные страхи возобновились. Какого черта они не приходят и ничего
ему не говорят? Что  угодно,  только  не  эта  тишина,  не  это  смертельное
ожидание! Кажется, хлопнула входная дверь? Стук колес? В дверях стоял Марки,
держа в руке какие-то карточки.
     - Леди Саммерхэй, мистер Брайан Саммерхэй. Я сказал "нет дома", сэр.
     Уинтон кивнул.
     - Вы не завтракали, сэр.
     - Который час?
     - Четыре.
     - Принесите мне меховое пальто и портвейн. И разожгите камин.  Узнайте,
есть ли какие-нибудь новости.
     Марки кивнул.
     Нелепо сидеть в меховом пальто  перед  огнем,  да  еще  не  в  холодный
день!.. Говорят, что и после  смерти  жизнь  продолжается.  Он  ни  разу  не
почувствовал, что она продолжает жить. Она  жила  в  Джип.  И  теперь,  если
Джип... Он встал и задернул занавеси.
     В семь часов доктор спустился вниз. Уинтон все еще сидел перед камином,
неподвижный, закутавшись в пальто. Чуть приподнявшись, он оглянулся.
     Лицо доктора было в морщинках, веки на выпуклых глазах полузакрыты; это
должно было означать улыбку.
     -  Великолепно,  -  сказал  он.  -  Великолепно  -   девочка!   Никаких
осложнений.
     У Уинтона  задрожали  губы.  Он  протянул  было  руку.  Но,  подчиняясь
привычке целой жизни, ничем не выдал своих чувств и остался сидеть на месте.
     - Стакан портвейна, доктор?
     Подмяв стакан, доктор задумчиво рассуждал, разглядывая вино;
     - Гм! Это пятьдесят второй. Дайте мне лучше  шестьдесят  восьмого,  тот
покрепче.
     Спустя некоторое время Уинтон поднялся наверх.
     Перед дверью его снова охватил леденящий страх. "Очень удачно - пациент
умер от упадка сил!" Слабый крик ребенка не успокоил его. Он был  равнодушен
к этому новому существу. Вдруг рядом с ним очутилась Бетти.
     - В чем дело, женщина? Не смейте! Всхлипывая, она лепетала:
     - Она выглядит так прелестно. О господи! О милая!
     Резко оттолкнув ее в сторону, Уинтон заглянул в раскрытую  дверь.  Джип
лежала тихая и белая; ее темные глаза были прикованы к ребенку. На  лице  ее
было выражение удивления. Она не заметила  Уинтона,  а  тот  стоял  и  молча
глядел на нее. Сиделка что-то делала за ширмами. Впервые в  своей  жизни  он
видел мать с только что рожденным ребенком. Ее лицо - какое-то  нездешнее  -
потрясло его. Она ведь, кажется, никогда не любила детей; говорила,  что  не
хочет ребенка. Он вошел  в  комнату.  Она  сделала  слабое  движение  рукой,
показав на ребенка, глаза ее смеялись. Уинтон посмотрел на это  запеленатое,
все в красных пятнах крохотное  создание;  потом,  наклонившись,  взял  руку
Джип, поцеловал и на цыпочках вышел.
     За обедом он пил шампанское и был благодушно настроен. Следя за  дымком
своей сигары, он подумал: "Надо послать телеграмму этому скрипачу.  В  конце
концов он тоже не чужой, может быть, страдает, как он сам страдал всего  два
часа назад. Держать его в неведении было бы..." И он написал: "Благополучно.
Дочь. Уинтон". Он отдал телеграмму и приказал, чтобы конюх отвез ее  сегодня
же вечером. В десять часов он осторожно поднялся наверх. Джип спала.

ГЛАВА XI

     Назавтра  в  полдень,  возвращаясь  с  первой  после  долгого  перерыва
прогулки верхом, Уинтон встретил возле дома отъезжающую на станцию  линейку,
у которой, как и у всякого пустого экипажа, был какой-то несерьезный вид.
     В передней  висели  меховое  пальто  и  широкополая  шляпа.  Это  сразу
объяснило ему, что произошло.
     - Мистер Фьорсен, сэр; наверху у миссис Фьорсен.
     - Он приехал с вещами?
     - Чемодан, сэр.
     - Тогда приготовьте ему комнату. Обедать tete-a-tete {С глазу  на  глаз
(франц.).} с этим субъектом!
     Для Джип это было, пожалуй,  самое  странное  утро  в  ее  жизни.  Губы
сосущего ребенка вызывали  удивительное  чувство:  какой-то  размягченности,
бесконечной теплоты, желания слиться в одно с этим маленьким созданием. И  в
то же время ни чувство юмора, ни чувство красоты не изменяли  ей.  Это  было
странное маленькое существо, с пучком черных волос, куда менее приятное, чем
котенок. Но крохотные сморщенные  розовые  пальчики  с  почти  неразличимыми
ноготками, микроскопические кривые ножки, великолепные черные  глаза,  когда
девочка  открывала  их,  неподражаемое   спокойствие,   когда   она   спала,
удивительная сила, с какой она сосала, -  все  это  было  чудом!  Джип  была
благодарна этому созданию, которое  не  только  не  убило  ее,  но  даже  не
причинило ей слишком больших страданий; благодарна  за  то,  что  ей,  Джип,
удалось выполнить роль матери в совершенстве, как сказала сиделка, -  и  это
сделала она, так мало верившая в себя! Инстинктивно она решила, что  это  ее
ребенок, не его; что девочка будет "вся в нее", как это  говорят.  Почему  у
нее было такое впечатление, она не могла бы  объяснить  -  может  быть,  тут
сказывалось спокойствие крошки, ее темные глаза? С часу до  трех  они  спали
вместе, крепко и единодушно.  Сейчас,  проснувшись,  Джип  увидела  сиделку,
стоявшую у ее кровати с таким видом, будто она хотела что-то сказать.
     - Кто-то приехал r вам, моя дорогая.
     "Он! - подумала Джип. - Не знаю... Не знаю..." Видимо, лицо выдавало ее
мысли. Сиделка вдруг сказала:
     - Вы готовы к этому?
     - Да. Но только через пять минут, пожалуйста.
     Все это время она была настолько далека от  него,  что  ей  нужно  было
подготовиться, прежде чем его увидеть. Надо было разобраться  в  собственных
чувствах, понять, что эта крошка, лежащая рядом, принадлежит и ему и ей. Она
и его дитя тоже - вот это маленькое беспомощное создание. Нет, она - не его!
Он не хотел ее, и теперь, когда она появилась после таких страданий,  она  -
ее, не его! И никогда не будет принадлежать  ему.  Но  тут  пришла  прежняя,
обвиняющая мысль: "Я вышла за него замуж - я сама его выбрала. От  этого  не
уйти!" Она почувствовала, что вот-вот крикнет сиделке: "Не пускайте  его;  я
не хочу его видеть!" Но она подавила в себе это желание и сказала:
     - Ну вот, я готова.
     Вначале она заметила его костюм - темно-серый в  светлую  полоску,  она
сама выбирала эту материю; галстук был повязан бантом, а  не  узлом,  волосы
казались светлее обычного, как  и  всегда  после  стрижки;  на  щеках  снова
отросли  бакенбарды.  Почти  с  волнением  она  увидела,  что  лицо  у  него
задрожало. Он на цыпочках быстро подошел к кровати,  поспешно  опустился  на
колени и, взяв ее руку, повернул ладонью  вверх  и  прижался  к  ней  лицом.
Кончики его усов щекотали ей пальцы, нос был приплюснут к ее  ладони,  и  он
продолжал что-то бормотать, не отрывая лица  от  ее  руки.  Она  чувствовала
влажное тепло его губ. Джип знала, что он прячет сейчас свое раскаяние,  все
непотребства, которые он, возможно, совершил за это время, когда ее не  было
с "им, прячет страх, который он чувствовал, и волнение;  которое  испытывает
при виде ее, такой тихой и бледной. Через минуту он поднимет голову и лицо у
него будет совершенно другим. "Почему я не люблю его? - подумала она. - Ведь
есть же в нем что-то достойное любви. Почему я не могу?"
     Взгляд его остановился на ребенке, он ухмыльнулся.
     - О моя Джип! Какая она смешная! О, о, о!
     На его лице появилась гримаса комического отвращения. Джип ребенок тоже
казался смешным - маленькое красноватое, сморщенное  личико,  двадцать  семь
черных волосков, слюнки у едва заметного ротика; но она видела в нем и чудо;
и тут в ней снова поднялось ее возмущение им - за его  неуважение  ко  всем.
Нет, она не смешная, ее девочка, и не уродливая! И даже если это так, он  не
смеет говорить ей об этом!
     Фьорсен пальцем прикоснулся к щеке ребенка.
     - Она настоящая, да, да! Мадемуазель Фьорсен. Тц, тц!
     Ребенок зашевелился. И Джип подумала: "Если  бы  я  любила  его,  я  не
сердилась бы за то, что он смеется над моим  ребенком.  Тогда  все  было  бы
иначе".
     - Не буди ее, - прошептала она, заметив на себе его взгляд. Она  знала,
что его интерес