записку  от  тетушки  Розамунды  из  Харрогейта,  где  она
ежегодно лечилась вместе с Уинтоном, сердце Джип упало. Что это -  конец?  В
слепом отчаянии она пошла в сторону леса. Ничего не видя вокруг, не разбирая
дороги,  она  шла,  пока  не  очутилась  в  лесу,  вдали  от  людей,   среди
серо-коричневых стволов, облитых свежей смолой.  Бросившись  на  землю,  она
оперлась локтями на опавшую сосновую  хвою;  у  нее,  так  редко  плакавшей,
хлынули слезы. Но это не облегчило ее. Она  повернулась  на  спину  и  долго
лежала неподвижно.  Как  тихо  здесь  даже  в  полдень!  Шум  моря  сюда  не
доносился; насекомых было мало; птицы не пели. Высокие  голые  стволы  сосен
стояли, как колонны в храме, потолком были их темные кроны я небо.  В  синем
небе плыли редкие облачка. Все здесь располагало к покою,  но  в  ее  сердце
покоя не было!
     Меж  деревьев  мелькнуло  что-то  темное,  потом  еще  раз;   откуда-то
появились два ослика; они остановились, облизывая друг другу  шеи  и  морды.
Смирные животные, такие ласковые... Ей вдруг стало стыдно.  Почему  она  так
жалеет себя - у нее ведь есть все, чего только можно  желать  в  жизни!  Нет
только любви, но ведь она думала, что никогда ее и не захочет!  Ах,  но  она
так хочет любви сейчас - наконец-то! - всем своим существом!
     Вздрогнув, она вскочила - на нее напали муравьи, пришлось стряхивать их
с шеи и платья. Она побрела в сторону пляжа. Если он в самом  деле  встретил
кого-либо другого, кто заполнил теперь его мысли, если другая вытеснила  ее,
она ни словом, ни знаком не покажет, что ей его не хватает,  что  она  любит
его, никогда! Лучше умереть!
     Джип вышла на залитый солнцем берег. Был отлив, И мокрый песок  сверкал
опаловыми бликами; по поверхности моря тянулись какие-то извилистые  полосы,
словно змеи. А дальше к западу виднелась бурая, выгнутая  аркой  скала,  она
отрезала берег от моря и была похожа на видение из сказки. Да и все было как
во сне. И вдруг сердце Джип застучало так, что у нее перехватило дыхание. На
краю невысокого обрыва, немного в стороне от тропинки, сидел Саммерхэй!
     Он поднялся и пошел к ней навстречу. Она проговорила спокойным голосом:
     - Да. Это я. Видели вы когда-нибудь такую цыганку? Я думала, вы все еще
в Шотландии. Как поживает Осей? - Но тут самообладание изменило ей.
     - Так больше невозможно, Джип. Мне надо знать.
     Ей показалось, что сердце ее остановилось. Но  она  продолжала  так  же
спокойно:
     - Давайте присядем на минуту. - Она спустилась вниз по обрыву и пошла в
ту сторону, где ее не могли видеть из дома. Пропуская между пальцами жесткие
травинки, она оказала:
     - Я не старалась влюбить вас в себя. Никогда не старалась.
     - Да, никогда.
     - Это было бы нехорошо.
     - А мне все равно. Для того, кто любит, как я, это безразлично. О Джип,
можете ли вы полюбить меня? Я знаю, что я не такой уж замечательный; но  вот
уже почти три месяца прошло, как мы встретились в поезде, и  с  тех  пор  не
было минуты, когда я не думал бы о вас.
     Джип вздохнула.
     - Но что же нам делать? Посмотрите - вон там синее  пятнышко  в  траве,
это моя маленькая дочка. Со мной она... и мой отец, и... я боюсь... я  боюсь
любви, Брайан!
     Услышав, что она назвала его по имени, Саммерхэй схватил ее за руку.
     - Боитесь? Как - боитесь?
     Джип сказала очень тихо:
     - Я, должно быть, слишком люблю. Не говорите сейчас ничего. Не надо. Не
говорите! Пойдемте в дом, позавтракаем. - И она встала.
     Он оставался у нее до вечернего  чая,  и  больше  между  ними  не  было
сказано ни слова о любви. Когда он ушел,  она  села  под  сосной,  держа  на
коленях маленькую дочку. Любовь! Если бы мать отказалась от любви, ее, Джип,
не было бы на свете... Уже появилась мошкара, когда  она  вернулась  в  дом.
Поглядев, как Бетти купает маленькую, она поднялась в свою спальню и стала у
окна. Неужели еще сегодня она лежала в лесу и слезы отчаяния катились по  ее
щекам? Слева от сосны всходила луна, она была едва видна  на  бледном  небе.
Какой-то новый мир, словно зачарованный сад.
     Весь вечер  она  просидела  с  книгой  на  коленях,  не  читая;  в  ней
происходил какой-то переворот - это была первая любовь,  растворение  "я"  в
"ты", страстное подчинение, неодолимое, бессознательное  желание  отказаться
от своей воли, готовность к полному слиянию.
     Она спала без сновидений, но проснулась усталая и подавленная. Ей  было
лень купаться, и она  безучастно  просидела  все  утро  на  пляже  вместе  с
маленькой Джип. Хватит ли у нее душевных сил  встретиться  с  ним  там,  под
аркой скалы, как она обещала? В первый раз с тех давних пор, когда она  была
маленькой капризной девочкой,  Джип  избегала  глаз  Бетти,  боясь,  что  та
поймет, догадается о многом. После чая она направилась к скале; если бы  она
не пошла, он явился бы сюда. Она не хотела, чтобы слуги видели его здесь два
дня подряд.
     Последний августовский  день  -  он  был  каким-то  особенно  теплым  и
благодатным. Пшеница была уже убрана,  наливались  яблоки,  пели  малиновки,
мягкие сонные облака плыли в бледно-голубом небе, море улыбалось.  Она  шла,
удаляясь от моря, перебралась через ручей. В этой стороне  сосны  не  росли,
бурая почва была богаче. На клеверной отаве, уже высокой, усердно  трудились
шмели; белогрудые ласточки стремглав бросались вниз и снова  взлетали.  Джип
собрала букет цветов цикория. Приближаясь к скале, она увидела его под аркой
- он оглядывал берег, разыскивая ее. Здесь было очень тихо, не  слышно  было
гудения пчел и жужжания мух, только доносился издали слабый плеск  невысоких
волн. Он все еще не замечал ее; и вдруг ее словно  обожгла  мысль:  "Если  я
сделаю еще хоть один шаг - это навсегда!"  Она  затаила  дыхание,  прижав  к
губам букет цветов цикория. Потом  она  услышала  его  вздох  и,  бросившись
вперед, сказала:
     - Я здесь.
     Он подхватил ее под руку, и, не говоря ни слова, они прошли под  аркой.
Плечо к плечу они шагали по сухому песку, вскарабкались на обрыв и через луг
вышли к огороженному выгону. Он распахнул перед нею калитку,  и,  когда  она
проходила, он обнял ее и поцеловал в губы. Для нее, целованной  тысячу  раз,
это был первый поцелуй! Смертельно побледнев,  она  отшатнулась  от  него  и
оперлась о калитку; потом ее губы задрожали, глаза потемнели;  она  смотрела
на него, словно  обезумев,  и  вдруг,  отвернувшись,  закрыла  лицо  руками.
Рыдания сдавили ей горло, ей казалось, что вот-вот у нее разорвется  сердце.
Он робко, растерянно взял ее за руку, что-то умоляюще шептал ей на  ухо,  но
ничто не помогало, она не переставала плакать. Этот  поцелуй  словно  сломал
барьер в ее сердце, стер всю ее жизнь до этой  минуты,  -  это  было  что-то
страшное и прекрасное. Наконец она пробормотала:
     - Простите... О, простите... Не смотрите на меня.  Отойдите  немного  в
сторону, и я... Сейчас все будет хорошо.
     Он молча повиновался и, пройдя через калитку,  уселся  на  краю  обрыва
спиною к ней и лицом к морю.
     Джип так сильно вцепилась в дерево калитки, что у нее заболели  пальцы.
Она смотрела на бабочек, которые в  солнечном  свете  летели  к  искрящемуся
морю, постепенно превращаясь в белые пятнышки на фоне синего неба.
     Она никак не могла поверить,  что  все  это  правда.  Слишком  сильным,
сладостным, пугающим было это чувство. И она сказала:
     - Позвольте мне уйти домой. До завтра!
     - Конечно. Как хотите, Джип.
     Он прижал ее руку к своей щеке и, сложив руки на груди, снова уставился
на море. Джип не пошла домой, а долго просидела в  сосновом  лесу,  пока  не
сгустились  сумерки  и  звезды  не  загорелись  в  небе  -  оно  было   того
розовато-лилового цвета, который, как утверждают спириты,  есть  цвет  одежд
добрых душ.
     Поздно ночью, кончив расчесывать волосы, она открыла окно  и  вышла  на
веранду. Ни звука в спящем доме, ни дыхания ветра! Ее лицо,  руки,  вся  она
горела, как в огне. Луна гнала от нее сон. На море начался прибой,  и  волны
то вздымались, то спадали. Песчаный обрыв казался  заснеженным  холмом.  Все
было необычным, как всегда в лунную ночь. Большая ночная бабочка  задела  ее
лицо. Какой-то ночной зверек завозился в песке. И вдруг  тень,  падавшая  от
сосны,  шевельнулась  -  чуть-чуть!  Прислонившись  к  стволу,   там   стоял
Саммерхэй, его лицо уже было заметно теперь на фоне  ствола.  Луна  осветила
его руку, которую он приложил к глазам. Потом он каким-то  умоляющим  жестом
протянул к ней эту руку. Джип не двигалась  и  смотрела  прямо  на  него.  С
чувством, доселе не изведанным, она увидела, что  он  идет  к  ней.  Вот  он
остановился, глядя вверх. Его лицо выражало страсть, мольбу, изумление - она
видела все это и слышала его благоговейный шепот:
     - Это вы, Джип? Правда, это вы? Вы выглядите такой юной!

ГЛАВА VII

     С того времени, как Джип отдалась  ему,  она  чувствовала  себя  словно
заколдованной - она ведь никогда не верила в любовь, никогда не думала,  что
может полюбить так, как любила сейчас! Дни и ночи проходили для нее  как  во
сне. Если раньше она считала невозможным  посвящать  посторонних  в  секреты
своей замужней жизни, то теперь  для  нее  вообще  не  существовало  никого.
Только мысль об отце тяготила ее. Он вернулся в Лондон,  и  она  знала,  что
обязана рассказать ему все.
     Она уехала еще до конца месяца, который должна была  провести  у  моря,
приказав Бетти вернуться вместе с маленькой Джип двумя днями позже.  Уинтон,
побледневший за время лечения, застал ее дома, когда вернулся из клуба.
     Она  надела  вечернее  платье.  Золотистые  от  загара   лицо   и   шея
подчеркивали белизну ее плеч. Он никогда не знал ее такой, никогда не видел,
чтобы ее  глаза  так  сияли.  У  него  вырвался  вздох  удовлетворения.  Она
напоминала цветок, который долго не распускался  и  вдруг  расцвел  во  всем
великолепии. Джип отвела от  него  взгляд  и  весь  вечер  откладывала  свою
исповедь. Ей было нелегко, очень нелегко! Наконец, когда он уже закурил свою
сигару "на сон грядущий",  она  опустилась  на  ковер  возле  его  кресла  и
прислонилась к его колену, чтобы он не видел ее  лица,  -  совсем  так,  как
после ее первого бала, когда она слушала его исповедь.
     - Отец, помнишь, ты говорил мне однажды,  что  я  не  понимаю  чувства,
которое ты и моя мать испытывали друг к другу?
     Уинтон молчал, и она закончила:
     - Теперь я знаю, как это бывает; скорее умрешь, чем откажешься от него.
     - От кого? От Саммерхэя?
     - Да. Я думала, что никогда не полюблю, но ты оказался прав.
     Прав! В горестном молчании он поспешно размышлял: "Что же делать? Что я
могу сделать? Добиваться для нее развода?"
     То ли  его  смутил  звук  ее  голоса,  то  ли  встревожила  серьезность
положения, но он почему-то не почувствовал возмущения, как в те  дни,  когда
он потерял ее из-за  Фьорсена.  Любовь!  Такая  же,  как  та,  что  застигла
врасплох ее мать и его  самого!  Любовь  к  этому  юноше?  Приятный  молодой
человек, хороший наездник - ее  можно  понять!  Вот  только  знать  бы,  как
поступить! Он положил руку ей на плечо и сказал:
     - Тогда, Джип, нам надо заняться разводом, а уж потом...
     - Слишком поздно. Пусть тот разводится со мной, если хочет!
     Слишком поздно? Неожиданно он вспомнил, что не вправе сказать  ей  хоть
одно слово укора. И он замолчал. Джип продолжала:
     - Я люблю его всем своим существом". Мне все равно,  как  это  будет  -
открыто или тайно. Мне все равно, что бы об этом ни подумали.
     Она повернулась к нему.  Такой  он  никогда  еще  не  видал  Джип!  Вся
пылающая, почти задыхающаяся, с настороженным взглядом, каким смотрит  кошка
или львица, когда что-то угрожает ее детенышам. Он  вспомнил,  какое  у  нее
бывало напряженное лицо, когда еще девочкой  она  брала  на  лошади  слишком
высокие для нее препятствия. Наконец, он нарушил молчание:
     - Жалею, что ты не сказала мне этого раньше.
     - Я не могла. Я сама еще не знала. О,  отец,  я  всегда  огорчаю  тебя!
Прости меня.
     Она приложила его руку к своей горящей щеке. И он  подумал:  "Простить?
Разумеется, я прощу. Дело не в этом, а дело в том..."
     Перед ним встала картина: о его любимой Джип начинают  поговаривать,  о
ней идет молва из уст в уста? ей, как и ему, приходится скрываться от  всех,
встречаться украдкой, урывками, оберегать  эту  тайну  даже  от  собственной
маленькой дочери. Ах, только не это! И все-таки даже  это  лучше,  чем  злые
языки, любопытствующие глаза, люди, которые подмигивают или смотрят на  тебя
с благородным негодованием! Саммерхэй принадлежал примерно к тому  кругу,  в
котором вращался он сам; в замкнутом мирке всегда особенно пышно  расцветают
сплетни, их можно уподобить ползучим паразитическим растениям. Его мозг стал
поспешно, но уже хладнокровно искать какого-то выхода. На лице у него  снова
было выражение охотника, заметившего лису, выбегающую из чащи.
     - Никто этого не знает, Джип?
     - Никто.
     Это уже кое-что! С раздражением, которое поднималось из  самой  глубины
его души, он пробормотал:
     - Я не вынесу, если тебе придется страдать, а этот тип  Фьорсен  выйдет
сухим из воды. Можешь ты отказаться от  встреч  с  Саммерхэем,  пока  мы  не
добудем для тебя развода? Это  необходимо  уладить,  пока  никто  ничего  не
знает. Я думаю, ты можешь пойти на это ради меня, Джип?
     Джип поднялась и долго стояла у окна,  не  отвечая.  Уинтон  пристально
следил за ее лицом. Наконец она сказала:
     - Нет, не могу. Мы можем отказаться от встреч, дело не в этом. А дело в
том, что я перестала бы себя уважать. Ах, отец, разве ты не  понимаешь,  что
Фьорсен на свой лад действительно  любил  меня?  Как  могу  я  притворяться?
Создавать для себя юридическое оправдание, рассказывать о Дафне Уинг, о  его
пьянстве, о ребенке; делать вид, будто я хотела, чтобы он меня любил,  в  то
время как я ненавидела его, и мне было безразлично, верен он мне или нет.  И
пойти на это, зная, чувствуя каждую минуту, что для этого, другого, я - все!
Лучше уж рассказать все Фьорсену и попросить его, чтобы он развелся со мной.
     - А если он не захочет?
     - Тогда моя совесть будет по крайней мере чиста; и мы будем  жить  так,
как сможем.
     - А маленькая Джип?
     Глядя прямо перед  собой,  словно  желая  проникнуть  в  будущее,  Джип
медленно проговорила:
     - Когда-нибудь и она поймет. А возможно, все это кончится,  прежде  чем
она узнает. Разве счастье бывает долговечным?
     Она наклонилась к нему, поцеловала в лоб и  вышла.  Осталось  тепло  ее
губ, ее аромат, словно пахнувшие на Уинтона откуда-то из далекого прошлого.
     Значит, ничего нельзя  сделать?  Люди  его  склада  обычно  не  слишком
глубоко вникают в переживания даже своих близких;  теперь  он  вдруг  яснее,
чем> когда-либо раньше, постиг  натуру  дочери.  Бесцельно  принуждать  Джил
действовать наперекор ее собственным чувствам! И  все  же  сидеть  и  просто
наблюдать все это - видеть, как его собственная страсть  с  ее  испепеляющей
силой теперь возродилась в ней, и, возможно, на многие годы! Старая народная
пословица промелькнула в его голове: "Яблоко от яблони недалеко падает". Она
теперь отдала всю себя, и будет отдавать полными пригоршнями - без меры, без
оглядки! Как он сам, как ее мать!.. Пусть так! Джип все-таки  выпала  лучшая
доля, чем той, покойной. Не надо заранее напрашиваться  на  неприятности.  А
слезами горю не поможешь!

ГЛАВА VIII

     Джип лежала без сна. Мозг ее сверлила мысль, что  надо  все  рассказать
Фьорсену. Захочет он развестись с ней, если она об этом попросит?  Презрение
к тому, что он называл "этой буржуазной моралью",  его  безволие,  грубость,
наконец,  уязвленное  самолюбие  -  все  это,  конечно,  помешает  ему  быть
уступчивым. Нет, он не даст ей развода! Она  в  этом  уверена  -  разве  что
случайно, если  ему  самому  понадобится  узаконить  свою  свободу;  но  это
маловероятно.
     Что она выиграет от развода? Успокоит свою совесть? Но  вправе  ли  она
думать о собственной совести, если это может причинить боль любимому?  И  не
смешно ли говорить о совести но отношению  к  человеку,  который  менее  чем
через  год  после  женитьбы  взял  себе  любовницу,  не   постеснялся   даже
встречаться с ней в доме, который содержит и оплачивает его жена?
     Нет, сказать обо всем Фьорсену - это только  потешить  свою  уязвленную
гордость, ведь ей приходилось делать то, чего она не хотела.
     Она спустилась к завтраку, ни на шаг не  приблизившись  к  решению;  ни
она, ни отец не упоминали о вчерашнем разговоре.
     Потом Джип вернулась в свою комнату, чтобы после  месячного  отсутствия
привести в порядок платья. Было уже за полдень, когда, услышав легкий  стук,
она открыла дверь и увидела Марки.
     - Прошу извинения, мэм.
     Джип впустила его. Марки закрыл за собой дверь.
     - Мистер Фьорсен в прихожей, мэм. Он пролез в дверь, когда я открыл  ее
на его звонок; он почти оттолкнул меня, и я не смог удержать его.
     - Отец дома?
     - Нет, мэм. Майор отправился в клуб фехтовать.
     - Что вы сказали Фьорсену?
     - Сказал, что я посмотрю, но, насколько могу судить, никого  нет  дома.
Может быть, попробовать как-нибудь отделаться от него, мэм?
     Джип покачала головой.
     - Скажите, что его никто не может принять.
     Вальдшнепьи глаза Марки под черными кустистыми бровями смотрели на  нее
с грустным сочувствием. Он открыл дверь, собираясь выйти.  За  дверью  стоял
Фьорсен, он быстро, рывком проник в комнату. Она увидела, как  Марки  поднял
руки, словно желая обхватить его сзади, и сказала спокойно:
     - Марки, пожалуйста, подождите там.
     Когда дверь закрылась, она отошла к туалетному  столу  и  остановилась,
глядя на мужа; сердце ее билось так, словно готово было выскочить вон.
     Он отрастил  себе  бородку,  щеки  у  него  слегка  округлились,  глаза
казались еще более зелеными; в остальном он был таким же, как запомнился ей.
И первой ее мыслью было: "Почему я жалела его?  Он  не  будет  мучиться,  не
сопьется до смерти - у него жизненных сил хватит на двадцать человек".
     Неестественная улыбка, с которой он  вошел,  исчезла  с  его  лица.  Он
оглядел  комнату  с  тем  же  наполовину   злобным,   наполовину   трусливым
выражением, которое ей было знакомо.
     - Ну, Джип, - сказал он, и голос его слегка дрогнул. -  Наконец-то!  Ты
не хочешь поцеловать меня?
     Как глупо! Джип вдруг почувствовала себя совершенно спокойной.
     - Вы хотите поговорить с моим отцом? Его нет дома.
     Фьорсен возмущенно пожал плечами.
     - Послушай, Джип! Я вчера вернулся из России. Я заработал  кучу  денег.
Вернись ко мне! Я исправлюсь, клянусь тебе! Ах, Джип, вернись ко мне,  и  ты
увидишь, как все будет хорошо! Я увезу  тебя  за  границу,  тебя  и  bambina
{Девочку (итал.).}. Мы поедем в Рим, словом, куда захочешь,  мы  будем  жить
так, как тебе нравится. Только вернись ко мне!
     Джип ответила с каменным лицом: - Вы говорите бессмысленные вещи.
     - Джип, клянусь, я не встретил  женщины,  которая  может  сравниться  с
тобой. Будь добра ко мне еще раз. Теперь я не собьюсь с пути. Испытай  меня!
Испытай меня! Моя Джип!
     Эти трагические, умоляющие  интонации  показались  ей  сейчас  особенно
фальшивыми и ребяческими; Джип поняла, как сильно то, новое чувство, которое
живет в ее сердце. И чем больше оно о себе заявляло, тем жестче  становились
ее лицо и голос.
     - Если это все, что вы пришли сказать, - пожалуйста, уходите. Я никогда
не вернусь к вам. Раз и навсегда поймите это, пожалуйста.
     Его молчание произвело на нее больше впечатления, чем его мольбы; своей
обычной крадущейся походкой он приблизился к ней вплотную, чуть  не  касаясь
лицом ее лба.
     - Ты моя жена, - сказал он. - Я требую, чтобы ты вернулась.  Ты  должна
быть у меня. Если ты не вернешься, я убью тебя или себя.
     И вдруг