умая вообще ни о чем. Она  вся  отдалась  ребенку.  Наблюдая  за  девочкой,
ощущая так близко  ее  тепло,  она  наконец  достигла  того  умиротворенного
состояния, какое бывает у матерей. Но ребенок много спал, а кроме  того,  на
него предъявляла права и Бетти. Эти часы были самыми тяжелыми.  Взявшись  за
книгу, Джип тут же погружалась в  размышления.  С  того  вечера,  когда  она
сделала свое открытие, она ни разу не  перешагнула  порога  студии.  Тетушка
Розамунда бесплодно старалась вовлечь ее в  жизнь  общества;  отец,  хотя  и
наезжал, но гостил недолго: он боялся встретиться с Фьорсеном. Живя в таком!
уединении, она постепенно стала больше сама заниматься  музыкой;  и  однажды
утром, раскопав где-то  свои  детские  музыкальные  сочинения,  она  приняла
решение. Днем она вышла из дома и зашагала по февральским! морозным улицам.
     Мосье Эдуард Армо  жил  на  первом!  этаже  дома  на  Мерилбон-Род.  Он
принимал учеников в большой комнате,  окна  которой  выходили  в  запущенный
садик. Валлонец по рождению, человек необычайно жизнелюбивый,  он  никак  не
мог примириться со старостью и сохранял в сердце какой-то заветный уголок  -
поклонение женщине. У него было страстное влечение ко всему новому,  даже  к
новому в музыке.
     Когда Джип появилась в этой  хорошо  памятной  ей  комнате,  он  сидел,
запустив желтые пальцы в жесткие седые волосы. Он сурово посмотрел на Джип.
     - Ага! - сказал он. - Мой маленький друг! Она вернулась! - И, подойдя к
каминной доске, он вынул из вазы букетик пармских фиалок, принесенных кем-то
из учеников, и сунул ей под самый нос. - Берите, берите!  Ну,  много  ли  вы
забыли? Пойдемте-ка!
     И, подхватив ее под локоть, он почти потащил ее к роялю.
     - Снимайте шубу, садитесь!
     Пока Джип снимала манто, он глядел  на  нее  выпуклыми  карими  глазами
из-под нависших бровей. На ней была  короткая  темно-синяя  блузка,  вышитая
павлинами и розами, она  выглядела  теплой  и  мягкой.  Фьорсен,  когда  она
надевала эту блузку, называл ее "колибри". Мосье Армо пристально  глядел  на
нее, и в глазах его светилась тоска старого человека, который любит красоту,
но знает, что время любоваться ею для него уже прошло.
     - Сыграйте мне "Карнавал", - сказал он. - Вот мы сейчас увидим.
     Джип начала играть. Он кивнул головой, постучал  пальцами  по  зубам  и
сверкнул белками глаз, что означало:  "Нет,  это  надо  играть  по-другому!"
Потом он вздохнул. Когда Джип  кончила,  он  сел  рядом,  взял  ее  руку  и,
разглядывая пальцы, начал:
     - Да, да! Испортили все, аккомпанируя этому скрипачу!  Trop  sympatique
{Очень мило! (франц.).}! Хребет, хребет, вот  что  нужно  выпрямить!  Четыре
часа в день, шесть недель, и дело у нас снова пойдет.
     - У меня ребенок, мосье Армо.
     - Что? Это трагедия! - Джип в ответ покачала головой. - Вы любите  его?
Ребенок!! Он пищит?
     - Очень мало.
     - Mon Dieu! Да, вы все так же красивы. Это  много  значит.  Но  что  вы
можете делать, если ребенок? А нельзя немножко  освободиться  от  него?  Тут
талант в опасности. Скрипач... а теперь еще ребенок! C'est  beaucoup!  C'est
trop! {Бог мой!.. Это чересчур! Это уж слишком! (франц.).}.
     Джип  улыбнулась.  И  мосье  Армо,  за  суровой   внешностью   которого
скрывалась добрая душа, погладил ее руку.
     - Вы повзрослели, мой маленький  друг!  -  серьезно  сказал  он.  -  Не
тревожьтесь, ничто еще не потеряно. Но - ребенок!.. Ладно! Мужайтесь! Мы еще
повоюем!
     Джип отвернулась, чтобы  он  не  увидел,  как  дрожат  ее  губы.  Запах
греческого табака, которым пропитаны здесь все вещи, старые  книги  и  ноты,
как и сам хозяин; старые коричневые занавеси,  запущенный  маленький  сад  с
кошачьими тропками и чахлым карликовым деревцом;  сам  мосье  Армо,  свирепо
вращающий карими глазами, - все это возвращало ее  к  тем  счастливым  дням,
когда она приходила сюда каждую неделю, веселая и щебечущая и в то же  время
важная,  довольная  его  откровенным  восхищением!  ею;  это  было  какое-то
ликующее чувство, оно делало счастливыми и его и ее: ведь  когда-нибудь  она
будет играть прекрасно!..
     Снова загудел голос мосье Армо. Он говорил с грубоватой нежностью:
     - Ладно, ладно! Единственное, чего нельзя излечить, - это старость.  Вы
хорошо сделали, что пришли, дитя мое. Если  у  вас  не  все  идет  так,  как
должно, вы скоро утешитесь. Музыка!.. В музыке вы можете найти  забвение.  В
конце концов, мой маленький друг, никто не отнимет у нас нашей мечты,  -  ни
муж, ни жена, никто не может сделать этого. Будет и на нашей улице праздник!
     Люди, которые преданно служат искусству, излучают какое-то обаяние. Она
ушла в этот день от мосье Армо, захваченная его страстью к музыке. Это будет
только справедливо, если она станет  лечить  свою  жизнь  дозами  того,  что
испортило ее, - ведь на этом основана  и  гомеопатия.  Теперь  она  отдавала
музыке каждый свободный час; К мосье Армо она ходила два раза в неделю, хотя
ее тревожил этот лишний расход: их материальное  положение  становилось  все
более затруднительным. Дома она  настойчиво  упражнялась  и  так  же  упорно
работала над композицией. Уроки она брала всю весну и лето, написала за  это
время несколько песен, но еще больше  оставалось  у  нее  сделанного  только
вчерне. Мосье Армо был снисходителен, видимо, понимая, что  суровая  критика
может убить ее порыв, как мороз убивает цветы. К тому же в ее сочинениях и в
самом деле было что-то свежее и самобытное.
     - Что думает о них ваш муж? - спросил он однажды.
     - Я их ему не показываю.
     Да, она никогда ничего не показывала ему: просто боялась, зная, как  он
высмеивает все, что раздражает его, а даже малейшая насмешка подорвала бы ее
веру в себя, и  без  того  уже  похожую  на  чахлое  растение.  Единственным
человеком, которому она, кроме учителя, показывала свои  композиции,  был  -
как ни странно  -  Росек.  Однажды,  переписав  какое-то  ее  сочинение,  он
удивился. Теплота, с которой он  похвалил  этот  маленький  "каприз",  была,
видимо, искренней; она была благодарна ему и  играла  другие  свои  вещи,  а
однажды песню, которую сочинила для него. С этого дня она  начала  питать  к
нему какое-то дружеское  чувство  и  даже  немного  жалеть  этого  бледного,
скрытного, загадочного человека; она наблюдала за ним то в  гостиной,  то  в
саду и видела: он все  еще  не  потерял  надежды  на  то,  что  его  желание
сбудется. Правда, он никогда не навязывал ей своих чувств, хотя  она  знала,
что стоит ей подать малейший повод, и все началось бы сначала. Выражение его
лица и его неистощимое терпение трогали ее. Она не могла  сильно  ненавидеть
человека, который так обожал ее. Она советовалась с ним о  долгах  Фьорсена.
Их уже накопилось несколько сот фунтов,  не  считая  большого  долга  самому
Росеку. Как он мог залезть в такие долги? Куда деваются деньги,  которые  он
зарабатывает? Его гонорары этим летом были высоки. Тратит ли он все на Дафну
Уинг или и на других женщин?
     Внимательно наблюдая за Фьорсеном, она убедилась, что с  ним  произошла
какая-то перемена; что-то в нем словно бы сдало - все  равно  как  в  часах,
когда все поворачиваешь и поворачиваешь ключ, пока  не  лопнет  пружина.  Но
работал он еще упорнее, чем раньше. Она слышала издали,  что  он  без  конца
повторяет какой-нибудь пассаж и словно никогда не бывает доволен. Но в  игре
его уже не было прежнего огня  и  широты:  она  стала  более  сухой,  в  ней
чувствовалось какое-то разочарование. Как будто он говорил себе: "К чему все
это?" И в его облике тоже что-то изменилось. Она знала, была  убеждена,  что
он тайно пьет. Но почему? Из-за его размолвки с ней? Или из-за девушки?  Или
просто он унаследовал это от пьяниц-предков?
     Джип старалась не задавать себе таких вопросов. Это  привело  бы  ее  к
бесполезным спорам с собой, к новым признаниям в том, что она его не  любит,
к бесцельному осуждению этой девушки,  -  словом,  к  бесцельному  отрицанию
всего. Нет, все это безнадежно!
     Фьорсен легко раздражался, и казалось, ее уроки музыки злят его,  -  он
говорил о них с презрительной нетерпимостью. Она понимала, что он считает их
любительскими. Его злило и то, что  она  много  времени  отдает  ребенку.  К
девочке он относился странно: заходил  в  детскую,  вызывая  тревогу  Бетти,
забавлялся с дочерью минут десять, потом укладывал ее  обратно  в  кроватку,
глядел на нее мрачно или с усмешкой  и  удалялся.  Иногда  он  заглядывал  в
детскую, когда там была Джип, и, молча посмотрев на ребенка, уводил ее.
     Ее всегда мучила мысль, что она его совсем не любит,  и  еще  больше  -
сознание того, что она не только спасла его, а, по сути дела, столкнула  под
гору, - какая ирония судьбы, какая расплата за ее  тщеславие!  Она  уступала
его притязаниям, но эта уступчивость стоила ей неслыханного напряжения - она
с каждым днем все больше отдалялась от него. Такова уж была ее  натура:  она
способна была пассивно терпеть, пока что-то в  ней  не  сломается,  а  после
этого - конец!
     Весна и лето прошли для Джип,  словно  какая-то  засуха,  когда  облака
маячат где-то страшно далеко, за завесой пыли; но вот  они  надвигаются  все
ближе и ближе, и наконец разражается гроза и омывает дождем  истосковавшийся
сад.

ГЛАВА XV

     Первым настоящим летним днем в том году было  десятое  июля.  Бывали  и
раньше хорошие дни, когда ветер дул с востока или севера; но  теперь,  после
двух дождливых недель, солнце стало греть совсем по-летнему, мягкий  ветерок
приносил отовсюду аромат цветущих лип. В далеком углу сада,  под  деревьями,
Бетти шила какие-то детские вещи, а ребенок крепко спал утренним сном.  Джип
стояла перед клумбой с ярким и нежным  душистым  горошком;  у  цветков  были
мелкие зеленые треугольные листочки и стебли с усиками, напоминающими  усики
насекомых.
     Шорох шагов по гравию заставил ее обернуться,  и  она  увидела  Росека,
выходящего из гостиной. Он поклонился и сказал:
     - Густав еще  спит.  Я  решил  сначала  повидаться  с  вами.  Можем  мы
поговорить?
     Поколебавшись секунду, Джип сняла садовые перчатки.
     - Здесь? Или в гостиной?
     - Если можно, в гостиной.
     Чуть-чуть обеспокоенная, она пошла вперед и села в гостиной так,  чтобы
видеть Бетти и ребенка. Росек стоял, не произнося  ни  слова.  Она  невольно
залюбовалась  четким  рисунком  его  чувственного   рта,   его   безупречной
элегантностью.
     - О чем же вы хотите говорить?
     - Боюсь, что о скверном деле. Что-то  надо  предпринять  немедленно.  Я
пытался все это уладить, но они не хотят ждать. Они  даже  угрожают  продать
дом с молотка.
     Джип воскликнула, возмущенная:
     - Здесь почти все принадлежит мне!
     Росек покачал головой.
     - Договор на аренду дома составлен на его имя -  вы  только  его  жена.
Кредиторы могут сделать это, уверяю вас. И я не в состоянии больше  помогать
ему - по крайней мере сейчас.
     - Разумеется, нет! Вам не надо было вообще ему помогать. Я  терпеть  не
могу... Сколько он всего должен?
     - Около тысячи трехсот фунтов. Правда, это не так уж много. Но тут есть
еще одно...
     - Худшее?
     Росек кивнул и продолжал:
     - Вы опять подумаете, что я хочу извлечь какую-то выгоду для себя. Я не
могу допустить, чтобы вы на этот раз так подумали.
     Джип сделала нетерпеливое движение.
     - Я не буду так думать. Пожалуйста, расскажите мне.
     - Есть такой человек, по фамилии Уэгг, владелец  похоронного  бюро.  Он
отец одной девушки, которую вы знаете...
     - Дафны Уинг?
     - Да. Она ждет ребенка.  Родители  заставили  ее  все  рассказать.  Это
означает,  что  ее  контракты  будут  расторгнуты,  и,  конечно,  со   всеми
последствиями.
     Джип медленно проговорила:
     - Пожалуйста, скажите: что может сделать этот мистер... мистер Уэгг?
     - У него бешеный характер, а в  бешенстве  человек  его  круга  опасен.
Наверное, он захочет массу денег - ну, возможно, и крови тоже.
     Он наклонился к ней и очень тихо сказал:
     - Джип, год тому назад я говорил вам об этом. Вы тогда не поверили мне.
Я сказал вам, что люблю вас. Теперь я люблю вас  еще  сильнее,  во  сто  раз
сильнее!.. Не вставайте! Я поднимусь к Густаву.
     Он повернулся, и Джип  решила,  что  он  действительно  уходит;  но  он
остановился, едва перешагнув через порог балконной двери. Выражение его лица
говорило о таком мучительном желании, что на  минуту  ей  стало  его  жалко.
Должно быть, Росек понял это - он внезапно обнял ее и попытался поцеловать в
губы, но она отшатнулась, и он коснулся губами только ее  шеи.  Отпустив  ее
так же внезапно, он наклонил голову и вышел.
     Джип вытерла ладонью след его поцелуя и, ошеломленная, подумала: "Что я
сделала, чтобы со много смели так обращаться? Что я  сделала?"  Гнев  против
всех мужчин вспыхнул в ней.  Подойдя  к  письменному  столику,  она  достала
адресную книгу и стала искать. А, вот - Уэгг, Френклэнд-стрит, Фулхэм.  Сняв
со спинки стула свою сумочку,  она  положила  туда  чековую  книжку.  Потом,
стараясь ступать как можно бесшумнее, проскользнула  через  переднюю,  взяла
зонтик и выбежала на улицу.
     Она поспешно шла в сторону Бэйкер-стрит.  Заметив,  что  оставила  дома
перчатки, она завернула в первый попавшийся магазин, чтобы купить себе пару.
Выбирая перчатки, она на время забыла о том, что  пережила  несколько  минут
назад. Но на улице ее сердце снова наполнилось горечью.  А  день  был  такой
чудесный: яркое солнце, голубое небо, ослепительно-белые облака; с империала
автобуса она видела этот день во всем его сиянии.  Ей  вспомнился  господин,
который поцеловал ее в плечо на  первом)  ее  балу.  А  теперь  -  еще  это.
Несмотря на бушевавший в ней гнев, она невольно почувствовала сострадание  к
этой девушке, глупенькой леденцовой девушке, жизнь которой искалечил ее муж.
В Фулхэме Джип сошла на первом перекрестке и направилась пешком по  довольно
широкой улице  с  узкими  серыми  домами  по  обеим  сторонам.  Наконец  она
добралась до нужного ей дома. Когда она  поднялась  по  только  что  вымытой
лестнице, ей вдруг захотелось повернуться и убежать. Зачем, собственно,  она
пришла сюда?
     Дверь ей открыла неряшливо одетая прислуга. Баранина! Запах баранины  -
точно так, как говорила ей девушка!
     - Мисс... мисс Дафна Уинг дома?
     - Да. Мисс Дэйзи дома. Вы хотите видеть ее? Как доложить о вас?
     И, открыв первую из двух дверей,  окрашенных  коричневой  краской,  она
добавила:
     - Присядьте. Я схожу за ней.
     Войдя в комнату,  Джип  постаралась  преодолеть  внезапную  слабость  и
ощущение тошноты. Стол, на который она оперлась рукой,  был  покрыт  красной
байкой - должно быть, чтобы  он  не  пропитался  бараньим  жиром.  В  буфете
красного дерева красовались судок для уксуса  и  масла  и  зеленое  блюдо  с
румяными яблоками. Перед камином стоял экран в бамбуковой раме,  расписанный
белыми и желтыми маргаритками, а на каминной доске - пучок крашеного  ковыля
бледно-розового цвета.  Стулья  были  обиты  красным  сафьяном,  занавеси  -
красно-коричневые, а стены -  зеленые,  и  на  них  были  развешаны  гравюры
Лэндсира {Лэндсир Э. Г. (1802-1873) - английский художник.}.  Этот  контраст
зеленого и красного еще больше угнетал ее. Но вдруг глаза ее заблестели: она
увидела на каминной полке  маленькую  фарфоровую  вазу  темно-синего  цвета,
стоявшую на черной подставке. Ваза была пуста.  В  этой  комнате,  куда  все
больше вторгался запах баранины, ваза казалась предметом  из  другого  мира.
Дафна Уинг, а не Дейзи Уэгг - вот кто, наверное, ее поставил  здесь,  и  это
растрогало Джип: ваза показалась ей  эмблемой  растоптанной  красоты,  всего
того, что эта девушка пыталась выразить в ее саду  около  года  тому  назад.
Восточный фарфор, такой тонкий и красивый!  Удивительно  еще,  как  родители
позволили осквернить комнату, поставив сюда такую вещь!
     Она услышала вздох и  обернулась.  Девушка  стояла  спиной  к  двери  с
побледневшим, испуганным лицом.  Джип  подумала:  "Она  очень  страдает".  И
протянула ей руку.
     Дафна Уинг сказала, задыхаясь:
     - О миссис Фьорсен!
     Она поцеловала протянутую руку Джип. Новая перчатка  стала  влажной  от
слез. Потом девушка отошла к двери. Джип снова захлестнула волна ярости про-
тив мужчин; она почувствовала сострадание к этой  девушке  -  ведь  бедняжке
вскоре суждено пройти через те муки, которые совсем  недавно  вытерпела  она
сама.
     - Ничего, ничего, - сказала она ласково. - Вот только - что можно  было
бы сделать?
     Дафна Уинг закрыла руками бледное лицо и зарыдала - так тихо и в то  же
время так горько, что Джип стоило огромного труда сдержать  слезы.  То  было
искреннее отчаяние человеческого существа,  у  которого  отняли  надежду,  и
силу, и главное - любовь; такие рыдания может вызвать у страдающего человека
только дружеское участие.  Джип  овладел  неистовый  гнев  против  Фьорсена,
который сделал из этой девушки забаву для себя, а потом вышвырнул ее вон. Ей
казалось, что она видит, как он гонит ее прочь потому, что она надоела  ему;
гонит, выкрикивая вслед злые слова,  оставляя  одну  переживать  последствия
своего безрассудного увлечения. Джип  робко  погладила  вздрагивающее  плечо
девушки. Дафна Уинг проговорила прерывающимся голосом:
     - О миссис Фьорсен, я так люблю его!
     Болезненный приступ смеха охватил Джип, дрожь  пробежала  по  всему  ее
телу. Дафна Уинг заметила это.
     - Я знаю: это ужасно, - сказала она. - Но я люблю. А теперь он...
     Она  снова  начала  безутешно  рыдать,  и  Джип,  глубоко  потрясенная,
принялась гладить ее по плечу,
     - О миссис Фьорсен, я так  ужасно  поступила  с  вами!  Простите  меня,
пожалуйста, простите!
     - Хорошо, хорошо! Не плачьте... Не плачьте...
     Понемногу рыдания затихли, но девушка все еще стояла, опустив голову  и
закрыв лицо руками. Ах,  эта  красно-зеленая  комната!  И  этот  проникающий
отовсюду запах баранины!
     Наконец Дафна приоткрыла бледное лицо: губы ее уже не просили  леденца.
Она пробормотала:
     - Вас, только вас он... он по-настоящему любит. А вы не любите его, как
странно! О миссис Фьорсен, если бы только я могла увидеть его! Он  не  велел
мне больше приходить, и я не осмелилась ослушаться. Я не видела его уже  три
недели, с того самого дня, как рассказала  ему  обо  всем.  О,  что  же  мне
делать?
     Теперь к жалости, которую испытывала Джип, примешалось возмущение:  эта
девушка готова снова приползти к мужчине, который  так  жестоко  обошелся  с
ней. Дафна Уинг сказала печально:
     - Я знаю, у меня нет никакой гордости. Мне все равно, что он сделает со
мной или что скажет обо мне, - только бы увидеть его!
     И снова возмущение Джип отступило перед состраданием.
     - Сколько осталось ждать?
     - Три месяца.
     Три месяца жить в таком отчаянии!
     - Я сделаю  с  собой  что-нибудь  ужасное!  Теперь,  когда  я  не  могу
танцевать, а они все знают, -  жить  просто  невыносимо.  Если  бы  я  могла
увидеть его, мне было бы легче. Я готова на все. Но я знаю, что  ему  больше
не нужна. О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы я хотела!
     Тяжелый  вздох  вырвался  у  Джип  и,  неожиданно   наклонившись,   она
поцеловала девушку в лоб. От ее  кожи  и  волос  еще  исходил  слабый  запах
флердоранжа, как в тот день, когда она спрашивала ее, стоит ли  ей  полюбить
или нет; запах напоминал и  о  том  вечере,  когда  она  выпорхнула,  словно
бабочка, из темноты на лунный свет, кружась и трепеща, и тень  ее  трепетала
перед ней. Стараясь рассеять напряжение, Джип показала на синюю вазу:
     - Должно быть, это вы поставили ее здесь?  Девушка  ответила  с  жалкой
готовностью:
     - Она вам нравится? О, возьмите ее! Граф Росек подарил ее мне... О, это
идет папа! Сейчас он войдет.
     Джип услышала мужской кашель, потом стук поставленного в угол  зонтика.
Девушка вся сникла и