любишь,  иначе  нельзя.  О,  не  улыбайтесь  так,
пожалуйста; из-за вашей улыбки я чувствую себя как-то... неуверенно.
     - Когда вы его увидите?
     Дафна Уинг покраснела.
     - Возможно, он придет сюда завтракать. Видите ли, ведь он мне теперь не
чужой! - Подняв глаза, она добавила: - Он даже не позволяет мне  произносить
ваше имя; это приводит его в ярость. Поэтому-то я уверена, что  он  все  еще
любит вас; только любовь его такая странная. - Она снова схватила руку Джип.
- Я никогда не забуду, как вы были добры  ко  мне.  Я  надеюсь....что  вы...
полюбите кого-нибудь другого. - Джип пожала ее  влажные,  липкие  пальцы,  а
Дафна Уинг поспешно продолжала: - Я уверена, что ваша  девочка  -  прелесть.
Как вы должны страдать! Вы так побледнели. Не надо мучить себя, от этого нет
никакой пользы. Я это хорошо знаю.
     Джип наклонилась и коснулась губами лба девушки.
     - До свидания. Моя крошка поблагодарила бы вас, если бы умела.
     И она повернулась, собираясь уходить. Вдруг  она  услышала  подавленное
рыдание. И прежде чем Джип успела  сказать  слово,  Дафна  Уинг  сжала  себе
пальцами горло и заговорила прерывающимся голосом:
     - Это... это кошмар! Я...  я  с  того  времени  не  плакала...  С  того
времени, как... вы знаете!  Я...  я...  полная  хозяйка  себе.  Только  я...
только... вы мне напомнили... Я никогда не плачу!
     Эти слова и подавленные рыдания провожали Джип  чуть  ли  не  до  самой
машины.
     Вернувшись на Бэри-стрит, она увидела, что Бетти все  так  же  сидит  в
прихожей, не сняв шляпы. За ней никто не прислал, никакого ответа не было  и
из Ньюмаркета. Джип не могла есть, не могла ничем занять себя. Она поднялась
в спальню,  чтобы  не  попадаться  на  глаза  прислуге.  Каждую  минуту  она
прислушивалась к звукам, которые ничего не означали,  сто  раз  подходила  к
окну. Бетти была в детской; Джип слышала, как она что-то передвигает там. Но
и эти звуки прекратились. Джип заглянула в детскую и увидела, что  толстуха,
так и не сняв шляпы, сидит на сундуке спиной  к  двери  и  тяжело  вздыхает.
Джип, вся дрожа, неслышно вернулась в свою комнату.
     А что если... ради ребенка ей придется пожертвовать своим чувством? Что
если это жестокое письмо было его последним словом, и ей  придется  выбирать
либо то, либо другое? От кого же она должна отказаться - от любимого или  от
ребенка?
     Она подошла к окну, чтобы глотнуть  свежего  воздуха  -  сердце  у  нее
болело нестерпимо. Она снова почувствовала, что  у  нее  мутится  в  голове:
слишком жестока была эта борьба, эта немая, невыразимая словами схватка двух
инстинктов, каждый из которых был невероятно силен, настолько силен, что она
раньше и представить себе этого не могла.
     Глаза Джип остановились на картине, напоминавшей ей Брайана; теперь  ей
показалось, что сходства нет никакого.  Брайан  слишком  настоящий,  слишком
любимый,  желанный.  Еще  вчера  она  оставалась  глуха   к   его   мольбам,
отказывалась уйти к нему навсегда. Как странно! Разве она не помчалась бы  к
нему сейчас, не пошла бы с ним, куда он захочет? О, если бы она могла сейчас
быть в его объятиях! Никогда она от него не откажется, никогда! Но тут в  ее
ушах зазвучал воркующий голосок: "Дорогая мам!.." Ее девочка, ее драгоценная
крошка!.. Как может она от нее отказаться, не прижимать больше  к  себе,  не
целовать  это  пухленькое,  прелестное  тельце,  не  видеть  это   серьезное
темноглазое личико!
     Гул Лондона врывался через открытое окно. Так много  жизни,  так  много
людей - и ни одной души, которая могла бы помочь! Она отошла от окна и  села
к пианино, которое привезла из Милденхэма. Но она только сидела, сложив руки
и глядя на клавиши. Ей опять вспомнилась песня,  которую  пела  на  концерте
Фьорсена та девушка, - песня о разбитом сердце.
     Нет, нет! Она не может,  не  может!  Она  останется  с  ним,  со  своим
любимым! И слезы катились по ее щекам.
     Внизу остановилась машина, но она не поднимала глаз, пока в комнату  не
вбежала Бетти.

ГЛАВА XIV

     Когда Джип, едва владея собой, вошла в  столовую,  возле  буфета  стоял
Фьорсен, держа на руках девочку. Он шагнул к Джип и передал ей ребенка.
     - Возьми ее, - сказал он, - и делай, что тебе угодно. Будь счастлива.
     Прижимая к себе девочку, Джип молчала. Она не  могла  бы  вымолвить  ни
слова, даже если бы от этого зависела ее жизнь;  благодарная,  ошеломленная,
смущенная, она все-таки инстинктивно чувствовала что-то  неуловимо  коварное
за этим человеколюбием Фьорсена. Дафна Уинг! Какая сделка  состоялась  между
ними?
     Фьорсен, должно быть, почувствовал холодок, которым веяло  от  Джип,  и
понял эту ее невысказанную мысль. Он крикнул:
     - Ты никогда не верила в меня! Ты никогда не верила, что я способен  на
что-либо хорошее!
     Джип склонилась над ребенком, чтобы Фьорсен не увидел,  как  дрожат  ее
губы.
     - Мне очень жаль... Очень, очень жаль.
     Фьорсен подошел ближе и посмотрел ей в лицо.
     - Клянусь богом - боюсь, что я никогда тебя не забуду, никогда!
     На глазах у него появились слезы. И Джип смотрела на него растроганная,
взволнованная, но все еще с глубоким недоверием.
     Он провел рукой по глазам. "Хочет,  чтобы  я  заметила  его  слезы",  -
подумала она.
     Фьорсен понял и это и неожиданно пробормотал:
     - Прощай, Джип! Не такой уж я плохой!
     С этими словами он исчез.
     Это патетическое "не  такой  уж  я  плохой"  спасло  Джип  от  приступа
слабости. Нет, даже в самый высший момент самопожертвования он  не  способен
забыть о себе!
     Когда приходит такое полное избавление, его  трудно  сразу  постигнуть.
Джип казалось теперь, что она должна закричать на весь мир об охватившем  ее
пьянящем счастье. Как только ребенок очутился на руках  Бетти,  она  села  и
написала Саммерхэю:

     "Любовь моя,
     Я пережила ужасное время. Он украл мою девочку, когда я была  с  тобой.
Он написал  мне,  что  вернет  девочку,  если  я  откажусь  от  тебя.  Но  я
почувствовала, что не могу отказаться от тебя, даже ради ребенка.  А  потом,
всего несколько минут назад,  он  привез  девочку,  здоровую  и  невредимую.
Завтра мы все уезжаем в Милденхэм; но если я еще тебе нужна, я уеду с тобой,
куда захочешь. Отец и Бетти будут заботиться о моей дорогой крошке, пока  мы
вернемся.  А  потом,  возможно,  уединимся  в  Красном  домике,  который  ты
показывал мне. Но именно  теперь  у  тебя  еще  есть  время  передумать.  Не
позволяй  глупой  жалости  или  чувству  чести  повлиять  на  твое  решение;
постарайся проверить себя до конца, умоляю тебя!  Теперь  я  еще  смогла  бы
перенести все, если только это пойдет тебе на пользу.
     Какое было бы горе, если бы я  сделала  тебя  несчастным!  О,  проверь,
проверь себя... Я все пойму. Я чувствую это всем! своим существом. А  теперь
покойной ночи, и, может быть, прощай.

                                                                 Твоя Джип".

     Она перечла письмо. Неужели  она  на  самом  деле  думает,  что  сможет
перенести, если он уйдет от нее, если он вдруг, заглянув в далекое  будущее,
решит, что игра не стоит свеч?
     Она запечатала письмо. Ах, почему у нее такое мягкое сердце?

     Через десять дней на станции Милденхэм Джип держала руку отца, почти не
видя его - какой-то туман застилал ее глаза.
     - До свидания, родная! Береги себя; телеграфируй из Лондона,  потом  из
Парижа. - И, улыбаясь ей, Уинтон добавил: - Саммерхэю повезло, а мне нет.
     Туман, застилавший ее глаза, превратился в слезы,  они  падали  на  его
перчатку.
     - Не слишком задерживайся там, Джип!
     Она нежно прижала его лицо к своей мокрой щеке. Поезд тронулся. И  пока
могла видеть, она все смотрела на него,  машущего  ей  своей  серой  шляпой;
потом, забившись в уголок купе, она сидела почти ослепшая от  слез,  опустив
вуаль. В роковой день своей свадьбы, покидая отца, она не плакала; а теперь,
оставляя его, чтобы пойти навстречу своему невообразимому  счастью,  она  не
могла удержать слез.
     Но душою она созрела за это время.


 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ  *

ГЛАВА I

     Маленькая Джип, которой в этот первый день мая было уже около четырех с
половиной лет, стояла, нагнувшись над клумбой с тюльпанами,  куда  забрались
две индюшки и копошились там среди цветов. Она была  удивительно  похожа  на
мать - такое же овальное лицо, черные изогнутые брови, большие и ясные карие
глаза; но у нее был облик ребенка наших дней, живущего на открытом  воздухе.
Ее волосы, вьющиеся на концах, были коротко подстрижены, блестящие загорелые
ножки - голые до колен.
     - Индюшки! Вы негодницы, вот что! За мной! - И, вытянув вперед  руки  с
поднятыми вверх ладонями, она стала пятиться от клумбы.  Индюшки,  осторожно
переступая длинными ногами и нежно-вопросительно  покрикивая,  двинулись  за
ней в надежде получить что-нибудь из ее загорелых ручек. Солнце освещало это
маленькое шествие: темно-голубое платьице маленькой Джип,  золотые  отблески
на ее каштановых  волосах,  усыпанную  маргаритками  траву,  черных  птиц  с
полупрозрачными красными сережками и полосатыми хвостами - и все это на фоне
тюльпанов, оранжевых, красных, желтых. Заманив индюшек в  открытую  калитку,
маленькая Джип выпрямилась и сказала:
     - Вы бездельницы, голубушки! Кы-ш-ш! - И захлопнула калитку перед носом
индюшек. Потом она побежала туда, где под ореховым  деревом  -  единственным
большим деревом в саду - лежал дряхлый скоч-терьер.
     Усевшись на землю возле  него,  она  стала  гладить  его  белую  морду,
приговаривая:
     - Осей, Осей, ты любишь меня?
     И тут же, увидев на крыльце мать, она вскочила и, крикнув: "Осей! Осей!
За мной!" - бросилась к Джип и обняла ее колени; старый скоч-терьер медленно
плелся за ней.
     За три года Джип несколько изменилась. Лицо ее стало мягче и,  пожалуй,
серьезнее, она чуть пополнела, волосы у нее потемнели, и причесывала она  их
иначе - вместо крупных волн они  были  гладко  зачесаны  и  уложены  мягкими
прядями наподобие шлема, такая прическа подчеркивала форму ее головы.
     - Детка, пойди скажи  Петтенсу,  пусть  положит  свежий  кусок  серы  в
кормушку Осей и помельче нарежет ему мясо.  А  ты  можешь  дать  Сорванцу  и
Брауни по два кусочка сахара. Потом мы пойдем гулять.
     Опустившись на колени, она осторожно раздвинула шерсть на спине  старой
собаки и принялась рассматривать пораженную экземой кожу, думая: "Ах, милый,
от тебя не очень-то хорошо пахнет! Ну-ну, только не лижи мне лицо!"
     В воротах появился почтальон.  Джип  распечатала  телеграмму  с  легким
трепетом, как всегда, когда Саммерхэя не было с ней.
     "Задержался.  Приеду  последним  поездом.  Завтра  в  город  не  нужно.
Брайан".
     Когда почтальон ушел, она снова опустилась на колени и погладила голову
собаки.
     - Хозяин завтра целый день дома, Осей! Целый день!
     - Прекрасный вечер, мэм, - послышался чей-то голос с дорожки.
     Перед ней стоял "старый плут" Петтенс; ноги его уже совсем не  гнулись,
лицо покрыла густая сетка морщин, зубы выпали, темные маленькие глазки стали
тусклыми. За Петтенсом в выжидательно-серьезном  молчании  стояла  маленькая
Джип, выставив вперед одну ножку, как делала когда-то ее мать.
     - А, Петтенс! Мистер Саммерхэй будет дома весь завтрашний день, и мы  с
ним совершим далекую прогулку верхом; когда будете делать лошадям  проминку,
зайдите в гостиницу, если нам с Джип не  удастся  туда  попасть,  и  скажите
майору Уинтону, что я жду его сегодня обедать.
     - Хорошо, мэм. А я нынче утром высмотрел пони для маленькой мисс  Джип,
мэм. Мышиной масти, пяти лет. Здоровый,  спокойного  нрава,  очень  красивый
мелкий аллюр. Я говорю этому человеку. "Не  вздумайте  меня  перехитрить,  -
говорю. - Я родился на лошади. Двадцать фунтов за такого пони!  Десять  -  и
считайте, что вам повезло". "Ладно, Петтенс, - говорит он, - с  вами  вилять
не приходится.  Пятнадцать!"  "Я  вам  накину  один  фунт,  -  сказал  я.  -
Одиннадцать. Берите, и кончим на этом". "А! - говорит он. -  Петтенс,  вы-то
уж умеете покупать лошадей! Ладно, двенадцать!" А пони стоит все пятнадцать,
мэм, и майору он понравился. Так что, если желаете, можете его получить!
     Джип посмотрела на маленькую дочку, которая только один раз возбужденно
подпрыгнула и теперь стояла молча, только глаза ее перебегали  от  матери  к
конюху и губы полуоткрылись. Джип подумала: "Прелесть моя! Никогда ни о  чем
не просит".
     - Ну что ж, Петтенс, купите пони.
     - Да, мэм, очень хорошо, мэм. Прекрасный вечер, мэм!
     Он удалился, ковыляя: ему приходилось ставить ступни  чуть  ли  не  под
прямым углом к голени. На ходу он думал: "Два-то фунта у меня в кармане!"
     Через десять минут Джип в  сопровождении  дочери  и  Оссиана  вышла  на
обычную вечернюю прогулку. Но пошли они не наверх, к холмам, как всегда, а в
сторону реки, к тому месту, которое у них называлось  "пустошью".  Это  были
два покрытых осокой луга, разгороженные насыпью, на которой  росли  дубки  и
ясени. У перекрестка, где сходились луга,  стоял  старый  каменный  сарай  с
проломом! в стене, который зарос плющом до  самой  тростниковой  крыши.  Это
место, затерянное среди полей пшеницы, лугов и буковых  зарослей,  казалось,
жило какой-то собственной жизнью; его любили звери, птицы, и маленькая  Джип
недавно видела здесь двух зайчат. На дубе  с  еще  негустой  листвой  сидела
кукушка и куковала; они остановились и смотрели на серую птичку, пока та  не
улетела. Птичий гомон среди  безмятежного  покоя,  золотисто-зеленые  листья
дубков и ясеней, выглядывающие из травы полевые цветы  -  болотная  орхидея,
сердечник, кукушкин цвет  -  все  это  наводило  Джип  на  размышления:  как
непостижим тот дух, который кроется за плотью природы,  за  этой  прозрачной
улыбкой жизни, то и дело угасающей и снова возникающей из небытия! Пока  они
стояли у сарая, какая-то птица пролетела над ними,  делая  широкие  круги  и
пронзительно крича. У нее был длинный клюв и острые крылья, казалось,  птицу
тревожило их присутствие. Маленькая Джип сжала руку матери.
     - Бедная птичка, правда, мам?
     - Да, детка. Это каравайка. Может быть, ее друг ранен.
     - А что такое друг?
     - Птица, с которой она живет вместе.
     - Она боится нас?
     - Давай пойдем, посмотрим, что с ней приключилось.
     Каравайка все летала над ними с пронзительным  криком.  Маленькая  Джип
предложила:
     - Мам, давай поговорим с ней. Мы ведь не хотим ее обидеть, правда?
     - Конечно, нет, милая.  Но  боюсь,  что  бедная  птичка  совсем  дикая.
Попробуй, если хочешь.
     Нежный голосок маленькой Джип присоединился к крикам  каравайки,  таким
жалобным в тихом спокойствии вечера.
     - О, гляди! - сказала Джип. - Она опускается к самой земле - у нее  там
гнездышко. Не станем подходить, хорошо?
     Маленькая Джип отозвалась приглушенным голосом:
     - Там у нее гнездышко.
     Они тихонько отошли к сараю, а каравайка все летала и кричала у них  за
спиной.
     - А нам хорошо, мам: наш друг ведь не ранен, правда?
     Джип ответила, вздрогнув:
     - Да, дорогая, нам очень хорошо. Ну, а теперь пойдем пригласим  дедушку
к нам обедать.
     Маленькая Джип запрыгала. Они спустились к реке. Уинтон  уже  два  года
жил в гостинице у реки. Он отказался поселиться вместе с Джип  -  он  только
хотел всегда "быть под рукой", когда понадобится ей. Он  вел  простой  образ
жизни в  этой  простой  сельской  местности:  ездил  верхом  с  Джип,  когда
Саммерхэй оставался в Лондоне, размышлял над  тем,  как  укрепить  положение
дочери,  посещал  фермеров  и,  наконец,  подчинил  себя  целиком   прихотям
маленькой Джип. Его внучке уже пора было  начать  учиться  верховой  езде  -
момент, в некотором роде священный для человека, жизнь которого  была  почти
лишена смысла без лошадей. Глядя на отца  и  маленькую  Джип,  которые  шли,
держась за руки, Джип подумала: "Отец любит ее не меньше, чем меня".
     Обедать в одиночестве в гостинице было сущим  наказанием  для  Уинтона,
хотя он  тщательно  скрывал  это  от  Джил;  поэтому  он  охотно  принял  их
приглашение.
     В Красном доме, кроме  рояля,  не  было  ни  одной  из  вещей,  которые
окружали Джип в доме мужа. Здесь были  белые  стены,  мебель  старого  дуба,
висели репродукции с любимых картин Джип. Отношения с Саммерхэем сложились у
Уинтона хорошие, но ему было приятнее всего оставаться с дочерью наедине.  В
этот вечер он был особенно доволен - с некоторого времени она  казалась  ему
какой-то необычно печальной и рассеянной.
     - Мне хотелось бы, чтобы ты больше встречалась с людьми, - сказал он.
     - О, нет, отец!
     Увидев ее улыбку, он подумал: "Нет, это не "зелен виноград". В  чем  же
тогда дело?"
     - Ты ничего не слышала за последнее время о Фьорсене?
     - Нет, ничего. Кажется, он снова выступает в Лондоне в этот сезон.
     - Ну и пусть его... - "Значит, и это  ее  не  волнует!  Но  что-то  тут
все-таки есть". - Я слышал, Брайан делает успехи.  Мне  говорили  о  нем  на
прошлой  неделе  как  о  наиболее  обещающем  молодом  кандидате   во   всей
адвокатуре.
     - Да. Он прекрасно работает. - Уинтону почудился подавленный  вздох.  -
Как по-твоему, отец, Брайан очень изменился с тех пор, как ты его знаешь?
     - Пожалуй, он стал чуть менее веселым.
     - Да. Он разучился смеяться.
     Эти слова были сказаны ровным, тихим голосом, но они поразили Уинтона.
     - Трудно сохранить способность смеяться, - ответил он, - когда день  за
днем приходится выворачивать наизнанку людей, большинство которых - дрянь.
     Шагая домой при лунном свете,  он  снова  вернулся  к  своим  мыслям  и
пожалел, что не поговорил с ней начистоту.  Надо  было  сказать:  "Послушай,
Джип, ты всерьез беспокоишься насчет Брайана? Или,  как  многие  люди,  сама
придумываешь себе неприятности?"
     За последние  три  года  Уинтон,  сам  того  не  сознавая,  стал  более
неприязненно относиться к собственному  классу  и  более  дружественно,  чем
прежде, к  беднякам,  Он  посещал  батраков,  мелких  фермеров,  лавочников,
оказывал им при случае  маленькие  услуги,  одаривал  детей  монетками.  Он,
разумеется, не догадывался,  что  они  не  могли  позволить  себе  проявлять
бескорыстие. Он видел только одно - они  были  уважительны  и  приветливы  с
Джип, и это располагало его к ним в той же мере,  в  какой  его  все  больше
раздражали два или три богатых местных землевладельца, не говоря  уж  о  тех
выскочках, которые жили в собственных виллах вдоль реки.
     Когда Уинтон впервые появился здесь, самый богатый из землевладельцев -
человек, с которым он был знаком много лет, - пригласил его на  завтрак.  Он
принял приглашение, заведомо рассчитывая выяснить обстановку; при первой  же
возможности он упомянул о дочери.
     - Она увлекается цветами, - сказал он, - и возле Красного  дома  теперь
великолепный сад.
     Жена его приятеля пробормотала с нервной усмешкой:
     - О, да! Да, да, разумеется...
     Последовало неловкое молчание. С тех пор Уинтон, встречая своего  друга
и его жену, здоровался с ними с ледяной учтивостью. Разумеется, он  приезжал
к ним в гости не за тем, чтобы добиться их визита к Джип, а для того,  чтобы
дать им понять, что нельзя безнаказанно относиться с  пренебрежением  к  его
дочери! Светский человек с головы до ног, он прекрасно  знал,  что  женщину,
которая живет с мужчиной, не будучи его женой,  никогда  не  признают  люди,
претендующие на роль хранителей устоев;  для  них  Джип  останется  даже  за
пределами  того  сомнительного  круга,   к   которому   причисляются   люди,
разведенные и  заново  вступившие  в  брак.  Но  даже  светский  человек  не
застрахован от некоторого донкихотства;  и  Уинтон  был  готов  ради  дочери
сражаться с любой ветряной мельницей.  Докуривая  последнюю  сигару  на  сон
грядущий, он подумал: "Много бы я  отдал,  лишь  бы  вернуть  старые  добрые