ает на  воздух;
в этой  несколько  легкомысленной  позе  она  обернулась,  сияя  глазами,  и
наклонилась так, что он мог дотянуться губами до ее губ.

ГЛАВА III

     В то первое утро Джип проснулась в своем новом доме вместе с  воробьями
или с какими-то другими  птицами,  которые,  начав  с  робкого  чириканья  и
щебетания, потом начали  распевать  на  все  лады.  Казалось,  все  пернатое
царство Лондона собралось в ее саду. И строки старого  стихотворения  пришли
ей на память:

                          Все дети нежные Природы
                          У ног супругов молодых,
                          Их все благословляют...
                          И мелодичный птичий хор,
                          Союзник их с недавних пор,
                          Им утро возвещает!

     Она повернулась и посмотрела на Фьорсена. Он  лежал,  уткнув  голову  в
подушку, видны были только густые всклокоченные волосы. И снова ее пронизала
дрожь - будто рядом лежал чужой мужчина. Принадлежит ли он ей по-настоящему,
навсегда, а она - ему? А этот дом, чей он?  Их  общий?  Все  казалось  иным,
более серьезным и тревожным в этой чужой, но уже их  постоянной  кровати,  в
этой чужой, но уже их постоянной комнате. Стараясь  не  разбудить  его,  она
выскользнула из-под одеяла и стала у окна, отодвинув портьеру. Свет был  еще
призрачным, только где-то далеко за деревьями  пробивалась  розовая  полоска
зари. Все напоминало бы утро в деревне, если бы не слабые шумы просыпающейся
столицы и дымка низового тумана, обволакивающая утренний Лондон. Она хозяйка
этого дома, ей надо здесь  всем  распоряжаться,  за  всем  присматривать!  А
щенки! Чем их кормят?
     Это был час добросовестных размышлений, первый из многих. Ее утонченный
вкус требовал совершенства во всем, а деликатность  не  позволяла  требовать
этого от других, особенно от слуг. Не станет же она понукать их!
     У Фьорсена не было ни малейшего представления об  упорядоченной  жизни.
Он даже не мог оценить ее стремление наладить хозяйство  в  доме.  Она  была
слишком горда, быть может, слишком умна, чтобы просить  у  него  помощи;  он
явно неспособен был ее оказать. "Жить как птицы  небесные"  -  вот  был  его
девиз. Джип самой не хотелось бы ничего другого; но возможно ли это в доме с
тремя слугами, где стол накрывается по нескольку раз в день? Да еще с  двумя
щенками? Как со всем этим управляться,  если  никто  не  поможет  тебе  даже
советом?
     Она ни с кем не делилась своими заботами. Надо было держать себя  очень
осторожно: Бетти, консервативная  до  мозга  костей,  с  трудом  мирилась  с
Фьорсеном, как некогда и с Уинтоном. Но сложнее  всего  было  с  отцом.  Она
тосковала по нем, но буквально со страхом думала о встрече с ним.  В  первый
раз он пришел - как, бывало, приходил, когда она была  девочкой,  -  в  час,
когда, по его расчетам,  "этого  типа",  которому  она  сейчас  принадлежит,
скорее всего не будет дома. Она сама отворила дверь и бросилась ему на  шею,
чтобы его проницательные глаза не сразу  увидели  ее  лицо.  И  тут  же  она
заговорила о щенках, которых назвала Дон и Дафф. Они просто прелесть! От них
ничего не убережешь: истрепали ее домашние туфли и повадились лазать в горку
с фарфором и спать там! Но он должен сам все осмотреть!
     Не переставая болтать, она  водила  его  вверх  и  вниз  по  лестницам,
потащила в сад, потом в музыкальную комнату - или студию - домик с отдельным
входом из переулка. Студия была ее гордостью.  Фьорсен  мог  здесь  спокойно
упражняться. Уинтон молча расхаживал с нею по дому, время от  времени  делая
меткие замечания. В дальнем углу сада,  глядя  через  стену,  отделяющую  ее
владение от соседнего, Уинтон вдруг сжал ее руку.
     - Ну, Джип, как же ты живешь?
     - О, я бы сказала: просто чудесно. - Но она не смотрела на него,  а  он
на нее. - Взгляни-ка, отец! Кошки проложили здесь себе дорожку!
     Уинтон поджал губы и отвернулся. Мысль о скрипаче снова вызвала  в  нем
горечь. Она, видимо, решила не говорить ему ни о чем, прикинулась веселой  и
беззаботной; но ведь его-то не проведешь!
     - Погляди на мои крокусы! Сегодня настоящая весна!
     Пролетели  две-три  пчелы.  Молоденькие  листочки  были  тонки  и   так
прозрачны, что лучи солнца свободно проходили через них. Пурпурные крокусы с
нежными прожилками  и  оранжевыми  огоньками  в  середине  венчика  казались
маленькими  чашами,  в  которые  налит  солнечный  свет.  Ласковый   ветерок
раскачивал ветки; то там, то тут под ногами шуршал сухой лист. На  всем:  на
траве, на голубом небе, на цветах миндального  дерева  -  уже  чувствовалось
дыхание весны.
     Джип сжала руки.
     - Как чудесно чувствовать весну!
     А Уинтон подумал: "Она изменилась!"  Она  стала  мягче,  живее,  больше
глубины, серьезности, уверенности в движениях, приветливости  в  улыбке.  Но
счастлива ли она?
     Рядом кто-то воскликнул:
     - А! Очень приятно!
     Этот парень подкрался незаметно, как хищник, - да  он  и  есть  хищник!
Уинтону показалось, что Джип вздрогнула.
     - Отец считает, что в студии следовало  бы  повесить  темные  портьеры,
Густав.
     Фьорсен поклонился.
     - Да, да, как в лондонском клубе, - сказал он.
     Уинтон следил за лицом Джип; он увидел, что на нем появилось  выражение
робкой мольбы. Он заставил себя улыбнуться и проговорил:
     - Вы тут, кажется, уютно  устроились.  Рад  вас  повидать  снова.  Джип
выглядит прекрасно.
     Еще один поклон скрипача, точно такой, каких Уинтон не выносит! Фигляр!
Нет, никогда, никогда он не сможет примириться с этим субъектом! Но нельзя и
виду показывать. Как только позволили правила приличия, Уинтон распростился.
Возвращаясь  домой  через  эту  часть  города,  где  он  знал  только  Лорде
Крикет-граунд, он продолжал  терзаться  сомнениями  и  горечью.  Наконец  он
решил, что всегда будет под рукой, на  случай,  если  Джип  потребуется  его
помощь.
     Минут через десять после его ухода явилась тетушка Розамунда;  опираясь
на трость, она прихрамывала с истинно  аристократическим  достоинством  -  у
тетушки Розамунды тоже была подагра. Только теперь, когда Джип вышла  замуж,
добрая женщина поняла, как  она  привязана  к  племяннице.  Ей  хотелось  бы
вернуть  Джип  к  себе,  выезжать  с  ней,  баловать,  как  прежде.  Тетушка
Розамунда, как всегда, говорила медленно, растягивая слова, но это не  могло
скрыть обуревающих ее чувств.
     Джип заметила, что Фьорсен украдкой передразнивает тетушку Розамунду, и
у нее заалели уши. Разговор о щенках, их привычках,  чутье,  дерзком  нраве,
кормлении на несколько минут отсрочил  нависшую  угрозу.  Но  потом  Фьорсен
снова стал гримасничать. Когда  тетушка  Розамунда  торопливо  распрощалась,
Джип осталась стоять у окна гостиной, на  лице  ее  больше  не  было  маски.
Фьорсен подошел, обнял ее и со вздохом сказал:
     - Они часто будут приходить, эти милые люди?
     Джип отшатнулась.
     - Если ты любишь меня, почему ты  обижаешь  людей,  которые  тоже  меня
любят?
     - Потому что я ревную. Я ревную тебя даже к твоим щенкам.
     - Ты и их собираешься обижать?
     - Если увижу, что они тебе очень дороги.
     - Неужели ты думаешь, что я могу быть  счастливой,  когда  ты  обижаешь
людей только потому, что они меня любят?
     Впервые ее самые близкие друзья пришли к ней  в  новый  дом!  Нет,  это
слишком!
     Фьорсен проговорил хриплым голосом:
     - Ты не любишь меня. Если бы ты меня любила, я бы почувствовал  это  по
твоим губам. Я бы видел это в твоих глазах. О, люби меня,  Джип!  Ты  должна
любить меня!
     Требовать  любви,  приставая  с  ножом  к  горлу,  -  это  ли  не  верх
вульгарности и тупости? Душа Джип все больше застывала. Если  женщина  ни  в
чем не отказывает тому, кого по-настоящему не любит, - это значит,  что  над
домашним очагом новобрачных уже сгущаются тени. И Фьорсен  понимал  это;  но
умения владеть собой у него было меньше, чем даже у этих щенков.
     В общем же, первые недели  в  новом  доме  были  заполнены  заботами  и
хлопотами, не оставлявшими времени для сомнений  или  печали.  На  май  было
назначено  несколько  серьезных  концертов.  Джип  ждала   их   с   огромным
нетерпением и старательно устраняла все,  что  могло  бы  помешать  Фьорсену
готовиться к ним. И, словно стараясь возместить то, что не смогла отдать ему
сердце - а это она всегда подсознательно ощущала, - Джип щедро отдавала  ему
в эти дни свою энергию и заботу. Она готова была аккомпанировать ему  каждый
день, с утра до вечера. Правда, утренние  часы  принадлежали  ей  -  Фьорсен
лежал в постели до одиннадцати и раньше полудня к занятиям не  приступал.  В
эти ранние часы она делала заказы и  выезжала  за  покупками  -  для  многих
женщин это единственный "спорт": тут все - и погоня за идеалом, и состязание
во вкусе со всем остальным миром, и, разумеется, тайное желание сделать так,
чтобы быть красивее других. Джип всегда отправлялась за покупками с каким-то
нервным подъемом. Она терпеть не могла прикосновения чужих рук, но даже  это
не портило ей удовольствия, которое она  испытывала,  стоя  перед  огромными
зеркалами, без конца поворачиваясь то в одну, то  в  другую  сторону  и  все
время чувствуя, как  продавщица  дотрагивается  до  нее  кончиками  пальцев,
накалывает булавки и без конца повторяет слово "мадам"...
     Случалось, что по утрам  она  ездила  верхом  с  отцом.  Однажды  после
прогулки в Ричмонд-парке они позавтракали на веранде одной гостиницы.  Прямо
под ними несколько фруктовых деревьев еще стояли в  цвету;  солнце  сверкало
серебром на извилинах реки и золотило  молодые,  только  что  распустившиеся
листья дубов. Уинтон курил сигару и смотрел через верхушки деревьев на реку;
украдкой подняв на него глаза, Джип тихо сказала:
     - Ты когда-нибудь ездил верхом с моей матерью, отец?
     - Только однажды - как раз по той дороге, по которой мы ехали  с  тобой
сегодня. Под ней была вороная кобыла. Я ехал на гнедом...
     Значит, вон в той рощице на холме, через которую они  проезжали  утром,
он спешился и стоял возле нее! Джип протянула к нему через стол руку.
     - Расскажи мне о ней. Она была красива?
     - Да,
     - Брюнетка? Высокая?
     - Очень похожа на тебя, Джип. Немного... немного... - Он не  знал,  как
объяснить  это  различие...  -  Немножко  больше,  пожалуй,   было   в   ней
иностранного. Одна из ее бабушек была, ты знаешь, итальянка.
     - Как ты полюбил ее? Внезапно?
     - Так же внезапно... - он положил руку на перила террасы, - ...вот  как
этот солнечный луч лег сейчас на мои пальцы.
     Джип сказала, словно про себя:
     - Не знаю, понимаю ли я это... пока. А она тоже полюбила тебя с первого
взгляда?
     - Каждый верит в то, во что ему хочется верить... Но она говорила,  что
именно так и было.
     - И долго это продолжалось?
     - Всего один год.
     - О, отец! Я  не  могу  забыть,  что  это  я  убила  ее...  Я  не  могу
примириться с этим,
     Уинтон  резко  поднялся;  испуганный  дрозд  замолчал  в  кустах.  Джип
продолжала сурово:
     - Я не хочу иметь детей. И я не хочу... я не хочу так любить.  Я  боюсь
этого.
     Уинтон глядел на нее, сдвинув брови, думая о прошлом.
     - Дорогая! - сказал он. - Это застает тебя врасплох - и ты уже любишь и
ни о чем другом не можешь думать. Когда приходит  любовь,  ты  радуешься,  и
неважно, убьет это тебя или нет.
     Она  вернулась  домой  еще  до  полудня.   Торопливо   приняла   ванну,
переоделась и побежала в студию.  Стены  ее  были  затянуты  уиллсденовскими
тканями; портьеры были серебристо-серого цвета; здесь же стоял диван, обитый
серебристо-золотой тканью; камин был  отделан  кованой  медью.  Вся  комната
сверкала золотом и серебром - исключение составляли только зеленый  экран  у
рояля, великолепно расписанный павлиньими хвостами, и синяя персидская  ваза
с красными цветами разных оттенков.
     Фьорсен стоял у окна и курил. Он не обернулся. Джип взяла его под руку.
     - Прости меня. Но сейчас только половина первого.  У  него  было  такое
лицо, словно весь мир нанес ему оскорбление.
     - Как жаль, что тебе пришлось вернуться! Должно  быть,  приятно  ездить
верхом?
     Разве ей не  дозволено  ездить  на  прогулку  с  отцом?  Какая  нелепая
ревность, какой эгоизм! Не сказав ни  слова,  она  села  за  рояль.  Она  не
выносила несправедливости, к тому же от Фьорсена пахло вином. Пить по  утрам
- это отвратительно... ужасно! Она сидела за роялем и ждала. Вот таким он  и
будет, пока не прогонит своей игрой дурное настроение; а  потом  подойдет  к
ней и станет гладить ее плечи и касаться губами ее шеи. Нет. если  он  будет
так себя вести, он  не  заставит  ее  полюбить  себя.  И  у  нее  неожиданно
вырвалось:
     - Густав! Что такого я сделала? Что тебе не нравится?
     - То, что у тебя есть отец.
     Джип  рассмеялась.  Он  был  похож  на   обиженного   ребенка.   Быстро
обернувшись, он прикрыл ей ладонью рот. Она взглянула  на  него.  Ее  сердце
совершало  сейчас  "grand  ecart"  {Здесь  -  глубокий  поворот  (франц.).},
колеблясь между укорами совести и  возмущением.  Он  опустил  глаза  под  ее
взглядом и убрал руку.
     - Что ж, начнем? - сказала она.
     - Нет! - ответил он глухо и вышел в сад.
     Как случилось, что она приняла участие в этой  ужасной,  жалкой  сцене!
Она осталась сидеть у рояля, повторяя без конца один и  тот  же  пассаж,  не
понимая даже, что играет.

ГЛАВА IV

     До сих пор они еще не виделись с Росеком.  Интересно,  передал  ли  ему
Фьорсен ее слова? Но Джип не спрашивала. Она уже убедилась, что муж  говорит
правду  только  тогда,  когда  ему  это  удобно   и   не   может   причинить
неприятностей. Только на его суждения о  музыке,  об  искусстве  можно  было
вполне положиться; но и здесь, когда он бывал раздражен, бесцеремонность его
суждений отталкивала и возмущала.
     На первом же концерте она заметила Росека - он стоял по другую  сторону
прохода, на два ряда дальше их кресел. Он разговаривал с  молодой  девушкой;
ее лицо казалось вылепленным из тонкого матового алебастра; круглые  голубые
глаза, устремленные на  Росека,  и  слегка  полуоткрытый  рот  придавали  ей
немного глуповатый вид. Глуповатым был и ее смех. И все-таки  лицо  ее  было
так красиво, волосы так пушисты и светлы, кожа так чиста и  нежна,  шея  так
бела и округла, а осанка так безупречна, что Джип с трудом оторвала  от  нее
взгляд. Она сидела одна, страстно желая снова вызвать  в  себе  те  чувства,
которые нахлынули  на  нее  тогда,  в  Висбадене.  Она  испытывала  какое-то
торжество при мысли, что и  она  тоже  помогала  ему  создавать  эти  звуки,
заставляющие трепетать сердца столь многих слушателей.  Забыв  обо  всем  на
свете, она сидела тихая и кроткая.
     Фьорсен выглядел ужасно - как, впрочем, всегда, когда впервые появлялся
на эстраде, - холодный, настороженный, уклончивый, вызывающий;  отвернувшись
в  сторону,  он  длинными  пальцами  подкручивал  колки,  пробовал   струны.
Висбаден? Нет. Это совсем не похоже на Висбаден! Когда он заиграл,  душевный
подъем, которого она  ожидала,  не  повторился.  Теперь  она  слишком  часто
слушала его игру, хорошо знала, как он создает  эти  звуки;  знала,  что  их
огонь, сладость, благородство порождены его пальцами, слухом и мозгом  -  но
не душой. Волны этих звуков уже не уносили ее в новые миры, она не слышала в
них звона колокола на рассвете, не видела павшую на землю предвечернюю росу,
не ощущала свежести ветра и жара солнечных  лучей.  Романтика  и  экстаз  не
возвращались. Она тревожно  ждала  неудававшихся  ему  мест,  пассажей,  над
которыми бился он и вместе с ним трудилась она: мешали  воспоминания  о  его
капризной раздражительности, о приступах мрачного настроения, о  неожиданных
ласках. Вдруг она поймала его взгляд. Он был такой же, как в Висбадене, и...
уже не такой. В нем не было обожания. И она подумала: "Моя  ли  здесь  вина?
Или причина в том, что теперь он может делать со мной все, что захочет?" Еще
одно разочарование, пожалуй, самое сильное! Но вот раздались аплодисменты, и
она вспыхнула от удовольствия  и  снова  растворилась  в  его  торжестве.  В
антракте  она  пошла  в  артистическую.  Он  спускался  по  лестнице   после
последнего вызова; выражение презрительной скуки исчезло с его лица, он взял
ее руку и поднес к губам. Она прошептала:
     - Прекрасно!
     Он спросил тоже шепотом:
     - Ты любишь меня, Джип?
     Она кивнула. В это мгновение она верила тому, что сказала. К ним  стали
подходить знакомые; среди них был  ее  старый  учитель  музыки  мосье  Армо.
Бросив  Фьорсену  "Merveilleux,  tres  fort"  {Прекрасно,   очень   искусно!
(франц.).}, он повернулся к нему спиной и заговорил с Джип.
     Итак, она вышла замуж за Фьорсена! Невероятно,  просто  невероятно!  И,
как бы это сказать...  немного  забавно,  не  правда  ли?  Это  повредит  ее
занятиям музыкой - очень, очень жаль! Нет? Тогда ей надо прийти к нему,  да,
прийти снова! Разговаривая, старик все похлопывал ее по руке,  словно  играл
на рояле, как бы проверяя крепость ее пальцев и раздумывая о  том,  допустит
ли она, чтобы они окончательно испортились. Похоже было на  то,  что  ему  и
впрямь недоставало старой ученицы и он рад снова с ней встретиться;  а  Джип
никогда не могла устоять перед участием и вниманием  к  ней.  Подходили  все
новые люди. Она увидела Росека, разговаривающего о  чем-то  с  ее  мужем,  и
алебастровую девушку  с  полуоткрытым  ртом,  которая  молча  стояла  рядом,
уставившись на Фьорсена. Безупречная фигура, разве  что  чуть  коротковатая;
похожа на голубку; прекрасно очерченные полуоткрытые  губы,  которые  словно
просят, чтоб в них положили леденец. Ей не больше девятнадцати. Но  кто  она
такая?
     Вдруг она услышала:
     - Как поживаете, миссис Фьорсен?  Я  счастлив,  что  наконец  вижу  вас
снова.
     Даже если Густав передал ему ее слова, все  равно  этот  Росек,  с  его
вечной маской на лице, ничем себя  не  выдаст;  вкрадчивость,  настороженное
спокойствие, льстивая речь. Что ей в нем  так  не  нравится?  Джип  обладала
острым чутьем и врожденной  проницательностью,  "щупальца"  ее  чувств  были
слишком тонки, их нельзя было обмануть.
     Следуя  за  взглядом  Росека,  она  увидела  мужа,  разговаривающего  с
девушкой; губы ее сейчас совсем раскрылись в ожидании леденца.
     - Любуетесь этой маленькой танцовщицей, мадам? Ее зовут Дафна Уинг.  О,
она создаст себе имя! Летающая голубка!
     - Да, она очень мила, представляю себе, как она чудесна в танце.
     - Приходите как-нибудь посмотреть ее. Она еще только готовится к своему
debut {Первому выступлению на сцене (франц.).}.
     Джип ответила:
     - Благодарю вас.
     Но про себя подумала: "Не хочу иметь с тобой ничего общего! И почему  я
не сказала, что ненавижу балет?"
     Раздался звонок, и посетители стали поспешно расходиться. К ним подошла
девушка.
     - Мисс Дафна Уинг - миссис Фьорсен.
     Джип с улыбкой протянула  руку.  Мисс  Дафна  Уинг  тоже  улыбнулась  и
сказала с интонацией ученицы, над произношением которой тщательно работали:
     - О, миссис Фьорсен, как прекрасно играет ваш муж, правда?
     Услышав этот тщательный выговор, который сочетался к тому же с каким-то
недостатком речи, Джип почувствовала к ней жалость, - словно  к  прелестному
цветку, пораженному болезнью. Кивнув ей, она повернулась к Фьорсену, который
дожидался выхода на сцену. На кого он смотрит: на нее или на эту девушку?  В
фойе Росек сказал:
     - Приходите сегодня ко мне с Густавом. Она будет танцевать для вас. Она
восхищена вами, мадам.
     Джип очень хотелось ответить просто и грубо: "Я не хочу идти к вам". Но
она только проговорила:
     - Спасибо. Я спрошу Густава.
     Вернувшись на место, она отерла щеку, которой коснулось дыхание Росека.
Выступала теперь молодая певица; такие девушки всегда очень нравились  Джип:
голубые глаза,