такой любви, которая принадлежала бы ей
одной. Он только спросил:
     - Что ты хочешь этим сказать?
     Но тут, к своему ужасу, он заметил, что она плачет, хотя и  борется  со
слезами, - ее плечи, прижатые к его коленям, вздрагивали. Он  почти  никогда
не видел ее плачущей, даже при всех этих детских огорчениях, а она так часто
падала и ушибалась. И он смог только погладить ее по плечу и выговорить:
     - Не плачь, Джип. Не плачь.
     Она перестала плакать так же внезапно, как и начала, поднялась  с  пола
и, прежде чем он успел шевельнуться, исчезла.
     Вечером, за обедом, она  была  такой,  как  обычно.  Он  не  уловил  ни
малейшей перемены в ее голосе, поведении или поцелуе, когда они расставались
на ночь. Минута, которой он со страхом ждал  годами,  прошла,  оставив  лишь
ощущение смутного стыда, которое всегда бывает после того, как нарушишь обет
молчания. До тех пор, пока  старая  тайна  оставалась  нераскрытой,  она  не
тревожила его. Теперь она снова причиняла ему боль.
     А для Джип в эти сутки  навсегда  кончилось  детство.  Ее  отношение  к
мужчинам определилось. Если она не причинит  им  немножко  боли,  они  могут
причинить боль ей. В ее жизнь вошел инстинкт пола.

ГЛАВА III

     В последующие два года было меньше одиночества, больше веселья в  доме.
Уинтон после своей  исповеди  решительно  принялся  за  то,  чтобы  упрочить
положение дочери. Он не мог допустить, чтобы на нее  глядели  искоса.  Ни  в
Милденхэме, ни в Лондоне под крылышком его сестры трудностей  не  возникало.
Джип была так мила, Уинтон так холоден, его сдержанность так отпугивала, что
на стороне его дочери были все преимущества.
     День совершеннолетия Джип они провели в  столице;  он  пригласил  ее  в
комнату, где сидел сейчас у камина,  вспоминая  все  эти  события,  чтобы  в
качестве управляющего ее  состоянием  дать  ей  отчет.  Он  потратил  немало
трудов, пока ее обремененное долгами наследство не округлилось  до  двадцати
тысяч фунтов. С ней он никогда не заговаривал  об  этом  -  слишком  опасная
тема! К тому же у него самого были средства, и она ни в  чем  не  нуждалась.
Пока он подробно объяснял ей, чем она располагает, рассказывал, как помещены
деньги, и советовал открыть собственный счет в банке, она все стояла,  глядя
на бумаги, значение которых обязана была теперь понимать, и  с  лица  ее  не
сходило выражение беспокойства. Не поднимая глаз, она спросила:
     - Все это... от него?
     Он не ожидал такого вопроса.
     - Нет. Восемь тысяч принадлежали твоей матери.
     Джип взглянула на него и сказала:
     - Тогда мне не надо остальных, пожалуйста, отец!
     Уинтон почувствовал какое-то необъяснимое удовлетворение. Как поступить
с этими деньгами, если она не возьмет их, он не знал. Но то, что она от  них
отказывалась, было так похоже на нее, так подчеркивало, что в ней его кровь;
это была как бы окончательная его победа. Он подошел к окну, в  которое  так
часто смотрел, поджидая ее мать. Вот  он,  угол  дома,  из-за  которого  она
появлялась! На мгновение она останавливалась там,  щеки  ее  пылали,  мягкий
взгляд угадывался под вуалью, часто вздымалась от быстрой ходьбы грудь - она
спешила к нему. А вот там,  поближе,  она  снова  останавливалась,  поднимая
вуаль. Он обернулся. Трудно было поверить, что тут не она! И он сказал:
     - Прекрасно, моя родная! Но взамен ты получишь столько же от меня. А те
деньги могут быть отложены. Кто-нибудь когда-нибудь ими воспользуется.
     Эти непривычные слова "моя родная", нечаянно сорвавшиеся у него, обычно
такого сдержанного, вызвали румянец на ее щеках, глаза  ее  заблестели.  Она
бросилась ему на шею.
     В те дни она вволю занималась музыкой, беря уроки рояля у  мосье  Армо,
седовласого уроженца  Льежа,  с  лицом  цвета  красного  дерева  и  поистине
ангельским туше; он заставлял ее упорно работать и называл своим  "маленьким
другом". Не было почти  ни  одного  концерта,  заслуживающего  внимания,  на
котором она не побывала бы, или крупного музыканта, игры которого она бы  не
слышала. И хотя утонченный вкус спасал ее от восторженного преклонения перед
великими виртуозами, она все-таки  возводила,  их  на  пьедестал,  мужчин  и
женщин, с которыми время от времени  встречалась  на  Керзон-стрит,  в  доме
своей тетки Розамунды.
     Тетушка Розамунда тоже любила музыку,  конечно,  не  выходя  из  рамок,
дозволенных  хорошим  тоном.  Джип,  размышляя  о  тетке,  придумала   некую
романтическую историю любви, погубленной гордостью. Тетушка  Розамунда  была
высокая, красивая женщина, на год старше Уинтона, с узким  аристократическим
лицом,   темно-голубыми,   блестящими   глазами,    безупречными    манерами
воспитанного человека, добрым сердцем и несколько тягучей,  но  не  лишенной
мелодичности речью. Она нежно любила Джип, но все то, что имело отношение  к
их фактическому родству, тщательно хранила в себе. Тетка  Розамунда  была  в
своем роде филантропкой,  а  девушка  как  раз  и  отличалась  той  душевной
мягкостью, которая  обычно  покоряет  сердца  именно  тех  женщин,  которые,
наверно, предпочли бы родиться мужчинами. Жизнерадостная по натуре,  тетушка
Розамунда носила теперь старомодные платья и  жакеты,  заботилась  о  ценных
бумагах и ходила с тростью; как и ее брат, она блюла "этикет",  хотя  у  нее
было больше чувства юмора, столь ценимого в музыкальных кругах.  В  ее  доме
Джип невольно приходилось наблюдать и достоинства  и  смешные  стороны  всех
этих знаменитостей, у которых были пышные шевелюры и которые не желали знать
ничего, кроме музыки и своих собственных персон.
     Когда Джип исполнилось двадцать два года,  у  Уинтона  случился  первый
серьезный приступ подагры; боясь, что к охотничьему сезону он, чего доброго,
не сможет сесть на лошадь, он отправился вместе с Джип и Марки  в  Висбаден.
Из окон их гостиницы на Вильгельмштрассе открывался широкий вид  на  парк  с
уже начинающими желтеть листьями. Лечился Уинтон  долго  и  упорно.  Джип  в
сопровождении молчаливого  Марки  ежедневно  совершала  прогулки  верхом  на
Нероберг, где ее раздражали всякие правила, согласно которым ездить  в  этом
величественном лесу можно было только по  установленным  дорогам;  один  или
даже два раза в день она ходила на концерты в  курзал  либо  с  отцом,  либо
одна.
     Она была одна, когда впервые услышала игру Фьорсена. Не в пример многим
скрипачам он был высок и сухощав, с гибкой фигурой и свободными  движениями.
Лицо у  него  было  бледное,  странно  гармонировавшее  с  тускло-золотистой
шевелюрой и усами; по впалым  щекам  с  широкими  скулами  узкими  полосками
тянулись маленькие бакенбарды. Он показался  Джип  довольно  неприятным,  но
игра его каким-то таинственным образом потрясла и захватила ее. У него  была
замечательная техника; благодаря ей глубокая проникновенность его  игры  как
бы оттачивалась и сдерживалась, - это  было  похоже  на  вырвавшееся  пламя,
вдруг замершее в воздухе. Зал потряс  шквал  аплодисментов,  а  Джип  сидела
неподвижно,  пристально   разглядывая   скрипача.   Он   провел   рукой   по
разгоряченному лбу, отбрасывая в сторону пряди своих необычного цвета волос,
потом с какой-то неприятной улыбкой слегка поклонился. Странные у него глаза
- словно у большой кошки!  Да,  конечно,  они  зеленые,  злые,  но  какие-то
прячущиеся, гипнотизирующие! Самый странный  из  всех  мужчин,  которых  она
видела, и самый пугающий. Ей  показалось,  что  он  смотрит  прямо  на  нее;
опустив глаза, она стала аплодировать. Когда она снова  взглянула  на  него,
лицо его показалось ей печальным. Он поклонился - на этот  раз  прямо  в  ее
сторону - и  вскинул  скрипку  к  плечу.  "Он  будет  играть  для  меня",  -
неожиданно подумала она. Играл он без аккомпанемента - какую-то простенькую,
очень трогательную мелодию.  Теперь  она,  уже  не  глядя  на  него,  чутьем
угадала, что он снова небрежно поклонился и ушел.
     Вечером за обедом она сказала Уинтону:
     - Я слушала сегодня одного скрипача, отец, изумительного  музыканта,  -
его имя Густав Фьорсен. Он швед, или кто?
     - Весьма возможно, - ответил Уинтон. - А каков  он  на  вид?  Я  знавал
одного шведа в армии - приятный был парень.
     - Он высокий, худой и бледный, скуластый, с впалыми щеками и  странными
зелеными глазами. Да, еще маленькие золотистые бакенбарды.
     - Боже правый! Это уж чересчур!
     Она пробормотала с улыбкой:
     - Да, пожалуй.
     На следующий день Джип увидела скрипача в парке. Она  сидела  вместе  с
отцом у памятника Шиллеру; Уинтон читал газету "Таймс", которую всегда  ждал
с большим нетерпением, чем мог в этом признаться:  ему  не  хотелось,  чтобы
Джип заметила томившую  его  скуку,  -  это  помешало  бы  ей  жить  в  свое
удовольствие. Просматривая  отчет  о  собрании  в  Ньюмаркете,  он  украдкой
посматривал на дочь.
     Никогда еще  она  не  выглядела  такой  прелестной,  такой  элегантной,
никогда  в   ней   так   не   чувствовалась   порода,   как   здесь,   среди
космополитической толпы, в этом богом забытом месте!  Девушка,  не  замечая,
что он втайне любуется ею,  провожала  взглядом  своих  ясных  глаз  каждого
проходящего  мимо  них,  наблюдала  за  порхающими  птицами,  за   собаками,
радовалась солнечным лучам, которые скользили по траве,  вспыхивали  бронзой
на буках и липах, и вон на тех высоких тополях, внизу, у воды. Когда однажды
у нее заболела голова, врач, приглашенный в Милденхэм, сказал, что ее глаза-
это "безупречные органы зрения"; и, действительно, какие еще глаза могли  бы
так охватывать и вбирать в себя окружающее! К ней льнули собаки - то и  дело
какой-нибудь пес останавливался в нерешительности: ткнуться или нет носом  в
руку этой молодой иностранки? В разгар флирта с огромным датским  догом  она
вдруг увидела Фьорсена; он шел вместе с невысоким, широкоплечим человеком  в
элегантных модных брюках и с затянутой в корсет талией. Высокий,  сухопарый,
немного неуклюжий скрипач был в светло-кофейном  костюме;  на  голове  серая
велюровая шляпа с широкими полями, в петлице белый цветок; закрытые  ботинки
лакированной кожи; небрежно повязанный галстук  выделялся  на  мягкой  белой
льняной сорочке - в общем, настоящий щеголь!  Его  странные  глаза  внезапно
встретились  с  ее  взглядом,  и  он  сделал  движение,   словно   собираясь
прикоснуться рукой к шляпе.
     "Он помнит меня", - подумала она. Его тонкая фигура,  слегка  вытянутая
вперед шея, приподнятые плечи, широкий шаг - все  до  странности  напоминало
леопарда или какого-нибудь другого  гибкого  хищника.  Он  тронул  за  рукав
низкорослого  спутника,  что-то  пробормотал  и   повернул   обратно.   Джип
почувствовала, что он смотрит на нее, словно желая разглядеть  получше.  Она
знала, что и отец ее  видит  все.  И  она  заранее  была  уверена,  что  эти
зеленоватые  глаза  дрогнут  перед   проницательным   взглядом   англичанина
известного круга, никогда не позволяющего себе снизойти до любопытства.
     Оба снова прошли мимо. Джип видела, как  Фьорсен  повернулся  к  своему
спутнику и движением головы указал в  ее  сторону,  а  потом  услышала,  как
спутник засмеялся. Она почувствовала, что у нее зарделись щеки.
     Уинтон сказал:
     - Забавные франты встречаются здесь!
     - Это скрипач, я говорила тебе: Фьорсен.
     - А! Да, да!.. - Но он явно забыл об их разговоре.
     То, что Фьорсен, видимо, запомнил ее из всей аудитории, смутно  льстило
ей. Ощущение обиды исчезло;  Отец,  должно  быть,  считает  костюм  Фьорсена
жалким; на самом деле он, пожалуй, ему идет. В строгой английской одежде  он
выглядел бы хуже.
     В последующие два  дня  она  замечала  в  парке  приземистого  молодого
человека, который шел тогда вместе с ним. И снова  почувствовала,  что  этот
человек провожает ее глазами.
     Потом некая баронесса  фон  Майсен,  космополитка,  приятельница  тетки
Розамунды,  немка  по  мужу,  полуголландка-полуфранцуженка   по   рождению,
спросила Джип, слушала ли она шведского скрипача Фьорсена. Он  мог  бы  быть
лучшим скрипачом,  наших  дней,  если  бы  только...  -  Баронесса  покачала
головой. Полагая, что этот выразительный жест не  требует  разъяснений,  она
продолжала размышлять вслух:
     - О, эти музыканты! Ему надо спасаться  от  самого  себя.  Если  он  не
опомнится, он - пропащий человек. А жаль! Большой талант!
     Джип спокойно посмотрела на нее и спросила:
     - Что же, он пьет?
     - Pas mal! {И очень даже! (франц.).}. Но  тут  есть  и  кое-что,  кроме
вина, ma chere!
     Инстинкт и  долгая  жизнь  под  кровом  Уинтона  подсказали  Джип,  что
возмутиться было бы ниже ее достоинства. Она не стремилась познать некоторые
подробности его жизни, но не желала и  уклоняться  от  этого;  и  баронесса,
которой ее невинность представлялась пикантной, начала снова:
     - Женщины и снова женщины!  Какая  жалость!  Это  может  его  погубить!
Единственное, что ему нужно, - это найти для себя одну женщину, но я заранее
ее жалею; sapristi {Черт возьми! (франц.).}, какая жизнь для нее!
     Джип спокойно спросила:
     - А способны ли такие мужчины вообще любить?  Баронесса  посмотрела  на
нее широко раскрытыми глазами.
     - Я знавала одного такого мужчину - он превратился в раба. Я видела: он
бегал за женщиной, как ягненок, а она все время обманывала его. On  ne  peut
{Ничего не скажешь заранее. Милая, есть  вещи,  которых  вы  еще  не  знаете
(франц.).}. - Она взяла Джип за руку. - Но одно несомненно. С такими глазами
- у вас все впереди!
     Джип высвободила руку и покачала головой; нет, она не верит в любовь.
     - О, вы еще вскружите многим головы! В этом можете  не  сомневаться.  Я
вижу что-то роковое в этих прелестных карих глазах!
     Молодой девушке извинительно, если ей кажутся лестными такие слова: еще
бы - в ее глазах виден рок! Комплимент взволновал Джип, и у нее  в  эти  дни
было безотчетно веселое настроение; волновали и взгляды  мужчин,  когда  они
оборачивались, чтобы поглядеть  на  нее.  Мягкий  воздух,  приятный  веселый
город, много музыки, ощущение, что  ты  выделяешься  среди  этих  заурядных,
бесцветных людей, - все это как бы приподнимало ее, как бы опьяняло, делало,
по выражению баронессы, "un peu folle" {Немного обезумевшей (франц.).}.  Она
то  и  дело  начинала  смеяться.   Все   для   нее   было   "забавным"   или
"восхитительным". И баронесса, понимая, какой "шик" кроется в этой  девушке,
с самого начала по-настоящему оценившая ее  очарование,  делала  все,  чтобы
знакомить Джип со всякими желательными и даже нежелательными людьми.
     Любопытство  -  благотворное  чувство.  Чем  больше  побед   одерживает
мужчина, тем заманчивее для женщины победить  его.  Пленить  того,  кто  сам
пленял  многих,  -  разве  это  не  доказательство,  что  очарование   одной
превосходит очарование всех других? Слова баронессы  укрепили  мнение  Джип,
что Фьорсен - "невозможный человек", но в то же время  незаметно  усилили  в
ней смутное волнение, которое она уже однажды испытала, когда он запомнил ее
одну из всей толпы на концерте. Позднее слова  баронессы  принесли  и  более
ощутимые плоды. Но до этого произошел странный эпизод с цветами.
     Вернувшись с прогулки верхом - это было через неделю  после  того,  как
она сидела с отцом у памятника Шиллеру, -  Джип  нашла  на  своем  туалетном
столе букет роз "Глюар де Дижон" и  "Ля  Франс".  Карточки  не  было.  Немка
горничная смогла сказать только, что  цветы  принес  для  "фрейлейн  Уинтон"
посыльный из цветочного магазина. Джип решила,  что  они  от  баронессы.  За
обедом и позже, на концерте, у нее на корсаже красовались две розы: одна "Ля
Франс" и другая "Глюар де Дижон", смелое сочетание розового и оранжевого  на
фоне платья жемчужно-серого цвета. Программы концерта они не  покупали:  для
Уинтона вся музыка была одинакова, а Джип в программе не нуждалась.
     Когда Фьорсен вышел на эстраду, щеки Джип слегка порозовели,  точно  от
ожидания чего-то важного. Он сыграл сначала  менуэт  Моцарта,  затем  сонату
Цезаря Франка, а когда он выходил раскланиваться, в руке его были две  розы:
"Ля Франс" и "Глюар де Дижон". Джип машинально дотронулась до своих роз.  Их
глаза встретились; он поклонился чуть ниже. Уходя со сцены, он приложил розы
к губам, и Джип отдернула  руку,  словно  уколовшись  о  шипы.  Сорвать  их,
бросить на пол? Отец увидит, он мог заметить розы Фьорсена - сравнить  те  и
другие! Он решит, что ее оскорбили! Но  оскорблена  ли  она?  Она  не  могла
заставить себя думать так. Это была простая  любезность,  он  как  бы  хотел
сказать ей, что играет для нее одной. Слова баронессы мелькнули в ее голове:
"Ему надо спасаться от самого  себя.  Жаль!  Большой  талант!"  Да,  у  него
большой талант! Если человек так играет, - значит, есть что спасать в нем!..
Они ушли, прослушав последнее соло. Дома она бережно  присоединила  эти  две
розы к остальным.
     Спустя три дня Джип пошла вечером на "неофициальный прием" к  баронессе
фон Майсен. Она сразу увидела его. Он стоял  возле  рояля  вместе  со  своим
низкорослым, широкоплечим другом и слушал какую-то  болтливую  даму;  вид  у
него был скучающий и немного встревоженный. Весь этот день,  хмурый,  тихий,
со странными зарницами в небе, словно перед дождем, Джип было  не  по  себе;
она вдруг почувствовала легкую тоску  по  Лондону.  Теперь  она  ожила.  Она
увидела, как низенький приятель скрипача подошел к баронессе;  через  минуту
баронесса подвела его к ней и представила:  граф  Росек.  Он  не  понравился
Джип: темные круги под глазами, чересчур  безукоризненные  манеры,  какая-то
холодная  слащавость;  но  он  был  любезен  и  вежлив  и   хорошо   говорил
по-английски. Видимо, он был поляк, но жил в Лондоне и знал  о  музыке  все,
что можно о ней знать. Он надеется, что мисс Уинтон слышала игру  его  друга
Фьорсена? Но не в Лондоне? Нет?  Это  странно.  Прошлый  сезон  он  играл  в
Лондоне несколько месяцев. Слегка раздосадованная тем, что не  знала  этого,
Джип ответила:
     - Да, но в прошлом году я почти все лето прожила в деревне.
     - Он имел большой успех. Я снова увезу его в Лондон. Это  самое  лучшее
для него. Как вам нравится его игра?
     Ей  не  хотелось  раскрывать  свои  чувства  перед   этим   человечком,
разыгрывающим сфинкса, и Джип пробормотала:
     - О, конечно, это просто удивительно!
     Он кивнул головой и потом, как бы  вспомнив  что-то,  сказал  с  легкой
улыбкой:
     - Могу ли я представить его вам? Густав, это мисс Уинтон!
     Джип обернулась. Он уже стоял позади нее и кланялся; глаза его выражали
смиренное обожание, и он не пытался скрыть это.  Джип  заметила,  как  поляк
снова чуть заметно улыбнулся; и вот она уже стоит с Фьорсеном в  нише  окна.
Вблизи он меньше походил на зверя в клетке и, безусловно,  был  элегантен  в
своем роде, тщательно подстрижен, от него - то ли от платка, то ли от  волос
- шел запах каких-то приятных духов, которые она, правда,  не  одобрила  бы,
если бы он был англичанином. Он носил на мизинце бриллиантовое кольцо, но  и
это не  был  слишком  дурной  тон.  Высокий  рост,  широкие  скулы,  густые,
недлинные волосы, энергичное лицо, гибкая фигура, свободные движения  -  все
это сглаживало первое впечатление  о  некоторой  изнеженности.  Он  выглядел
вполне мужественным. Он сказал со странным, жестковатым акцентом:
     - Мисс Уинтон, вы и здесь моя аудитория. Я играю для  вас,  только  для
вас.
     Джип рассмеялась.
     - Вы шутите надо мной, - продолжал он. - Но,  прошу  вас,  не  надо.  Я
играю для вас потому, что восхищен вами. Я страшно  вами  восхищен.  Посылая
вам эти цветы, я вовсе не хотел оскорбить вас. Это был знак благодарности за
счастье видеть ваше лицо.
     Голос его дрогнул. Опустив глаза, Джип сказала:
     - Это было очень любезно с вашей стороны. Я  хочу  также  поблагодарить
вас за вашу игру. Она чудесна, право, чудесна!
     Он снова слегка поклонился.
     - Когд