к ребенку уже угас и что теперь он  думает:  "Долго  ли  еще
ждать, когда я смогу обнять тебя снова?" И  вдруг  она  почувствовала  такой
приступ слабости, какого у нее не было еще ни разу. Когда она снова  открыла
глаза, сиделка давала ей что-то нюхать, бормоча про себя: "Ну и дура же  я!"
Фьорсена уже не было.
     Увидев, что  Джип  открыла  глаза,  сиделка  убрала  нашатырный  спирт,
переложила ребенка, сказала: "Ну, теперь спать!" - и ушла за  ширму.  Как  и
все очень здоровые люди, она иногда вымешала на других недовольство собой.
     Но Джип не спала. Она глядела то на спящего ребенка, то на узор  обоев,
машинально стараясь отыскать птицу среди коричневых и зеленых листьев  -  на
каждой полосе должна быть одна птица через каждый квадрат. Одна птица  среди
четырех других. Птица с зелеными и желтыми перьями и красным клювом...
     Когда сиделка выставила Фьорсена за дверь, заверив, что это был "только
маленький обморок", он спустился вниз в полном унынии.  Он  терпеть  не  мог
этот темный дом, в котором он всегда будет нежеланным гостем. Ему ничего  не
нужно здесь, кроме Джип, а у Джип случился обморок, едва  он  прикоснулся  к
ней. Он открыл какую-то дверь. Рояль! Гостиная. Уф! Нигде  не  горит  камин.
Что за бедность! Он подошел к двери и остановился, прислушиваясь. Ни  звука.
Серый свет в неприветливой комнате; в прихожей уже почти темно. Какая  жизнь
у этих англичан - хуже, чем зимой в его старом деревенском  доме  в  Швеции,
где во всяком случае поддерживают  в  каминах  хороший  огонь.  И  вдруг  он
возмутился. Ожидать здесь встречи с ее отцом!  Провести  здесь  ночь!  Джип,
которая лежит там рядом с ребенком у груди, в этом враждебном доме, - не его
Джип. Стараясь ступать неслышно, он вышел в переднюю.  Его  пальто  и  шляпа
висели там. Он надел их. А чемодан?
     Здесь чемодана не было. Все равно, они  пришлют  его  позже.  Он  хотел
написать ей - сказать, что ее обморок огорчил его, что он  опасается  нового
обморока и не может оставаться в этом доме - так близко от нее  и  в  то  же
время так далеко. Она поймет! И вдруг неожиданная тоска  сжала  его  сердце.
Джип! Она нужна ему. Смотреть на нее, целовать, чувствовать, что  она  снова
принадлежит ему! Открыв наружную  дверь,  он  переступил  порог  и  вышел  с
ощущением тоски и тяжести в душе. Весь путь  до  станции,  по  дорогам,  уже
окутанным темнотой, и в железнодорожном вагоне он продолжал чувствовать себя
несчастным. Только на ярко освещенной улице, направляясь в такси  к  Росеку,
он немного оживился. За обедом и позднее он уже почти забыл обо всем; к ночи
тяжелое настроение вернулось снова, но в конце концов ночь и сон окутали его
и принесли ему облегчение.

ГЛАВА XII

     Джип  поправлялась  быстро.  Это  радовало  Уинтона.  Недаром   сиделка
говорила: "Она великолепно сложена, это очень важно в таких случаях".
     Перед рождеством Джип уже выходила гулять. А в сочельник старый доктор,
как бы в виде подарка, объявил, что она, если пожелает,  может  возвращаться
домой. После полудня она почувствовала себя хуже, а следующий  день  провела
снова наверху, в постели. Собственно, ничего дурного не было, кроме какой-то
ужасной вялости - словно сознание того, что возвращение домой зависит только
от ее решения, лишало ее сил. И поскольку никто не знал о  ее  переживаниях,
все, кроме Уинтона, были озадачены.  Ей  вскоре  запретили  кормить  ребенка
грудью.
     Только в середине января она сказала Уинтону:
     - Мне надо ехать домой, отец.
     Слово "домой" задело его, но он ответил только:
     - Очень хорошо, Джип. Когда?
     - В доме все готово. Я думаю, лучше всего завтра. Он еще у Росека. Я не
стану его извещать. Два или три дня пробуду одна, чтобы  поудобнее  устроить
ребенка.
     - Отлично. Я отвезу тебя.
     Он не пытался выяснять ее чувства к Фьорсену. Он  хорошо  знал,  каковы
они.
     Они поехали на  следующий  день  и  добрались  до  Лондона  в  половине
третьего. Устройство Бетти и ребенка в  свободной  комнате,  которая  отныне
становилась детской, потребовало от  Джип  всей  ее  энергии.  Уже  начинало
смеркаться, когда, надев пальто, она взяла ключ от студии и пошла через сад;
после десятинедельного отсутствия ей хотелось заглянуть туда... Какой сад  -
совсем зимний! Как все не похоже на тот тихий, теплый  лунный  вечер,  когда
Дафна Уинг, танцуя, появилась из густой тени деревьев! Голые ветви отчетливо
рисовались на фоне серого, темнеющего неба - ни птичьего щебета, ни  цветка.
Она обернулась и посмотрела в сторону дома. Он казался холодным и белым;  но
там светились огни - в ее комнате, в детской; кто-то опускал  шторы.  Листья
на деревьях уже совсем облетели,  были  видны  дома  вдоль  улицы  -  каждый
отличался от другого формой  и  цветом,  как  все  лондонские  здания.  Было
холодно, подмораживало; она почти бежала по дорожке. Над окном студии висели
четыре небольших ледяных сосульки, она обломала одну. В  комнате  как  будто
горел огонь, она видела отблески его через неплотно задернутые шторы. Умница
Эллен: она протапливает там!
     И вдруг Джип замерла на месте. Через щель между шторами она увидела две
фигуры на диване. У нее перед глазами все пошло кругом. С каким-то мертвящим
холодом в душе она заставила себя заглянуть в окно. Он - и  Дафна  Уинг!  Он
обнимал девушку за шею. Повернувшись к  нему  лицом,  полуоткрыв  губы,  она
смотрела на него, точно загипнотизированная, обожающим взглядом.
     Джип подняла руку. В какой-то миг она уже готова была постучать в окно.
Но, ощутив тошноту, она опустила руку и бросилась бежать.
     Никогда она не  покажет  ни  ему,  ни  этой  девчонке,  что  они  могут
заставить ее страдать. Пусть сидят спокойно в своем гнездышке! Никаких  сцен
не будет! По  обледеневшей  лужайке  она  добежала  до  дома,  прошла  через
неосвещенную гостиную, поднялась наверх, заперла дверь и села перед камином.
Гордость бушевала в ней, бессознательно она  сжала  зубами  кончик  носового
платка. Жар от камина опалял  ей  глаза,  но  она  не  подняла  руки,  чтобы
заслонить их.
     Подумать только - что было бы, если бы она любила его! Платок  упал  на
пол - она с удивлением посмотрела на него: капельки крови. Отодвинувшись  от
огня, она продолжала сидеть с усмешкой на губах. Как  глядела  на  него  эта
девушка, как преданная собачонка... Девушка, которая так  ластилась  к  ней!
Она нашла теперь "выдающегося мужчину"!
     Джип вскочила и посмотрела на себя в зеркало. В  ее  собственном  доме!
Почему бы не здесь - в этой комнате? Почему не у нее на глазах? Не прошло  и
года, как поженились! Да, это почти забавно - почти забавно! И к  ней  вдруг
пришла первая успокаивающая мысль: "Я свободна".
     Но все-таки этого было мало для гордой души, раненной так жестоко!  Она
снова подвинулась ближе к огню. Почему она не постучала в окно? Увидеть  бы,
как лицо этой девушки становится  пепельно-серым  от  испуга!  Увидеть  его,
пойманного с поличным, в комнате, которую она украшала для него, где  играла
для него столько часов! Давно ли они  пользуются  этой  комнатой  для  своих
свиданий - тайно входят через дверь из переулка! Может  быть,  это  началось
еще до того, как она уехала рожать!
     И  тут  поднялась  в  ней  борьба  между   материнским   инстинктом   и
оскорбленной гордостью - молчаливая отчаянная борьба. Будет ли она и  сейчас
чувствовать ребенка своим? Или крошка уйдет из ее  сердца,  станет  для  нее
чужой, а может быть, даже ненавистной?
     Джип еще ближе подвинулась к  огню  и  уселась  поуютнее.  Но  ей  было
холодно, словно она захворала.
     Она подумала: "Если не сказать прислуге, что я здесь, они могут выйти в
сад искать меня и увидят то, что увидела я! И потом закрыла ли  я  балконную
дверь в  гостиной,  когда  возвращалась?"  Она  позвонила.  Снизу  поднялась
горничная.
     - Пожалуйста, закройте балконную дверь в  гостиной,  Эллен.  И  скажите
Бетти: боюсь, я простудилась в дороге, я сейчас лягу. Попросите ее  заняться
ребенком.
     Лицо горничной выражало озабоченность, даже участие. Но  не  было  того
бегающего взгляда, который свидетельствовал бы о том, что она что-то знает.
     - Хорошо, мэм, я принесу вам бутылку с горячей водой, мэм.  Не  желаете
ли принять ванну и выпить чашку горячего чая?
     Джип кивнула. Ей было все равно! А когда девушка  ушла,  она  подумала:
"Чашку горячего чая. Почувствую ли я, что он горячий?"
     Девушка вернулась с чаем. Она была предана Джип, обожала  ее  и  всегда
становилась на ее сторону, когда дело касалось порядка в доме, в котором  не
хватало слаженности. Хозяйка слишком хороша для него - иностранец, да еще  с
такими привычками! А уж манеры! Да у него нет никаких манер! Ничего хорошего
из этого не получится. Ничего хорошего, если хотят знать ее мнение!
     - Я пустила воду  в  ванну,  мэм.  Хотите,  чтобы  я  положила  немного
горчицы?
     Спустившись вниз за горчицей, она сказала кухарке:
     - С нашей хозяйкой творится такое, что прямо жалость берет.
     Кухарка, перебирая клавиши гармоники,  которой  она  очень  увлекалась,
ответила:
     - Хозяйка скрывает свои чувства от всех. Слава богу, что она не говорит
таким тягучим голосом, как  ее  старая  тетка,  -  той  мне  всегда  хочется
сказать: "Пошевеливайся, милая старушка, не такое уж ты сокровище".
     И,  растягивая,  гармонику  во  всю   длину,   она   потихоньку   стала
репетировать "Дом мой, милый дом!".
     К Джип, лежавшей в теплой ванне, эти приглушенные звуки доносились, как
далекое гудение больших мух. Горячая вода,  острый  запах  горчицы  и  стоны
гармоники понемногу успокаивали, усыпляли ее. Когда-нибудь полюбит и  она!..
Как странно, что она подумала об этом сейчас! Да, любовь  придет  и  к  ней!
Перед ней вставали смутные видения - зачарованный взгляд Дафны Уинг,  дрожь,
пробегающая по ее руке... Вдруг жалость к себе поднялась в  ее  сердце  -  в
этом была и горечь и радость. Но на что она может обижаться -  она,  которая
не любит? Звуки, похожие на гудение стаи мух, становились глубже, трепетнее.
Кухарка в экстазе играла все громче, особенно последнюю фразу:

                           Пусть скромен мой дом,
                           Нет места милее!

ГЛАВА XIII

     Эту ночь Джип проспала так, словно ничего не случилось и ей  ничего  не
надо  решать.  Но  проснулась  она  несчастной.  Из  гордости  она  сохранит
равнодушный вид и будет жить равнодушной жизнью. Но борьба между материнским
инстинктом и  возмущением  все  продолжалась.  Она  боялась  теперь  увидеть
ребенка.
     Встав около полудня, Джип осторожно спустилась вниз. Она себе  даже  не
представляла, какой ожесточенной была  в  ней  борьба  вокруг  его  ребенка.
По-настоящему она это почувствовала, только проходя мимо двери детской,  где
спала девочка. Если бы ей не предписали прекратить кормление, возможно, и не
было бы этой внутренней борьбы. У нее  сжималось  сердце,  но  какой-то  бес
заставил ее пройти мимо  двери.  Внизу  она  тихо  бродила  взад  и  вперед,
вытирала пыль с фарфора, наводила порядок в книжном шкафу:  после  уборки  в
доме горничная так постаралась расставить книги, что первые тома Диккенса  и
Теккерея и других авторов оказались вместе на верхней полке, а вторые тома -
на нижней. Но все время Джип  думала:  "Что  мне  до  того,  как  все  будет
выглядеть в доме? Это не мой дом. Он никогда не будет моим!".
     За завтраком она выпила немного крепкого бульона, продолжая разыгрывать
недомогание. Потом села писать письмо. Надо на что-то решиться! Но ничего не
приходило в голову - ни одного слова, она не знала даже,  как  обратиться  к
нему. Горничная принесла записку от тетушки Розамунды и привела щенков,  они
принялись  яростно  драться  за  право  овладеть  вниманием   хозяйки.   Она
опустилась на колени, чтобы разнять их, они же самозабвенно лизали ей  щеки.
И эта ласка словно ослабила железное кольцо, сжимавшее ей сердце.  Нахлынула
страшная тоска по ребенку. Сопровождаемая щенками, она поднялась наверх.
     Вечером Джип написала открытку:
     "Мы вернулись".
     Он получит  открытку  только  когда  проснется,  часов  в  одиннадцать;
инстинктивно  желая  продлить  передышку,  она  почти  весь  следующий  день
занималась покупками, стараясь ни о чем не думать.  Вернувшись  к  вечернему
чаю, она сразу поднялась к  ребенку.  Фьорсен  был  уже  дома,  он  ушел  со
скрипкой в студию.
     Джип потребовалось все ее самообладание. Скоро явится та  девушка,  она
будет пробираться по темному, узкому  переулку;  может  быть,  в  эту  самую
минуту ее пальцы барабанят в дверь; он открывает ей и  бормочет:  "Нет,  она
вернулась!" О, как та отпрянет от него!  Быстрый  шепот  -  уговариваются  о
другом месте свиданий! Губы к губам, и этот обожающий взгляд девушки; и  вот
она бежит прочь от захлопнутой двери, в темноту, разочарованная! А он  сидит
на роскошном диване и, грызя усы, смотрит своими кошачьими глазами на огонь.
А потом, может быть, из его скрипки  возникнут  каскады  звуков,  в  которых
слезы, и ветер, и все, что когда-то околдовало ее!
     - Приоткрой, пожалуйста, окно, Бетти, милая, очень душно.
     Музыка... Нарастает, затихает! Почему  она  так  трогает  даже  теперь,
когда звучит для нее как издевательство? И  Джип  подумала:  "Он,  наверное,
ждет, что я снова приду туда играть для него. Но я не приду, никогда!"
     Она пошла в спальню, наскоро переоделась и спустилась вниз. Ее внимание
привлекла маленькая фарфоровая пастушка на каминной  полке.  Она  купила  ее
более трех лет назад, когда впервые приехала в  Лондон;  жизнь  казалась  ей
тогда сплошным бесконечным котильоном, во главе которого танцевала она сама.
Теперь пастушка стала равнодушным,  хотя  и  изящным  символом  совсем  иной
жизни, бесцветной жизни без глубины и теней - несчастливой жизни.
     Ей не пришлось  долго  ждать.  Он  скоро  постучал  в  балконную  дверь
гостиной. Почему у людей, заглядывающих  в  окна  из  темноты,  лица  всегда
кажутся голодными, ищущими, словно выпрашивающими то, что у вас есть и  чего
у них нет? Отодвигая задвижку, она думала: "Что я  ему  скажу?"  Его  пылкий
взгляд, голос, руки - все казалось ей смешным; и особенно его разочарованный
вид, когда она сказала:
     - Осторожнее, я еще нездорова. Хорошо провел время у графа Росека? - И,
помимо ее воли, вырвались слова: - Боюсь, что ты соскучился по студии!
     У него забегали глаза; он принялся шагать взад и вперед по комнате.
     - Соскучился! Соскучился по всему! Я был очень несчастен, Джип! Ты даже
не представляешь, как я был несчастен. Да, несчастен, несчастен! - С  каждым
повторением этого слова голос его становился веселее. Опустившись на колени,
он протянул длинные руки и обнял ее. - Ах, моя Джип! Я  теперь  буду  совсем
другим человеком!
     Джип продолжала улыбаться. Чем еще могла она ответить на эти  фальшивые
излияния? Воспользовавшись тем, что он разжал руки, она поднялась и сказала:
     - Ты знаешь, что в доме ребенок?
     - Ах, ребенок? Я и забыл. Пойдем посмотрим на него.
     - Иди один, - ответила Джип.
     Наверное, он сейчас подумал: "За это она будет более  нежна  со  мной".
Неожиданно он повернулся и вышел.
     Она постояла немного с закрытыми глазами - ей  снова  виделись  студия,
диван, дрожащая рука девушки. Она подбежала к роялю и начала играть полонез.
     В этот вечер они обедали не  дома,  потом  пошли  в  театр  на  "Сказки
Гофмана". Все это позволяло еще немного  оттянуть  то,  что  она  собиралась
сказать. Когда они ехали в темной машине домой, она отодвинулась в угол  под
тем предлогом, что боится измять платье. Дважды она едва не закричала: "Я не
Дафна Уинг!" Но каждый раз гордость  глушила  эти  слова.  Но  какую  другую
причину может она придумать, чтобы закрыть перед ним дверь своей комнаты?
     Дома она увидела в зеркало, что он стоит позади нее -  он  прокрался  в
спальню неслышно, как кошка. Кровь бросилась ей в лицо, и она сказала:
     - Нет, Густав! Если тебе нужна подруга, ступай в студию.
     Он отпрянул в сторону и, прислонившись к спинке кровати,  уставился  на
нее; а Джип перед зеркалом продолжала спокойно вынимать  шпильки  из  волос.
Она видела, как у него дергаются, словно от боли, голова и руки. Потом, к ее
удивлению, он вышел. И снова смутное раскаяние примешалось к охватившему  ее
чувству свободы. Она долго лежала без  сна,  глядя,  как  отблески  огня  то
вспыхивают, то гаснут на потолке. Мелодии "Сказок Гофмана" проносились в  ее
голове, обрывки мыслей сплетались в возбужденном мозгу. Она наконец  уснула.
Ей приснилось, что она кормит голубей и одна из голубок -  Дафна  Уинг.  Она
вздрогнула и неожиданно проснулась. В свете камина она увидела его, он сидел
согнувшись в ногах кровати. Он совсем такой, как в их первую свадебную ночь:
то же самое голодное вожделение на лице, те же протянутые руки.  Не  дав  ей
сказать ни слова, он заговорил:
     - О Джип! Ты не понимаешь! Все это - ничто... Только ты  мне  нужна!  Я
глупец. Я не умею владеть собою. Подумай, ведь тебя столько времени не  было
со мной!
     Джил сказала твердым голосом:
     - Я не хотела ребенка.
     - Да. Но он у тебя теперь есть, и ты счастлива!  Не  будь  беспощадной,
моя Джип!  Тебе  больше  идет  быть  милосердной.  Эта  девушка...  все  это
прошло... Я клянусь! Я обещаю...
     Джип подумала: "Как он посмел прийти и хныкать здесь вот  так?  У  него
нет нисколько достоинства - ни капли!"
     - Как ты можешь обещать? Ведь ты  заставил  девушку  полюбить  тебя.  Я
видела ее лицо.
     - Ты... ты видела ее?!
     - Да.
     - Она... дурочка! Она интересует меня меньше, чем  один  твой  мизинец.
Какое это вообще имеет значение, если я ее не люблю? Душа, а  не  тело,  вот
где сохраняется верность...
     - Нет, имеет значение! Особенно, если другой от этого страдает.
     - Ты от этого страдаешь, моя Джип?
     В голосе его прозвучала надежда. Но она ответила с удивлением:
     - Я? Нет - она.
     - Она? Но это ведь жизнь, опыт. Ей это не причинит никакого вреда.
     -  Еще  бы!  Никому  не  причинит  вреда  то,   что   доставляет   тебе
удовольствие!
     После этой горькой отповеди он замолчал и долгое время  только  глубоко
вздыхал. "Душа, а не тело хранит верность!" Но в конце  концов,  был  ли  он
меньше верен ей, чем она ему, - не любившая, никогда не любившая его?  Какое
право у нее говорить все это, у нее, вышедшей за него замуж из-за  тщеславия
или из-за... чего?
     Вдруг он воскликнул:
     - Джип! Прости!
     Она вздохнула и отвернулась.
     Он  склонился  над  ней.  Она  слышала,  как  он  прерывисто  дышит   и
всхлипывает; и вместе с вялостью и безнадежностью, овладевшими ею, она опять
почувствовала к нему жалость. Не  все  ли  равно?  И  она  сказала  разбитым
голосом:
     - Хорошо, я прощаю!

ГЛАВА XIV

     Джип не верила,  что  Дафна  Уинг  для  Фьорсена  -  дело  прошлое.  Ее
скептицизм  подсказывал  ей:  то,  что  Фьорсен  обещает   сделать,   весьма
отличается от того, как  он  поступит  на  деле,  если  только  представится
случай; тем более, что этот случай кто-то заботливо подготавливает для него.
     После ее возвращения домой  снова  стал  заходить  Росек.  Он,  видимо,
боялся повторить свою ошибку. Но это не обманывало Джип. Хотя  самообладание
Росека было полным контрастом безволию Фьорсена, она чувствовала, что  поляк
не прекратит своих домогательств; она понимала также, что он всячески  будет
стараться, чтобы Дафна Уинг получила возможность встречаться с ее мужем.  Но
гордость не позволяла ей упоминать о девушке. К тому же какой смысл говорить
о ней? И Фьорсен и Росек - оба  лгали  бы  ей;  Росек  потому,  что  понимал
очевидную ошибочность своего тогдашнего поведения; а Фьорсен потому, что  не
в его характере было говорить правду, если только это  могло  доставить  ему
страдание.
     Решив ждать и терпеть, она жила минутой, никогда не думая о будущем, не
д