рошо чувствовал правду его замечаний.
   Далее оказалось, что в моей поэме кто-то сидит "орлом" на  развалинах
храма.
   - Место мало подходящее для такой позы и она не столько  величествен-
на, как неприлична, - сказал Короленко улыбаясь. Вот он нашел еще "опис-
ку", еще и еще. Я был раздавлен обилием их и,  должно  быть,  покраснел,
как раскаленный уголь. Заметив мое состояние, Короленко, смеясь, расска-
зал мне о каких-то ошибках Глеба Успенского; это было великодушно,  а  я
уже ничего не слушал и не понимал, желая только одного - бежать от  сра-
ма... Известно, что литераторы и актеры самолюбивы, как пуделя.
   Я ушел и несколько дней прожил в мрачном угнетении духа.
   Я видел какого-то особенного писателя: он ничем не похож на расшатан-
ного и сердечно милого Каронина, не говоря о смешном Старостине.  В  нем
нет ничего общего с угрюмым Сведенцовым-Ивановичем, автором тяжеловесных
рассказов, который говорил мне:
   - Рассказ должен ударить читателя по душе, как палкой, чтобы читатель
чувствовал, какой он скот!
   В этих словах было нечто сродное моему настроению.  Короленко  первый
сказал мне веские человечьи слова о значении формы, о красоте  фразы,  я
был удивлен простой, понятной правдой этих слов, и,  слушая  его,  жутко
почувствовал, что писательство - не легкое дело. Я сидел  у  него  более
двух часов, он много сказал мне, но - ни одного слова о сущности, о  со-
держании моей поэмы. И я уже чувствовал, что ничего хорошего не услышу о
ней.
   Недели через две рыженький статистик Дрягин - милый и умный -  принес
мне рукопись и сообщил:
   - Короленко думает, что слишком запугал вас. Он говорит,  что  у  вас
есть способности, - но - надо писать с натуры, не философствуя. Потом  -
у вас есть юмор, хотя и грубоватый, но - это хорошо! А о стихах он  ска-
зал - это бред!
   На обложке рукописи карандашом, острым почерком написано:
   "По "Песне" трудно судить о ваших способностях, но,  кажется,  они  у
вас есть. Напишите о чем-либо пережитом вами и покажите мне. Я не  цени-
тель стихов, ваши показались мне непонятными, хотя отдельные строки есть
сильные и яркие. Вл. Кор.".
   О содержании рукописи - ни слова. Что же читал в  ней  этот  странный
человек?
   Из рукописи вылетели два листка стихов. Одно стихотворение было озаг-
лавлено "Голос из горы идущему вверх", другое "Беседа чорта с  колесом".
Не помню, о чем именно беседовали чорт и колесо, - кажется, о "круговра-
щении" жизни, - не помню, что именно говорил "голос из горы". Я разорвал
стихи и рукопись, сунул их в топившуюся печь, голландку, и, сидя на  по-
лу, размышлял: - что значит писать о "пережитом"?
   Все, написанное в поэме, я пережил...
   И - стихи! Они случайно попали в рукопись. Они были маленькой  тайной
моей, я никому не показывал их, да и сам плохо понимал. Среди моих  зна-
комых кожаные переводы Барыковой и Лихачева из Коппэ, Ришпэна, Т. Гуда и
подобных поэтов ценились выше Пушкина, не говоря уже о мелодиях  Фофано-
ва. Королем поэзии считался Некрасов, молодежь восхищалась Надсоном,  но
зрелые люди и Надсона принимали - в лучшем  случае  -  только  снисходи-
тельно.
   Меня считали серьезным человеком, солидные люди, которых  я  искренно
уважал, дважды в неделю беседовали со мною о значении кустарных  промыс-
лов, о запросах народа и обязанностях интеллигенции, о гнилой заразе ка-
питализма, который никогда - никогда! - не проникнет в мужицкую,  социа-
листическую Русь.
   И - вот, все теперь узнают, что я пишу какие-то бредовые стихи! Стало
жалко людей, которые принуждены будут изменить свое доброе  и  серьезное
отношение ко мне.
   Я решил не писать больше ни стихов, ни прозы  и,  действительно,  все
время жизни в Нижнем - почти два года - ничего не писал. А  -  иногда  -
очень хотелось.
   С великим огорчением принес я мудрость мою в  жертву  все  очищающему
огню.

   ---------------

   ...В. Г. Короленко стоял в стороне от  группы  интеллигентов-"радика-
лов", среди которых я чувствовал себя, как чиж в семье мудрых воронов.
   Писателем, наиболее любезным для этой среды, был Н. Н. Златовратский,
- о нем говорили: "Златовратский очищает душу и возвышает ее".
   А один из наставников молодежи рекомендовал этого писателя так:
   - Читайте Златовратского, я его лично знаю, это честный человек!
   Глеба Успенского читали внимательно, хотя он подозревался  в  скепти-
цизме, недопустимом по отношению к деревне.  Читали  Каронина,  Мачтета,
Засодимского, присматривались к Потапенко.
   - Этот, кажется, ничего...
   В почете был Мамин-Сибиряк, но говорили, что у  него  "неопределенная
тенденция".
   Тургенев, Достоевский, Л. Толстой были  где-то  далеко  за  пределами
внимания. Религиозная проповедь Л. Н. Толстого оценивалась так:
   - Дурит барин!
   Короленко смущал моих знакомых; он был в ссылке, написал "Сон Макара"
- это, разумеется, очень выдвигало его. Но - в рассказах Короленко  было
нечто подозрительное, непривычное чувству и уму людей, плененных чтением
житийной литературы о деревне и мужике.
   - От ума пишет, - говорили о нем -  от  ума,  а  народ  можно  понять
только душой.
   Особенно возмутил прекрасный рассказ "Ночью", в  нем  заметили  уклон
автора в сторону "метафизики", а это  было  преступно.  Даже  кто-то  из
кружка В. Г. - кажется Л. И. Богданович - написал довольно злую и остро-
умную пародию на этот рассказ.
   - Ч-чепуха! - немножко заикаясь, говорил С. Г. Сомов, человек не сов-
сем нормальный, но однако довольно влиятельный среди молодежи. -  Оп-пи-
сание физиологического акта рождения, - дело специальной литер-ратуры  и
тараканы тут не при чем. Он п-подражает Толстому, этот К-короленко...
   Но имя Короленко уже звучало во всех кружках  города.  Он  становился
центральной фигурой культурной жизни и, как магнит,  притягивал  к  себе
внимание, симпатии и вражду людей.
   - Ищет популярности, - говорили люди,  не  способные  сказать  ничего
иного.
   В то время было открыто серьезное воровство в местном дворянском бан-
ке; эта, весьма обычная, история имела весьма драматические последствия:
главный виновник,  провинциальный  "лев  и  пожиратель  сердец"  умер  в
тюрьме; его жена отравилась соляной кислотой, растворив в ней медь; тот-
час после похорон на ее могиле застрелился человек, любивший ее; один за
другим умерли еще двое привлеченных к следствию по  делу  банка,  -  был
слух, что оба они тоже кончили самоубийством.
   В. Г. печатал в "Волжском Вестнике"  статьи  о  делах  банка,  и  его
статьи совпали во времени с этими драмами. Чувствительные люди стали го-
ворить, что Короленко "убивает людей корреспонденциями", а мой патрон А.
И. Ланин горячо доказывал, что "в мире нет явлений, которые  могут  быть
чужды художнику".
   Известно, что клевета всего проще и дешевле, поэтому люди, нищие  ду-
хом, довольно щедро награждали Короленко разнообразной клеветой.
   В эти застойные годы жизнь кружилась медленно, восходя  по  невидимой
спирали к неведомой цели своей, и все заметнее становилась в этом круже-
нии коренастая фигура человека, похожего на лоцмана.  В  суде  слушается
дело скопцов, - В. Г. сидит среди публики, зарисовывая  в  книжку  полу-
мертвые лица изуверов, его видишь в зале Земского собрания, за  крестным
ходом, всюду, - нет ни одного заметного события, которое  не  привлекало
бы спокойного внимания Короленко.
   Около него крепко сплотилась значительная группа  разнообразно  недю-
жинных людей: Н. Ф. Анненский, человек острого и живого ума; С.  Я.  Ел-
патьевский, врач и беллетрист, обладатель неисчерпаемого сокровища любви
к людям, добродушный и веселый; Ангел И. Богданович, вдумчивый и  едкий;
"барин от революции" А. И. Иванчин-Писарев, А. А. Савельев, председатель
земской управы Аполлон Карелин,  автор  самой  краткой  и  красноречивой
прокламации из всех, какие мне известны; после 1  марта  81-го  года  он
расклеил по заборам Нижнего бумажку, содержащую всего два  слова:  "Тре-
буйте конституцию".
   Кружок Короленко шутливо наименовался "Обществом трезвых  философов",
иногда члены кружка читали интересные рефераты, - я помню блестящий  ре-
ферат Карелина о Сен-Жюсте и Елпатьевского о "новой поэзии", -  каковой,
в то время, считалась поэзия Фофанова, Фруга, Коринфского,  Медведского,
Минского, Мережковского... К  "трезвым"  "философам"  примыкали  земские
статистики Дрягин, Кисляков, М. А. Плотников, Константинов, Шмидт и  еще
несколько таких же серьезных исследователей русской деревни, - каждый из
них оставил глубокий след в деле изучения путаной жизни крестьянства.  И
каждый являлся центром небольшого кружка людей, которых эта таинственная
жизнь глубоко интересовала, у каждого  можно  было  кое-чему  научиться.
Лично для меня было очень полезно серьезное, лишенное всяческих прикрас,
отношение к деревне. Таким образом, влияние кружка Короленко распростра-
нялось очень широко, проникая даже в среду, почти недоступную культурным
влияниям.
   У меня был приятель, дворник крупного  Каспийского  рыбопромышленника
Маркова, Пимен Власьев, - обыкновенный, наскоро и незатейливо  построен-
ный, курносый русский мужик. Однажды, рассказывая мне о  каких-то  неза-
конных намерениях своего хозяина, он, таинственно понизив  голос,  сооб-
щил:
   - Он бы это дело сварганил, - да Короленки боится. Тут, знаешь, прис-
лали из Петербурга тайного человека,  Короленкой  зовется,  иностранному
королю племяш, за границей наняли, чтобы он, значит, присматривал за де-
лами, - на губернатора-то не надеются. Короленко этот уж подсек дворян -
слыхал?*1.
   Пимен был человек безграмотный и великий мечтатель;  он  обладал  ка-
кой-то необыкновенно радостной верой в Бога и уверенно ожидал в  близком
будущем конца "всякой лже".
   - Ты, мил-друг, не тоскуй, - скоро лже конец. Она  сама  себя  топит,
сама себя ест.
   Когда он говорил это, его мутновато-серые глаза, странно синея, горе-
ли и сияли великой радостью - казалось, что вот сейчас расправятся  они,
изольются потоками синих лучей.
   Как-то в субботу, помылись мы с ним в бане и  пошли  в  трактир  пить
чай. Вдруг Пимен, глядя на меня милыми глазами, говорит:
   - Постой-ка?
   Рука его, державшая блюдечко чая, задрожала, он поставил блюдечко  на
стол и, к чему-то прислушиваясь, перекрестился.
   - Что ты, Пимен?
   - А видишь, мил-друг - сей минут божья думка душе моей  коснулась,  -
скоро, значит, Господь позовет меня на его работу...
   - Полно-ка, ты такой здоровяга.
   - Молчок! - сказал он важно и радостно. - Не говори - знаю!
   В четверг его убила лошадь.
   ... Не преувеличивая можно сказать, что десятилетие 86 - 96 было  для
Нижнего "эпохой Короленко" - впрочем, это уже не однажды было сказано  в
печати.
   Один из оригиналов города, водочный заводчик А. А. Зарубин,  "неосто-
рожный" банкрот, а в конце дней -  убежденный  толстовец  и  проповедник
трезвости, говорил мне в 901 году:
   - Еще во время Короленки догадался я, что не ладно живу...
   Он несколько опоздал наладить свою жизнь; "во  время  Короленки"  ему
было уже за пятьдесят лет, но все-таки он перестроил или, вернее, разру-
шил ее сразу, по-русски.
   - Хворал я, лежу, - рассказывал он мне, - приходит  племянник  Семен,
тот - знаешь? - в ссылке который, - он тогда студент был, - желаете, го-
ворит, книжку почитаю? И, вот, братец ты мой, прочитал он "Сон Макаров",
я даже заплакал, до того хорошо. Ведь как человек человека пожалеть  мо-
жет. С этого часа и повернуло меня. Позвал кума-приятеля,  вот,  говорю,
сукин ты сын, - прочитай-ко. Тот прочитал,  -  богохульство  -  говорит.
Рассердился я, сказал ему, подлецу, всю правду, - разругались  навсегда.
А у него - векселя мои были, и начал он меня подсиживать. Ну - мне,  уж,
все равно, дела я свои забросил, - душа отказалась от них. Об'явили меня
банкротом, почти три _______________
   *1 Литератор С. Елеонский утверждал в печати, что легенда о В. Г. Ко-
роленко, как "аглицком королевиче" суть "интеллигентная легенда". В свое
время я писал ему, что он не прав в этом; легенда возникла в Нижнем-Нов-
городе, создателем ее я считаю Пимена Власьева. Легенда эта  была  очень
распространена в Нижегородском краю. В 1903 г. я слышал ее во  Владикав-
казе от Балахнинского плотника. года в остроге сидел. Сижу - думаю:  бу-
дет дурить. Выпустили из острога, - я, сейчас, к нему, Короленке, - учи.
А его в городе нету. Ну, я ко Льву нашему, к Толстому...  "Вот  как",  -
говорю. "Очень хорошо, - говорит, - вполне правильно".  Так-то  брат!  А
Горинов откуда ума достал. Тоже у Короленки; и много других знаю,  кото-
рые его душой жили. Хоть мы, купечество, и за высокими заборами живем, а
и до нас правда доходит.
   Я высоко ценю рассказы такого рода, они  об'ясняют,  какими,  иногда,
путями проникает дух культуры в быт и нравы диких племен.
   Зарубин был седобородый, грузный старик, с маленькими, мутными глаза-
ми на пухлом розовом лице; зрачки темные и казались  странно  выпуклыми,
точно бусины. - Было что-то упрямое в его глазах. Он создал себе репута-
цию "защитника законности" копейкой; с какого-то обывателя полиция  неп-
равильно взыскала копейку, - Зарубин обжаловал действие полиции, в  двух
судебных инстанциях жалобу признали "неосновательной",  -  тогда  старик
поехал в Петербург, в Сенат, добился указа о запрещении взимать с обыва-
телей копейку, торжествуя возвратился в Нижний, и принес указ в редакцию
"Нижегородского Листка", предлагая опубликовать. Но, по распоряжению гу-
бернатора, цензор вычеркнул указ из гранок. Зарубин отправился к  губер-
натору и спросил его:
   - Ты, - он всем говорил "ты", - ты, что же, друг, законы  не  призна-
ешь?
   Указ напечатали.
   Он ходил по улицам города в длинной черной поддевке, в нелепой  шляпе
на серебряных волосах и в кожаных сапогах с бархатными голенищами.  Тас-
кал под мышкой толстый портфель с уставом "Общества трезвости", с массой
обывательских жалоб и прошений, уговаривал извозчиков не ругаться  мате-
матическими словами, вмешивался во все уличные скандалы, особенно наблю-
дал за поведением городовых и называл свою деятельность  "преследованием
правды".
   Приехал в Нижний знаменитый тогда священник  Иоанн  Кронштадтский;  у
Архиерейской церкви собралась огромная толпа почитателей отца Иоанна,  -
Зарубин подошел и спросил:
   - Что случилось?
   - Ивана Кронштадтского ждут.
   - Артиста императорских церквей? Дураки...
   Его не обидели, - какой-то верующий мещанин взял его за рукав,  отвел
в сторону и внушительно попросил:
   - Уйди скорее, Христа ради, Александр Александрович.
   Мелкие обыватели относились к нему с почтительным любопытством и хотя
некоторые называли "фокусником", но - большинство, считая старика  своим
защитником, ожидало от него каких-то чудес, - все равно каких, только бы
неприятных городским властям.
   В 901 году меня посадили в тюрьму, - Зарубин, тогда еще  не  знакомый
со мною, - пришел к прокурору Утину и потребовал свидания.
   - Вы - родственник арестованного? - спросил прокурор.
   - И не видал никогда, не знаю - каков!
   - Вы не имеете права на свидание.
   - А - ты Евангелие читал? Там что сказано? Как же  это,  любезный,  -
людьми вы правите, а Евангелие не знаете? Но у прокурора было свое Еван-
гелие и, опираясь на него, он отказал старику в его странной просьбе.
   Разумеется, Зарубин был одним из тех - нередких - русских людей,  ко-
торые, пройдя путаную жизнь, под конец ее, - когда терять уже  нечего  -
становятся "праволюбами", являясь в сущности только чудаками.
   И, конечно, гораздо значительнее по смыслу, - да и по  результатам  -
слова другого нижегородского купца Н. А. Бугрова. Миллионер,  филантроп,
старообрядец, и очень умный человек, он играл в  Нижнем  роль  удельного
князя. Однажды в лирическую минуту он пожаловался мне:
   - Не умен, не силен, не догадлив народ, мы, купечество, еще не стрях-
нули с себя дворян, а уж другие на шею нам садятся, - земщики эти  ваши,
земцы, Короленки - пастыри. Короленко - особо неприятный господин; с ви-
ду - простец, а везде его знают, везде проникает...
   Этот отзыв я слышал уже весною 93-го года, возвратясь в Нижний  после
длительной прогулки по России и Кавказу. За это время - почти три года -
значение В. Г. Короленко как общественного деятеля и художника еще более
возросло. Его участие в борьбе с голодом, стойкая и  успешная  оппозиция
взбалмошному губернатору, Баранову, "влияние на деятельность земства", -
все это было широко известно. Кажется, уже  вышла  его  книга  "Голодный
год".
   Помню суждение о Короленко одного  нижегородца,  очень  оригинального
человека.
   - Этот губернский предводитель оппозиции властям в культурной  стране
организовал бы что-нибудь подобное "Армии спасения", или "Красного крес-
та", - вообще нечто значительное, международное и культурное в  истинном
смысле этого понятия. А в милейших условиях русской жизни он, наверняка,
израсходует свою энергию по мелочам. Жаль, - это  очень  ценный  подарок
судьбы нам, нищим. Оригинальнейшая, совершенно новая фигура,  в  прошлом
нашем я не вижу подобной, точнее - равной.
   - А что вы думаете о его литературном таланте?
   - Думаю, что он не уверен в его силе и - напрасно. Он - типичный  ре-
форматор по всем качествам ума и чувства, но, кажется, это и мешает  ему
правильно оценить себя, как художника, хотя именно его качества реформа-
тора должны были - в соединении с талантом - дать ему больше уверенности
и смелости, в самооценке. Я боюсь, что он сочтет себя литератором, между
прочим, а не прежде всего...
   Это говорил один из героев романа Боборыкина "На ущербе",  -  человек
распутный, пьяный, прекрасно образованный и очень умный.  Мизантроп,  он
совершенно не умел говорить о людях хорошо  или  даже  только  снисходи-
тельно - тем ценно было для меня его мнение о Короленко.
   Но возвращаюсь к 89 - 90 годам.
   Я не ходил к Владимиру Галактионовичу, ибо - как уже сказано -  реши-
тельно отказался от  попыток  писать.  Встречал  я  его  только  изредка
мельком на улицах или в собраниях у знакомых, где он держался молчаливо,
спокойно прислушиваясь к спорам. Его спокойствие  волновало  меня.  Подо
мною все колебалось, вокруг меня - я хорошо видел это - начиналось неко-
торое брожение. Все волновались, спорили, - на чем же стоит  этот  чело-
век? Но я не решался подойти к нему и спросить:
   - Почему вы спокойны?
   У моих знакомых явились новые книги: толстые тома Редкина, еще  более
толстая "История социальных систем" Щеглова, "Капитал", книга Лохвицкого
о конституциях, литографированные лекции В. О.  Ключевского,  Коркунова,
Сергеевича.
   Часть молодежи увлекалась железной  логикой  Маркса,  большинство  ее
жадно читало роман Бурже "Ученик", Сенкевича "Без догмата", повесть Дед-
лова "Сашенька" и рассказы о "новых людях", - новым в  этих  людях  было
резко выраженное устремление к индивидуализму. Эта  новенькая  тенденция
очень нравилась, и юношество стремительно вносило ее в  практику  жизни,
высмеивая и жарко критикуя "обязанности  интеллигенции"  решать  вопросы
социального бытия.
   Некоторые из новорожденных индивидуалистов находили опору для себя  в
детерминизме системы Маркса.
   Ярославский семинарист А. Ф. Троицкий, - впоследствии врач  во  Фран-
ции, в Орлеане - человек красноречивый, страстный спорщик, говорил:
   - Историческая необходимость такая же мистика, как и учение церкви  о
предопределении, такая же угнетающая чепуха, как народная вера в судьбу.
Материализм - банкротство разума, который не может обнять всего разнооб-
разия явлений жизни и уродливо сводит их к одной, наиболее простой  при-
чине. Природе чуждо и враждебно упрощение, закон ее развития - от  прос-
того к сложному и сложнейшему. Потребность упрощать - наша  детская  бо-
лезнь, она свидетельствует только о том, что разум пока еще бессилен, не
может гармонизировать всю сумму, - весь хаос явлений.
   Некоторые с удовольствием опирались на догматику  эгоизма  А.  Сми