или именно о единосущном народе и ставили себя  куда-то  ниже
его, в зависимость от его воли. Мне же казалось,  что  именно  эти  люди
воплощают в себе красоту и силу мысли, в них сосредоточена и горит  доб-
рая, человеколюбивая воля к жизни, к свободе  строительства  ее  по  ка-
ким-то новым канонам человеколюбия.
   Именно человеколюбия не наблюдал я в человечках, среди которых жил до
той поры, а здесь оно звучало в каждом слове, горело в каждом взгляде.
   Освежающим дождем падали на  сердце  мое  речи  народопоклонников,  и
очень помогла мне наивная литература о мрачном житии деревни, о  велико-
мученике-мужике. Я почувствовал, что только очень крепко, очень страстно
любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую силу для  того,
чтоб найти и понять смысл жизни. Я перестал думать о себе и начал внима-
тельнее относиться к людям.
   Андрей Деренков доверчиво сообщил мне, что скромные доходы  его  тор-
говли целиком идут на помощь людям, которые  верят:  "счастье  народа  -
прежде всего". Он вертелся среди них, точно искренно верующий дьячок  за
архиерейской службой, не скрывая восторга пред бойкой мудростью книгоче-
ев; счастливо улыбаясь, засунув сухую руку за пазуху, дергая другою  ру-
кой во все стороны мягкую бородку свою, он спрашивал меня:
   - Хорошо? То-то же!
   И когда против народников еретически возражал ветеринар Лавров, - об-
ладатель странного голоса, подобного гоготу гуся. - Деренков,  испуганно
закрывая глаза, шептал:
   - Какой смутьян!
   Его отношение к народникам было сродно моему,  но  отношение  студен-
чества к Деренкову казалось мне грубоватым и небрежным отношением господ
к работнику, трактирному лакею. Сам он этого не замечал. Часто, проводив
гостей, он оставлял меня ночевать; мы чистили комнату и потом,  лежа  на
полу, на войлоках, долго дружеским шопотом беседовали во тьме, едва  ос-
вещенной огоньком лампады. С тихой радостью верующего он говорил мне:
   - Накопятся сотни, тысячи таких хороших людей, займут  в  России  все
видные места и сразу переменят всю жизнь.
   Он был лет на десять старше меня, и я видел,  что  рыжеволосая  Настя
очень нравится ему, он старался не смотреть в ее задорные глаза, при лю-
дях говорил с нею суховато, командующим голосом хозяина, но провожал  ее
тоскующим взглядом, а говоря наедине с нею, смущенно и  робко  улыбался,
дергая бородку.
   Его маленькая сестренка наблюдала словесные  битвы  тоже  из  уголка;
детское лицо ее смешно надувалось  напряжением  внимания,  глаза  широко
открывались, а когда звучали особенно резкие слова, - она шумно  вздыха-
ла, точно на нее брызнули ледяной водой. Около нее солидным петухом рас-
хаживал рыжеватый медик, он говорил с  нею  таинственным  полушопотом  и
внушительно хмурил брови. Все это было удивительно интересно.
   Но - наступила осень, жизнь без постоянной  работы  стала  невозможна
для меня. Увлеченный всем, что творилось вокруг, я работал все меньше  и
питался чужим хлебом, а он всегда очень туго идет в  горло.  Нужно  было
искать на зиму "место", и я нашел его в крендельной пекарне Василия  Се-
менова.
   Этот период жизни очерчен мною в  рассказах:  "Хозяин",  "Коновалов",
"Двадцать шесть и одна". Тяжелое время! Однако - поучительное.
   Тяжело было физически, еще тяжелее - морально.
   Когда я опустился в подвал мастерской, между мною и людьми, видеть  и
слушать которых стало уже необходимо для меня, выросла "стена забвения".
Никто из них не ходил ко мне в мастерскую, а я, работая четырнадцать ча-
сов в сутки, не мог ходить к Деренкову в будни, в праздничные же дни или
спал, или же оставался с товарищами по работе. Часть их с первых же дней
стала смотреть на меня как на забавного шута, некоторые отнеслись с  на-
ивной любовью детей к человеку, который  умеет  рассказывать  интересные
сказки. Чорт знает, что я говорил этим людям, но, разумеется,  все,  что
могло внушить им надежду на возможность иной, более легкой и осмысленной
жизни. Иногда это удавалось мне, и, видя как опухшие лица освещаются че-
ловеческой печалью, а глаза вспыхивают обидой и гневом, -  я  чувствовал
себя празднично и с гордостью думал, что "работаю в народе", "просвещаю"
его.
   Но, разумеется, чаще приходилось мне испытывать мое бессилие,  недос-
таток знаний, неумение ответить даже на простейшие вопросы жизни,  быта.
Тогда я чувствовал себя сброшенным в темную яму, где люди копошатся, как
слепые черви, стремясь только забыть действительность и находя это  заб-
вение в кабаках, да в холодных об'ятиях проституток.
   Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получ-
ки заработка; об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливо-
го дня, а прожив его - долго рассказывали друг другу об испытанных  нас-
лаждениях. В этих беседах цинически хвастались половой энергией, жестоко
глумились над женщинами, говорили о них брезгливо отплевываясь.
   Но - странно! - за всем этим я слышал - мне чудилось - печаль и стыд.
Я видел, что в "домах утешения", где за рубль можно было купить  женщину
на всю ночь, мои товарищи вели себя смущенно, виновато, -  это  казалось
мне естественным. А некоторые  из  них  держались  слишком  развязно,  с
удальством, в котором я чувствовал нарочитость и фальшь. Меня жутко  ин-
тересовало отношение полов, и я наблюдал за этим с  особенной  остротою.
Сам я еще не пользовался ласками женщины, и это ставило меня в  неприят-
ную позицию: надо мною зло издевались и женщины, и товарищи. Скоро  меня
перестали приглашать в "дома утешения", заявив откровенно:
   - Ты, брат, с нами не ходи.
   - Почему?
   - Так, уж! Не хорошо с тобой.
   Я цепко ухватился за эти слова, чувствуя в них что-то важное для  ме-
ня, но не получил об'яснения более толкового.
   - Экой, ты! Сказано тебе - не ходи. Скушно с тобой...
   И только Артем сказал, усмехаясь:
   - Вроде, как при попе, али при отце.
   Девицы сначала высмеивали мою сдержанность, потом стали спрашивать  с
обидой:
   - Брезгуешь?
   Сорокалетняя "девушка" пышная и красивая полька Тереза  Борута  "эко-
номка", глядя на меня умными глазами породистой собаки, сказала:
   - Оставимте ж его, подруги, - у него обязательно невеста есть  -  да?
Такой силач обязательно невестой держится, больше ничем.
   Алкоголичка, она пила запоем и пьяная была неописуемо  отвратительна,
а в трезвом состоянии удивляла меня вдумчивым отношением к людям и  спо-
койным исканием смысла в их деяниях.
   - Самый же непонятный народ - это обязательно студенты Академии,  да!
- рассказывала она моим товарищам. - Они такое делают с девушками: велят
помазать пол мылом, поставят голую девушку на четвереньки, руками -  но-
гами на тарелки и толкают ее в зад - далеко ли уедет по полу? Так -  од-
ну, так и другую. Вот. Зачем это?
   - Ты врешь! - сказал я.
   - Ой, нет! - воскликнула Тереза  не  обижаясь,  спокойно,  и  в  спо-
койствии этом было что-то подавляющее.
   - Ты выдумала это.
   - Как же такое можно выдумать девушке? Разве я - сумасшедшая? - спро-
сила она, вытаращив глаза.
   Люди прислушивались к нашему спору с жадным вниманием, а  Тереза  все
рассказывала об играх гостей бесстрастным тоном человека, которому нужно
только одно: понять - зачем это?
   Слушатели с отвращением отплевывались, дико ругали студентов, а я,  -
видя, что Тереза возбуждает вражду к людям уже излюбленным мною, - гово-
рил, что студенты любят народ, желают ему добра.
   - Так то студенты с Воскресной улицы, штатские, с университета,  я  ж
говорю о духовных, с Арского поля! Они, духовные, - сироты все, а сирота
растет обязательно вором или озорником, плохим человеком растет,  он  же
ни к чему не привязан, сирота!
   Спокойные рассказы "экономки" и злые жалобы девушек на студентов, чи-
новников, и вообще на "чистую публику", вызывали  в  товарищах  моих  не
только отвращение и вражду, но почти радость, она выражалась словами:
   - Значит, образованные-то хуже нас!
   Мне тяжело и горько было слышать эти слова. Я видел, что  в  полутем-
ные, маленькие комнаты стекается, точно в ямы, грязь города; вскипает на
чадном огне и, насыщенная враждою, злобой, снова изливается в  город.  Я
наблюдал, как в этих щелях, куда инстинкт и скука жизни забивают  людей,
создаются из нелепых слов трогательные песни о тревогах и  муках  любви,
как возникают уродливые легенды о жизни "образованных людей", зарождает-
ся насмешливое и враждебное отношение к непонятному, - и видел, что "до-
ма утешения" являются университетами, откуда мои товарищи выносят знания
весьма ядовитого характера.
   Смотрел я, как по грязному полу двигаются, лениво шаркая ногами, "де-
вушки для радости", как отвратительно трясутся их дряблые тела  под  на-
зойливый визг гармоники, или под раздражающий треск струн разбитого пиа-
нино, смотрел - и у меня зарождались какие-то неясные, но тревожные мыс-
ли. От всего вокруг истекала скука, отравляя  душу  бессильным  желанием
куда-то уйти, где-то спрятаться.
   Когда в мастерской я начинал рассказывать о том, что есть люди, кото-
рые бескорыстно ищут путей к свободе, к счастью народа, - мне возражали:
   - А, вот, девки не то говорят про них!
   И нещадно, с цинической злостью высмеивали меня, а я был задорным ку-
тенком, чувствовал себя не глупее и смелее  взрослых  собак,  -  я  тоже
злился. Начиная понимать, что думы о жизни - не менее тяжелы,  чем  сама
жизнь, я, порою, ощущал в душе вспышки ненависти к упрямо терпеливым лю-
дям, с которыми работал. Меня особенно возмущала их способность терпеть,
покорная безнадежность, с которой они подчинялись  полубезумным  издева-
тельствам пьяного хозяина.
   И - как нарочно - именно в эти тяжелые дни мне довелось познакомиться
с идеей совершенно новой и хотя органически враждебной мне, но  все-таки
очень смутившей меня.
   В одну из тех вьюжных ночей, когда кажется, что злобно  воющий  ветер
изорвал серое небо в мельчайшие клочья и они сыплются на  землю,  хороня
ее под сугробами ледяной пыли, и кажется,  что  кончилась  жизнь  земли,
солнце погашено, не взойдет больше, - в такую ночь, на Масленой неделе я
возвращался в мастерскую от Деренковых. Шагал, закрыв глаза, против вет-
ра, сквозь мутное кипение серого хаоса и вдруг - упал, наскочив на чело-
века, лежавшего поперек панели. Мы оба выругались, я - по-русски,  он  -
на французском языке:
   - О, дьявол...
   Это возбудило мое любопытство, я поднял его, поставил на ноги,  -  он
был маленького роста, легкий. Толкая меня, он гневно кричал:
   - Моя шапка, чорт вас возьми! Отдайте шапку! Я - замерзну!
   Найдя в снегу шапку, я встряхнул ее, надел на его ершистую голову, но
он сорвал шапку и, махая ею на меня, ругался на двух языках, гнал меня:
   - Прочь!
   Вдруг бросился вперед и утонул в кипящей кашице. Идя дальше, я  снова
увидал его - он стоял, обняв руками деревянный столб погашенного фонаря,
и убедительно говорил:
   - Лена, я погибаю... о, Лена...
   Видимо, он был пьян и, пожалуй, замерз бы, оставь я его на  улице.  Я
спросил, где он живет.
   - Какая это улица? - закричал он со слезами в голосе. -  Я  не  знаю,
куда итти.
   Я обнял его за талию и повел, допрашивая, где он живет.
   - На Булаке, - бормотал он, вздрагивая. - На Булаке... там - бани,  -
дом...
   Шагал он неверно, сбивчиво и мешал мне итти; я  слышал,  как  стучали
его зубы:
   - Си тю савэ, - бормотал он, толкая меня.
   - Что вы говорите?
   Он остановился, поднял руку и сказал внятно, - с гордостью, как пока-
залось мне:
   - Си тю савэ у же те мен...
   И сунул пальцы руки в рот себе, качаясь, почти падая. Присев, я  взял
его на спину себе и понес, а он, упираясь подбородком в череп мой,  вор-
чал:
   - Си тю савэ у... Но я замерзаю, о, боже...
   На Балаке я с трудом добился у него - в каком доме он бивет; наконец,
мы влезли в сени маленького флигеля, спрятанного в глубине двора и  вих-
рях снега. Он нащупал дверь, осторожно постучал и зашипел:
   - Шш! Тише...
   Дверь открыла женщина в красном капоте, с зажженой свечей в руке; ус-
тупив нам дорогу, она молча отошла в сторону и, вынув откуда-то  лорнет,
стала рассматривать меня.
   Я сказал ей, что у человека, кажется, застыли руки и  его  необходимо
раздеть, уложить в постель.
   - Да? - спросила она звучно и молодо.
   - Руки нужно опустить в холодную воду...
   Она молча указала лорнетом в угол, там, на мольберте стояла  картина,
- река, деревья. Я удивленно взглянул в лицо женщины  странно  неподвиж-
ное, а она отошла в угол комнаты, к столу, на котором горела  лампа  под
розовым абажуром, села там и, взяв со стола валета червей,  стала  расс-
матривать его.
   - У вас нет водки? - громко спросил я. Она не  ответила,  раскладывая
по столу карты. Человек, которого я привел, сидел на стуле, низко накло-
нив голову, свесив вдоль туловища красные руки. Я положил его на диван и
стал раздевать, ничего не понимая, живя как во сне.  Стена  предо  мною,
над диваном была сплошь покрыта фотографиями, среди них тускло  светился
золотой венок в белых бантах ленты, на конце ее  золотыми  буквами  было
напечатано:

   "Несравненной Джильде".

   - Чорт побери - тише! - застонал человек, когда я начал растирать его
руки.
   Женщина озабоченно и молча раскладывала карты. Лицо у нее остроносое,
птичье, его освещают большие, неподвижные глаза. Вот она  руками  девоч-
ки-подростка взбила седые свои волосы, пышные, точно парик,  и  спросила
тихо, но звучно:
   - Ты видел Мишу, Жорж?
   Жорж оттолкнул меня, быстро сел и торопливо сказал:
   - Но, ведь, он уехал в Киев...
   - Да, в Киев, - повторила женщина, не отводя глаз от карт, и я  заме-
тил, что голос ее звучит однотонно, не выразительно.
   - Он скоро приедет...
   - Да?
   - О, да! Скоро.
   - Да? - повторила женщина.
   Полураздетый Жорж соскочил на пол и в два прыжка встал  на  колено  у
ног женщины, говоря ей что-то по-французски.
   - Я спокойна, - по-русски ответила она.
   - Я - заплутался, знаешь? Метель, страшный ветер, я  думал  замерзну.
Мы немного пили, - торопливо рассказывал Жорж, гладя ее  руку,  лежавшую
на колене. Ему было лет сорок, красное толстогубое лицо  его  с  черными
усами казалось испуганным, тревожным, он крепко потирал седую щетину во-
лос на своем круглом черепе и говорил все более трезво.
   - Мы завтра едем в Киев, - сказала женщина, не то - спрашивая, не  то
- утверждая.
   - Да, завтра! И тебе нужно отдохнуть. Почему ты не ляжешь? Уже  очень
поздно...
   - Он не приедет сегодня - Миша?
   - О, нет! Такая метель... Идем, ляг...
   Он увел ее в маленькую дверь за шкафом книг, взяв лампу со  стола.  Я
долго сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый  голос.
Мохнатые лапы шаркали по стеклам окна. В луже  растаявшего  снега  робко
отражалось пламя свечи. Комната была  тесно  заставлена  вещами,  теплый
странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
   Вот Жорж явился, пошатываясь, держа в руках лампу, абажур  ее  дробно
стучал о стекло.
   - Легла.
   Поставил лампу на стол, задумчиво остановился среди комнаты и загово-
рил, не глядя на меня:
   - Ну, что же? Без тебя, вероятно, я бы погиб... Спасибо! Ты кто?
   Он склонил голову на-бок, прислушиваясь к шороху в соседней комнате и
вздрагивая.
   - Это ваша жена? - тихонько спросил я.
   - Жена. Все. Вся жизнь! - раздельно, не громко, глядя в  пол,  сказал
этот человек и снова начал крепко растирать голову ладонями.
   - Чаю выпить, - а?
   Он рассеянно пошел к двери, но остановился,  вспомнив,  что  прислуга
об'елась рыбой и ее отправили в больницу.
   Я предложил поставить самовар, он согласно кивнул головой и,  видимо,
забыв, что полураздет, шлепая босыми ногами по мокрому полу, отвел  меня
в маленькую кухню. Там, прислонясь спиной к печке, он повторил:
   - Без тебя я бы замерз, - спасибо!
   И вдруг, вздрогнув, уставился на меня испуганно расширенными глазами.
   - Что же было бы с нею тогда? О, господи...
   Быстро, шопотом, глядя в темную дыру двери, он сказал:
   - Ты видишь, - она больная. У нее застрелился сын, музыкант, в  Моск-
ве, а она все ждет его, вот уже два года, почти...
   Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, не обычными  словами  расска-
зал, что женщина - помещица, он - учитель истории,  был  репетитором  ее
сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона, -  пела  в  опере,
они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей
жизнь.
   Рассказывал он, как будто читая неясно  написанное,  прищурив  глаза,
напряженно присматриваясь к чему-то в полутьме грязной кухни, с прогнив-
шим у печки полом. Обжигался, прихлебывая чай, лицо его морщилось, круг-
лые глаза пугливо мигали.
   - Ты - кто? - еще раз спросил он. - Да,  -  крендельщик,  рабочий.  -
Странно, не похоже. Что это значит?
   Слова его звучали беспокойно, он смотрел на меня недоверчиво,  взгля-
дом затравленного.
   Я кратко рассказал о себе.
   - Вот как? - тихо воскликнул он. - Да, вот как...
   И вдруг оживился, спрашивая:
   - Ты знаешь сказку о "Гадком утенке"? Читал?
   Лицо его исказилось, он начал говорить с гневом, изумляя  меня  неес-
тественными - до визга - повышениями сиповатого голоса.
   - Эта сказка - соблазняет! В твои годы я тоже подумал - не лебедь  ли
я? И - вот... Должен был итти в академию - пошел в университет.  Отец  -
священник - отказался от меня. Изучал - в Париже - историю несчастий че-
ловечества, историю прогресса. Писал, да. О, как все это...
   Он подскочил на стуле, прислушался и затем сказал мне:
   - Прогресс - это выдумано для самоутешения! Жизнь - неразумна, лишена
смысла.  Без  рабства  -  нет  прогресса,  без  подчинения   большинства
меньшинству - человечество остановится на путях своих.  Желая  облегчить
нашу жизнь, наш труд, мы только усложняем ее, увеличиваем труд.  Фабрики
и машины для того, чтобы делать еще и  еще  машины,  это  -  глупо.  Все
больше становится рабочих, а необходим только крестьянин,  производитель
хлеба. Хлеб - это все, что надо взять трудом у природы. Чем меньше нужно
человеку - тем более он счастлив, чем больше желаний - тем меньше свобо-
ды.
   Быть может - не в этих словах, но именно эти оглушающие мысли впервые
слышал я, да еще в такой резкой, оголенной форме. Человек, взвизгнув  от
возбуждения, боязливо останавливал взгляд на двери, открытой во внутрен-
ние комнаты, минуту слушал тишину и снова шептал почти с яростью.
   - Пойми, - каждому нужно немного: кусок хлеба и женщину...
   Заговорив о женщине таинственным шопотом, словами, которых я не знал,
стихами, которых не читал, - он вдруг стал похож на вора Башкина.
   - Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, - шептал он имена незнакомые  мне
и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах,  читал  французские
стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою.
   - Любовь и голод правят миром, - слышал я горячий шопот  и  вспомнил,
что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры  "Царь-го-
лод", - это придавало им в моих мыслях - особенно веское значение.
   - Люди ищут забвения, утешения, а не - знания!
   Эта мысль окончательно поразила меня.
   Я ушел из кухни утром, - маленькие часы на стене показывали  шесть  с
минутами. Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели и  вспоминая
яростные взвизгивания разбитого человека; чувствовал, что его слова  ос-
тановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось итти  в  мастерскую
видеть людей, - и, таская на себе кучу снега, я шатался  по  улицам  Та-
тарской слободы до поры, когда стало светло и среди  волн  снега  начали
нырять фигуры жителей города.
   Больше я никогда не встречал учителя и не  хотел  встретить  его.  Но
впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни  и  бесполез-
ности труда, - их говорили безграмотные  странники,  бездомные  бродяги,
"толстовцы" и высоко-культурные люди. Говорил об этом иеромонах, магистр
богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог, -  неови-
талист и многие еще. Н