олько любопытство...
   Это было неверно по отношению ко мне, завидовал я  много  и  многому;
между прочим, зависть мою возбуждала способность  Башкина  говорить  ка-
ким-то особенным, стихоподобным ладом, с  неожиданными  уподоблениями  и
оборотами слов. Вспоминаю начало его повести об одном любовном приключе-
нии:
   - Мутноокой ночью сижу я - как сыч в дупле - в номерах, в нищем горо-
де Свияжске, а - осень, октябрь, ленивенько  дождь  идет,  ветер  дышит,
точно обиженный татарин песню тянет - без  конца  песня:  о-о-о-у-у-у...
...И вот пришла она, легкая, розовая, как облако на восходе солнца, а  в
глазах - обманная чистота души. Милый, - говорит честным голосом,  -  не
виновата я против тебя. Знаю - врет, а верю  -  правда.  Умом  -  твердо
знаю, сердцем - не верю, никак.
   Рассказывая, он ритмически покачивался, прикрывал глаза и часто, мяг-
ким жестом касался груди своей против сердца.
   Голос у него был глухой, тусклый, а  слова  -  яркие,  и  что-то  со-
ловьиное пело в них.
   Завидовал я Трусову, - этот человек удивительно интересно  говорил  о
Сибири, Хиве, Бухаре, смешно и очень зло о жизни архиереев и однажды та-
инственно сказал о царе Александре III:
   - Этот царь в своем деле мастер!
   Трусов казался мне одним из тех "злодеев", которые в конце  романа  -
неожиданно для читателя - становятся великодушными героями.
   Иногда, в душные ночи, эти люди переправлялись через речку Казанку, в
луга, в кусты и там пили, ели, беседуя о своих делах, но чаще - о  слож-
ности жизни, о странной путанице человеческих отношений, а особенно мно-
го - о женщинах. О них говорилось с озлоблением,  с  грустью,  иногда  -
трогательно и почти всегда с таким чувством,  как  будто  заглядывая  во
тьму, полную жутких неожиданностей. Я прожил с ними две - три  ночи  под
темным небом с тусклыми звездами, в душном тепле ложбины, густо заросшей
кустами тальника. Во тьме, влажной от близости Волги, ползли во все сто-
роны золотыми пауками огни мачтовых фонарей, в черную массу горного  бе-
рега вкраплены огненные комья жилы - это светятся окна трактиров и домов
богатого села Услон. Глухо бьют по воде плицы колес пароходов; надсадно,
волками, воют матросы на караване барж; где-то бьет молот по железу; за-
унывно тянется песня, - тихонько тлеет чья-то душа, - от песни на сердце
пеплом ложится грусть.
   И еще грустнее слушать тихо скользящие речи людей, - люди  задумались
о жизни и говорят каждый о своем, почти не слушая друг друга.  Сидя  или
лежа под кустами, они курят папиросы, изредка - не жадно -  пьют  водку,
пиво и идут куда-то назад, по пути воспоминаний.
   - А вот со мной был случай, - говорит  кто-то  придавленный  к  земле
ночною тьмой.
   Выслушав рассказ, люди соглашаются:
   - Бывает и так, - все бывает...
   "Было", "бывает", "бывало" - слышу я, и мне кажется, что в  эту  ночь
люди пришли к последним часам своей жизни - все уже было, больше  ничего
не будет.
   Это отводило меня в сторону от Башкина и Трусова, но все-таки -  нра-
вились мне они, и по всей логике испытанного мною было бы вполне естест-
венно, если б я пошел с ними. Оскорбленная надежда подняться вверх,  на-
чать учиться - тоже толкала меня к ним. В часы голода, злости и тоски  я
чувствовал себя вполне способным на преступление не только против  "свя-
щенного института собственности". Однако романтизм  юности  помешал  мне
свернуть с дороги, итти  по  которой  я  был  обречен.  Кроме  гуманного
Брет-Гарта и бульварных романов я уже прочитал немало серьезных книг,  -
они возбудили у меня стремление к  чему-то  неясному,  но  более  значи-
тельному, чем все, что я видел.
   И в то же время у меня зародились новые знакомства,  новые  впечатле-
ния. На пустырь, рядом с квартирой Евреинова собирались  гимназисты  иг-
рать в городки, и меня очаровал один из них - Гурий Плетнев. -  Смуглый,
синеволосый как японец, с лицом в мелких черных точках,  точно  натертым
порохом, неугасимо веселый, ловкий в играх, остроумный в  беседе,  -  он
был насыщен зародышами разнообразных талантов. И, как почти все  талант-
ливые русские люди, он жил на средства данные ему природой, не  стремясь
усилить и развить их. Обладая тонким слухом и великолепным чутьем  музы-
ки, любя ее, он артистически играл на гуслях, балалайке,  гармонике;  не
пытаясь овладеть инструментом более благородным и трудным. Был он беден,
одевался плохо, но его удальству, бойким движениям жилистого тела, широ-
ким жестам, - очень отвечали измятая, рваная рубаха, штаны в заплатах  и
дырявые, стоптанные сапоги.
   Он был похож на человека, который после длительной и  тяжкой  болезни
только что встал на ноги, или похож был на узника, вчера выпущенного  из
тюрьмы - все в жизни было для него ново, приятно, все возбуждало  в  нем
шумное веселье - он прыгал по земле, как ракета-шутиха.
   Узнав, как мне трудно и опасно жить, он предложил поселиться с ним  и
готовиться в сельские учителя. И вот я живу в странной, веселой  трущобе
- "Марусовке", - вероятно знакомой не одному поколению казанских студен-
тов. Это был большой полуразрушенный дом на Рыбнорядской улице, как буд-
то завоеванный у владельцев его голодными  студентами,  проститутками  и
какими-то призраками людей, изживших себя. Плетнев помещался в  коридоре
под лестницей на чердак, там стояла его койка, а в конце коридора у окна
- стол, стул и это - все. Три двери выходили в коридор,  за  двумя  жили
проститутки, за третьей - чахоточный математик из семинаристов, длинный,
тощий, почти страшный человек, обросший жесткой рыжеватой шерстью,  едва
прикрытый грязным тряпьем, - сквозь дыры тряпок жутко светилась  синева-
тая кожа и ребра скелета.
   Он питался, кажется, только собственными ногтями, об'едая их до  кро-
ви, день и ночь что-то чертил, вычислял и непрерывно кашлял глухо бухаю-
щими звуками. Проститутки боялись его, считая безумным, но из-за жалости
подкладывали к его двери хлеб, чай и сахар, он поднимал с пола свертки и
уносил к себе, всхрапывая, как усталая лошадь. Если же они забывали  или
не могли почему-либо принести ему свои дары, он, открывая дверь,  хрипел
в коридор:
   - Хлеба!
   В его глазах, провалившихся в темные ямы, сверкала гордость  маниака,
счастливого сознанием своего величия. Изредка к нему приходил  маленький
горбатый уродец, с вывернутой ногою, в сильных очках на распухшем  носу,
седоволосый, с хитрой улыбкой на желтом лице скопца. Они плотно  прикры-
вали дверь и часами сидели молча, в  странной  тишине.  Только  однажды,
поздно ночью, меня разбудил хриплый яростный крик математика.
   - А я говорю - тюрьма! Геометрия - клетка, да! Мышеловка, да! Тюрьма!
   Горбатый  уродец  визгливо  хихикал,  многократно  повторял  какое-то
странное слово, а математик вдруг заревел:
   - К чорту! Вон!
   Когда его гость выкатился в коридор, шипя, повизгивая, кутаясь в  ши-
рокую разлетайку, - математик, стоя на пороге двери, длинный,  страшный,
запустив пальцы руки своей в спутанные волосы на голове, хрипел:
   - Эвклид - дурак! Дур-рак... Я докажу, что бог умнее грека...
   И хлопнул дверью настолько сильно, что в его комнате что-то с  грохо-
том упало.
   Вскоре я узнал, что человек этот хочет, исходя от  математики,  дока-
зать бытие бога, но он умер раньше, чем успел сделать это.
   Плетнев работал в типографии ночным корректором  газеты,  зарабатывая
одиннадцать копеек в ночь, и, если я не  успевал  заработать,  мы  жили,
потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три  саха-
ра. А у меня не хватало времени для работы, - нужно было учиться. Я пре-
одолевал науки с величайшим трудом, особенно  угнетала  меня  грамматика
уродливо узкими, окостенелыми формами, я совершенно не умел втискивать в
них живой и трудный, капризно-гибкий русский  язык.  Но  скоро,  к  удо-
вольствию моему, оказалось, что я начал учиться "слишком  рано"  и  что,
даже сдав экзамены на сельского учителя, не получил бы места, - по  воз-
расту.
   Плетнев и я спали на одной и той же койке, - я - ночами, он  -  днем.
Измятый бессонной ночью, с лицом еще более  потемневшим  и  воспаленными
глазами, он приходил рано утром; я тотчас бежал в трактир за кипятком, -
самовара у нас, конечно, не было; потом, сидя у окна, мы пили чай с хле-
бом. Гурий рассказывал мне газетные новости, читал забавные стихи  алко-
голика фельетониста "Красное домино" и удивлял меня шутливым  отношением
к жизни, - мне казалось, что он относится к ней так же, как к толстомор-
дой бабе Галкиной, торговке старыми дамскими нарядами и сводне.
   У этой бабы он нанимал угол под лестницей, но платить  за  "квартиру"
ему было нечем, и он платил веселыми шутками, игрою на гармонике и  тро-
гательными песнями, - когда он, тенорком, напевал их, в глазах его сияла
усмешка. Баба Галкина в молодости была  хористкой  оперы,  она  понимала
толк в песнях, и нередко из ее нахальных  глаз  на  пухлые,  сизые  щеки
пьяницы и обжоры, обильно катились мелкие слезинки; она сгоняла их с ко-
жи щек жирными пальцами и потом тщательно вытирала пальцы  грязным  пла-
точком.
   - Ах, Гурочка, - вздыхая, говорила она, - артист вы! И будь вы чуточ-
ку покрасивше - устроила бы я вам судьбу! Уж сколько  я  молодых  юношев
пристроила к женщинам, у которых сердце скучает в одинокой жизни.
   Один из таких "юношев" жил тут же, над нами. Это был студент, сын ра-
бочего скорняка, парень среднего роста, широкогрудый с  уродливо  узкими
бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного от-
ломлен, - ступни ног студента были маленькие, точно у женщины. И  голова
его, глубоко всаженная в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос,
а на белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые гла-
за.
   С великим трудом, вопреки воле отца, голодный, как бездомная  собака,
он исхитрился кончить гимназию и поступить в университет, но у него  об-
наружился глубокий, мягкий бас, и ему захотелось учиться пению.
   Галкина поймала его на этом и пристроила к богатой купчихе лет  соро-
ка, - сын у нее был уже студент на третьем курсе, дочь кончала учиться в
гимназии. Купчиха была женщина тощая, плоская, прямая как солдат,  сухое
лицо монахини-аскетки, большие, серые глаза, скрытые в темных ямах, оде-
та она в черное платье, в шелковую старомодную головку, в ее ушах дрожат
серьги с камнями ядовито-зеленого цвета.
   Иногда, вечерами или рано по утрам, она приходила к своему  студенту,
и я с Плетневым не раз наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в  воро-
та, шла по двору решительным шагом. Лицо ее казалось нам страшным,  губы
так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты и  обреченно,
тоскливо смотрят вперед, но - кажется, что она слепая. Нельзя было  ска-
зать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение,  уродую-
щее ее, как бы растягивая ее тело и до боли сжимая лицо.
   - Смотри, - сказал Плетнев, - точно безумная!
   Студент ненавидел купчиху, прятался от нее, а  она  преследовала  его
точно безжалостный кредитор или шпион.
   - Сконфуженный человек я, - каялся он, выпивши. - И - зачем надо  мне
петь? Ведь с такой рожей и фигурой - не пустят меня на сцену, не пустят!
   - Прекрати эту канитель! - советовал Плетнев.
   - Да. Но жалко мне ее! Не выношу, а - жалко! Если бы  вы  знали,  как
она - эх...
   Мы - знали, потому что слышали как эта  женщина,  стоя  на  лестнице,
ночью, умоляла глухим, вздрагивающим голосом:
   - Христа ради... голубчик, ну - Христа ради!
   Она была хозяйкой большого завода, имела дома, лошадей, давала тысячи
денег на акушерские курсы и, как нищая, просила милостыню ласки.
   После чая Плетнев ложился спать, а я уходил на поиски работы и  возв-
ращался домой поздно вечером, когда Гурию нужно было отправляться в  ти-
пографию. Если я приносил хлеба, колбасы или вареной "требухи", мы дели-
ли добычу пополам, и он брал свою часть с собой.
   Оставаясь один, я бродил по коридорам и закоулкам "Марусовки",  прис-
матриваясь, как живут новые для меня люди. Дом был очень тесно набит ими
и похож на муравьиную кучу. В нем стояли какие-то кислые, едкие  запахи,
и всюду по углам, прятались густые, враждебные людям  тени.  С  утра  до
поздней ночи он гудел, - непрерывно трещали машины швеек, хористки  опе-
ретки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко деклами-
ровал спившийся, полубезумный актер, истерически орали похмелевшие прос-
титутки, и - возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос:
   - Зачем все это?
   Среди голодной молодежи бестолково болтался рыжий, плешивый,  скулас-
тый человек с большим животом, на тонких ногах, с огромным ртом и зубами
лошади, - за эти зубы прозвали его "Рыжий конь". Он третий год судился с
какими-то родственниками, симбирскими купцами и заявлял всем и каждому:
   - Жив быть не хочу, а - разорю их в дребезг! Нищими по  миру  пойдут,
три года будут милостыней жить, - после того я им ворочу все, что отсужу
у них, все отдам и спрошу: - что, черти? То-то!
   - Это - цель твоей жизни, Конь? - спрашивали его.
   - Весь я, всей душой нацелился на это и больше ничего делать не могу.
   Он целые дни торчал в окружном суде, в  палате,  у  своего  адвоката,
часто, вечерами, привозил на извозчике множество кульков, свертков,  бу-
тылок и устраивал у себя в грязной комнате с провисшим потолком и кривым
полом шумные пиры, приглашая студентов, швеек, - всех, кто  хотел  сытно
поесть и немножко выпить. Сам "Рыжий конь" пил только ром, - напиток, от
которого на скатерти, платье и даже на полу оставались несмываемые  тем-
норыжие пятна; - выпив, он завывал:
   - Милые вы мои птицы! Люблю вас - честный вы народ! А я - злой подлец
и кр-рокодил, - желаю погубить родственников и - погублю. Ей  богу!  Жив
быть не хочу, а...
   Глаза "Коня" жалобно мигали,  и  нелепое,  скуластое  лицо  орошалось
пьяными слезами, он стирал их со щек ладонью и размазывал по коленям,  -
шаровары его всегда были в масляных пятнах.
   - Как вы живете? - кричал он. - Голод, холод, одежа плохая,  -  разве
это - закон? Чему в такой жизни научиться можно? Эх, кабы государь знал,
как вы живете...
   И, выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал:
   - Кому денег надо? Берите, братцы!
   Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он  хо-
хотал, говоря:
   - Да, это не вам! Это - студентам.
   Но студенты денег не брали.
   - К чорту деньги! - сердито кричал сын скорняка.
   Он сам, однажды, пьяный, принес Плетневу пачку десятирублевок, смятых
в твердый ком и сказал, бросив их на стол:
   - Вот - надо? Мне - не надо...
   Лег на койку нашу и зарычал, зарыдал так, что  пришлось  отпаивать  и
отливать его водою. Когда он уснул, Плетнев попытался разгладить деньги,
но это оказалось невозможно: они были так туго сжаты, что надо было смо-
чить их водою, чтобы отделить одну от другой.
   В дымной, грязной комнате с окнами в каменную стену соседнего дома  -
тесно и душно, шумно и кошмарно. "Конь" орет всех  громче.  Я  спрашиваю
его:
   - Зачем вы живете здесь, а не в гостинице?
   - Милый - для души! Тепло душе с вами...
   Сын скорняка подтверждает:
   - Верно, Конь! и я - тоже. В другом месте я бы пропал...
   Конь просит Плетнева:
   - Сыграй! Спой...
   Положив гусли на колени себе, Гурий поет:

   Ты взойди-ко, взойди, солнце красное...

   Голос у него мягкий, проникающий в душу.
   В комнате становится тихо, все задумчиво  слушают  жалобные  слова  и
негромкий звон гусельных струн.
   - Хорошо, чорт! - ворчит несчастный купчихин утешитель.
   Среди странных жителей старого дома Гурий Плетнев, обладая мудростью,
имя которой - веселье, играл роль доброго духа  волшебных  сказок.  Душа
его, окрашенная яркими  красками  юности,  освещала  жизнь  фейерверками
славных шуток, хороших песен, острых насмешек над обычаями и  привычками
людей, смелыми речами о грубой неправде жизни. Ему только  что  исполни-
лось двадцать лет, по внешности он казался подростком,  но  все  в  доме
смотрели на него как на человека, который в трудный день может дать  ум-
ный совет и всегда способен чем-то помочь. Люди получше  -  любили  его,
похуже - боялись, и даже старый будочник Никифорыч всегда  приветствовал
Гурия лисьей улыбкой.
   Двор "Марусовки" - "проходной", поднимаясь в гору,  он  соединял  две
улицы: Рыбнорядскую со Старо-Горшечной; на последней, недалеко от  ворот
нашего жилища приткнулась уютно в уголке будка Никифорыча.
   Это - старший городовой в нашем квартале; высокий, сухой старик, уве-
шанный медалями, лицо у него - умное, улыбка - любезная, глаза - хитрые.
   Он относился очень внимательно к шумной колонии бывших и будущих  лю-
дей, несколько раз в день его аккуратно вытесанная  фигура  являлась  на
дворе, шел он не торопясь и посматривал в окна квартир взглядом  смотри-
теля Зоологического сада в клетки зверей. Зимою, в одной из квартир были
арестованы однорукий офицер Смирнов и солдат Муратов, георгиевские кава-
леры участники Ахал-Текинской экспедиции Скобелева; арестовали их,  -  а
также Зобкина, Овсянкина, Григорьева, Крылова и еще кого-то  за  попытку
устроить тайную типографию. А однажды ночью был схвачен жандармами длин-
ный, угрюмый житель, которого я прозвал "Блуждающей колокольней". Утром,
узнав об этом, Гурий возбужденно растрепал свои черные волосы  и  сказал
мне:
   - Вот что, Максимыч, тридцать семь чертей, беги, брат, скорее...
   Об'яснив, куда нужно бежать, он добавил:
   - Смотри - осторожнее! Может быть, там сыщики...
   Таинственное поручение страшно обрадовало меня, и я полетел  в  Адми-
ралтейскую слободу с быстротой стрижа. Там, в темной мастерской медника,
я увидал молодого кудрявого человека с необыкновенно синими глазами;  он
лудил кастрюлю, но - был не похож на рабочего. А в углу, у  тисков,  во-
зился, притирая кран, маленький старичок с ремешком на белых волосах.
   Я спросил медника:
   - Нет ли работы у вас?
   Старичок сердито ответил:
   - У нас - есть, а для тебя - нет!
   Молодой, мельком взглянув на меня, снова опустил голову  над  кастрю-
лей. Я тихонько толкнул ногою его ногу, - он изумленно и гневно уставил-
ся на меня синими глазами, держа кастрюлю за ручку и  как  бы  собираясь
швырнуть ею в меня. Но, увидав, что я подмигиваю ему, сказал спокойно:
   - Ступай, ступай...
   Еще раз подмигнув ему, я вышел за дверь, остановился на улице; кудря-
вый, потягиваясь, тоже вышел и молча уставился на меня, закуривая  папи-
росу:
   - Вы - Тихон?
   - Ну, да!
   - Петра арестовали.
   Он нахмурился, сердито щупая меня глазами.
   - Какого это Петра?
   - Длинный, похож на дьякона.
   - Ну?
   - Больше ничего.
   - А какое мне дело до Петра, дьякона и всего прочего? - спросил  мед-
ник, и характер его вопроса окончательно убедил меня: это не рабочий.  Я
побежал домой, гордясь тем, что сумел исполнить поручение.  Таково  было
мое первое участие в делах конспиративных.
   Гурий Плетнев был близок к ним, но в ответ на мои просьбы ввести меня
в круг этих дел, говорил:
   - Тебе, брат, рано! Ты - поучись...
   Евреинов познакомил меня с одним таинственным  человеком.  Знакомство
это было осложнено предосторожностями, которые внушили мне  предчувствие
чего-то очень серьезного. Евреинов повел меня за город, на Арское  поле,
предупреждая по дороге, что знакомство это требует  от  меня  величайшей
осторожности, его надо сохранить в тайне. Потом, указав  мне  вдали  не-
большую, серую фигурку, медленно шагавшую по пустынному  полю,  Евреинов
оглянулся, тихо говоря:
   - Вот он! Идите за ним и, когда он  остановится,  подойдите  к  нему,
сказав: я приезжий...
   Таинственное всегда приятно, но здесь  оно  показалось  мне  смешным:
знойный яркий день, в поле серою былинкой качается одинокий человечек, -
вот и все. Догнав его у ворот кладбища, я увидал пред собою юношу с  ма-
леньким, сухим личиком и строгим взглядом глаз, круглых как у птицы.  Он
был одет в серое пальто гимназиста, но