тавке золотую медаль. А когда иссякли заказы на портреты,  -
она делала из лоскутов разных материй, соломы и проволоки  самые  модные
парижские шляпы для девиц и дам нашей улицы. Я ничего не понимал в женс-
ких шляпах, но, очевидно, в них скрывалось  что-то  уморительно-комичес-
кое, - мастерица, примеряя перед зеркалом  сделанный  ею  фантастический
головный убор, задыхалась в судорожном смехе. Но я заметил, что эти шля-
пы странно влияют на заказчиц, - украсив головы свои  пестрыми  гнездами
для кур, они ходили по улицам, как-то особенно гордо выпячивая животы.
   Я работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты по  две  ко-
пейки за строку. Вечерами, за чаем, - если у нас не было гостей,  -  моя
супруга интересно рассказывала мне о том, как царь Александр II  посещал
Белостокский институт, оделял благородных девиц конфектами, от них неко-
торые девицы чудесным образом беременели, и не редко та или иная  краси-
вая девушка исчезала, уезжая на охоту с царем в Беловежскую пущу, а  по-
том выходила замуж в Петербурге.
   Моя жена увлекательно рассказывала мне о Париже; я уже  знал  его  по
книгам, особенно по солидному труду Максима дю-Кан, она изучала Париж по
кабачкам Монмартра и суматошной жизни Латинского квартала. Эти  рассказы
возбуждали меня сильнее  вина,  и  я  сочинял  какие-то  гимны  женщине,
чувствуя, что именно силою любви к ней сотворена вся красота жизни.
   Больше всего нравились мне и увлекали меня рассказы о романах,  пере-
житых ей самой, - она говорила об этом удивительно интересно,  с  откро-
венностью, которая - порою - сильно смущала меня.  Посмеиваясь,  легкими
словами, точно штрихи тонко заостренного карандаша, она вычерчивала  ко-
мическую фигуру генерала Ребиндер, ее жениха, который, выстрелив в зубра
прежде царя, закричал вслед раненому быку:
   - Простите, Ваше Императорское Величество!
   Рассказывала она о  русских  эмигрантах,  и  всегда  в  словах  ее  я
чувствовал скрытую улыбку снисхождения к  людям.  Порою  ее  искренность
нисходила до наивного цинизма, она вкусно облизывала губы острым,  розо-
вым языком кошки, а глаза ее блестели как-то особенно. Иногда мне  каза-
лось, что в них сверкает огонек брезгливости, но чаще я видел ее  девоч-
кой, самозабвенно играющей с куклами.
   Однажды она сказала:
   - Влюбленный русский всегда несколько многословен и тяжел, а не редко
- противен красноречием. Красиво любить умеют только французы;  для  них
любовь - почти религия.
   После этого я невольно стал относиться к ней сдержаннее и бережливей.
   О женщинах Франции она говорила:
   - У них не всегда найдешь страстную нежность сердца, но они прекрасно
заменяют ее веселой, тонко разработанной чувственностью,  -  любовь  для
них искусство.
   Все это она говорила очень серьезно, поучающим  тоном.  Это  были  не
совсем те знания, в которых я нуждался, но - все-таки это были знания, и
я слушал ее с жадностью.
   - Между русскими и француженками, вероятно,  такая  же  разница,  как
между фруктами и фруктовыми конфектами, -  сказала  она  однажды  лунной
ночью, сидя в беседке сада.
   Сама она была конфектой. Ее страшно удивило, когда, в первые дни  на-
шей супружеской жизни, я, - разумеется, вдохновенно, -  изложил  ей  мои
взгляды романтика на отношения мужчины и женщины.
   - Это вы - серьезно? Вы действительно так думаете?  -  спросила  она,
лежа на руках у меня, в голубоватом свете луны.
   Розовое тело  ее  казалось  прозрачным,  от  него  исходил  хмельный,
горьковатый запах миндаля. Ее тоненькие пальчики задумчиво играли гривой
моих волос, она смотрела в лицо мне широко, тревожно раскрытыми  глазами
и улыбалась недоверчиво.
   - А, Боже мой! - воскликнула она, спрыгнув на пол и  стала  задумчиво
шагать по комнате из света в тень, сияя в луче луны атласом  кожи,  бес-
шумно касаясь пола босыми ногами. И, снова подойдя ко мне, гладя ладоня-
ми щеки мои, сказала тоном матери:
   - Вам нужно было начать жизнь с девушкой, - да, да! А не со мною...
   Когда же я взял ее на руки, она заплакала, тихонько говоря:
   - Вы чувствуете, как я люблю вас, да? Мне никогда не удавалось  испы-
тать столько радости, сколько я испытываю с  вами,  -  это  правда,  по-
верьте! Никогда я не любила так нежно и ласково, с таким легким сердцем.
Мне удивительно хорошо с вами, но - все-таки, - я говорю: мы ошиблись, -
я не то, что нужно вам, не то! Это я ошиблась.
   Не понимая ее, я был испуган ее словами и торопливо погасил ее  наст-
роение радостью ласк. Но все-таки эти странные слова остались  в  памяти
моей. А спустя несколько дней, она, в слезах  восторга,  снова  тоскливо
повторила эти слова:
   - Ах, если б я была девушкой!
   Помню, в эту ночь по саду металась вьюга, в стекла окон стучали ветви
бузины, в трубе волком выл ветер, в комнате у нас было темно, холодно  и
шелестели отклеившиеся обои.

   ---------------

   Заработав несколько рублей, мы приглашали знакомых и устраивали вели-
колепные ужины, - ели мясо, пили водку и пиво,  ели  пирожное  и  вообще
наслаждались. Моя парижанка, обладая прекрасным аппетитом, любила  русс-
кую кухню: "сычуг" - коровий желудок, начиненный гречневой кашей и гуси-
ным салом, пироги с рыбьими жирами и соминой, картофельный суп с барани-
ной.
   Она организовала орден "жадненьких животиков", - десяток людей, кото-
рые, любя сытно поесть и хорошо выпить, эстетически тонко знали и  крас-
норечиво, неутомимо говорили о вкусных тайнах кухни, а  я  интересовался
тайнами иного характера, ел мало, и процесс насыщения не  увлекал  меня,
оставаясь вне моих эстетических потребностей.
   - Это - пустые люди! - говорил я о "жадненьких животиках".
   - Как всякий, если его хорошенько встряхнуть, - отвечала она. - Гейне
сказал: "Все мы ходим голыми под нашим платьем".
   Цитат скептического тона она знала много. Но  -  мне  казалось  -  не
всегда она удачно и уместно пользовалась ими.
   Ей очень нравилось "встряхивать" ближних мужского пола, и она  делала
это весьма легко. Неугомонно веселая, остроумная, гибкая, как змея, она,
быстро зажигая вокруг себя шумное оживление, возбуждала эмоции не  очень
высокого качества.
   Достаточно было человеку побеседовать с нею несколько минут, и у него
краснели уши, потом они становились лиловыми, глаза,  томно  увлажняясь,
смотрели на нее взглядом козла на капусту.
   - Магнитная женщина! - восхищался некий заместитель  нотариуса,  неу-
дачник-дворянин, с бородавками Дмитрия Самозванца и животом объема  цер-
ковной главы.
   Белобрысый ярославский лицеист сочинял ей стихи, -  всегда  дактилем.
Мне они казались отвратительными, она - хохотала над ними до слез.
   - Зачем ты возбуждаешь их? - спрашивал я.
   - Это так же интересно, как удить окуней. Это называется - кокетство.
Нет ни одной женщины, уважающей себя, которая не любила бы кокетничать.
   Иногда она спрашивала, улыбаясь, заглядывая в глаза мне:
   - Ревнуешь?
   Нет, я не ревновал, но - все это немножко мешало мне жить, - я не лю-
бил пошлых людей. Я был веселым человеком и знал, что смех - прекрасней-
шее свойство людей. Я считал клоунов цирка, юмористов  открытых  сцен  и
комиков театра бездарными людьми, уверенно чувствуя, что сам  я  мог  бы
смешить лучше их. И не редко мне удавалось заставлять наших гостей  сме-
яться до боли в боках.
   - Боже мой, - восхищалась она, - каким удивительным комиком мог бы ты
быть! Иди на сцену, иди!
   Сама она с успехом играла в любительских спектаклях, ее приглашали на
сцену серьезные антрепренеры.
   - Я люблю сцену, но - боюсь кулис, - говорила она.
   Она была правдива в желаниях, мыслях и словах.
   - Ты слишком много философствуешь, - поучала она  меня.  -  Жизнь,  в
сущности, проста и груба; не нужно осложнять ее поисками какого-то  осо-
бенного смысла в ней,  нужно  только  научиться  смягчать  ее  грубость.
Больше этого - не достигнешь ничего.
   В ее философии я чувствовал избыток гинекологии, и мне казалось,  что
Евангелием ей служит "Курс акушерства".
   Она сама рассказывала мне, как ошеломила ее какая-то научная книга, -
впервые которую прочитала она после института.
   - Наивная девченка, я почувствовала удар кирпичем по голове; мне  по-
казалось, что меня сбросили с облаков в грязь, я плакала  от  жалости  к
тому, во что уже не могла верить, но скоро ощутила под собою, хотя  жес-
токую, а - твердую почву. Всего более жалко было  Бога,  я  так  хорошо,
близко чувствовала его, и - вдруг он рассеялся, точно  дым  папиросы,  и
вместе с ним исчезла мечта о небесном блаженстве любви. А все мы, в инс-
титуте, так много думали, так хорошо говорили о любви.
   Плохо действовал на меня ее институтско-парижский нигилизм. Бывало  -
ночью, встав из-за стола, я шел смотреть на нее, - в постели  она  каза-
лась еще меньше, изящнее, красивее, - смотрел - и с великой горечью  ду-
мал о ее надломленной душе, запутанной жизни. И жалость к ней  усиливала
мою любовь.
   Литературные вкусы наши непримиримо расходились: я с восторгом  читал
Бальзака, Флобера, ей больше нравились Поль Феваль, Октав  Фейлье,  Поль
де-Кок и, особенно - "Девица Жиро, моя супруга", - эту книгу она считала
самой остроумной, мне же она казалась скучной, как "Уложение о наказани-
ях". Несмотря на все это, наши отношения сложились очень хорошо, - мы не
теряли интереса друг к другу, и не гасла страсть. Но на третий год  сов-
местной жизни я стал замечать в душе у меня что-то зловеще  поскрипывает
и - все звучнее, заметней. Я непрерывно, жадно учился, читал и  -  начал
серьезно увлекаться литературной работой; мне все более мешали гости,  -
люди мало интересные, они количественно разрастались, ибо я и жена стали
зарабатывать больше и могли чаще устраивать обеды и ужины.
   Ей жизнь казалась чем-то вроде паноптикума, а так как на мужчинах  не
было предостерегающей надписи: "просят ручками не трогать", то -  иногда
- она подходила к ним слишком неосторожно, они оценивали ее  любопытство
чересчур выгодно для себя, и на этой почве возникали недоразумения,  ко-
торые я принужден был разрешать. Я делал это порою недостаточно сдержан-
но и - вероятно - всегда очень неумело;  человек,  которому  я  натрепал
уши, жаловался на меня:
   - Ну, хорошо, сознаюсь, я виноват! Но - драть меня за уши, -  да  что
я, - мальчишка, что ли? Я почти вдвое старше этого дикаря, а он  меня  -
за уши треплет! Ну, ударил бы, все-таки это приличнее!
   Очевидно - я не обладал искусством наказывать ближнего,  в  меру  его
самоуважения.
   К моим рассказам жена относилась довольно  равнодушно,  но  это  нис-
колько не задевало меня - до некоторой поры: я сам тогда еще  не  верил,
что могу быть серьезным литератором, и смотрел на мою  работу  в  газете
только как на средство к жизни, хотя уже нередко испытывал приливы горя-
чей волны какого-то странного самозабвения. Но, однажды утром,  когда  я
читал ей в ночь написанный рассказ "Старуха Изергиль", она крепко  усну-
ла. В первую минуту это не обидело меня, я только перестал читать и  за-
думался, глядя на нее.
   Склонив на спинку дряхлого дивана маленькую, милую мне  голову,  при-
открыв рот, она дышала ровно и спокойно, как ребенок. Сквозь ветви бузи-
ны в окно смотрело утреннее солнце, золотые пятна, точно  какие-то  воз-
душные цветы, лежали на груди и коленях женщины.
   Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды,
угнетенный сомнением в моих силах.
   За все дни, прожитые мною, я видел женщин только в  тяжелом,  рабском
труде, в грязи, в разврате, в нищете или  в  полумертвой,  самодовольной
пошлой сытости. Было у меня только одно прекрасное впечатление детства -
"Королева Марго", но от него отделял меня целый горный хребет иных  впе-
чатлений. Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться жен-
щинам, способна возбудить в них жажду свободы, красоты. И -  вот,  самая
близкая мне не тронута моим рассказом, - спит.
   Почему? Не достаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди?
   Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал  и  ве-
рил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие
силы, ждал, что ее влияние смягчит грубость, привитую мне на путях  жиз-
ни.
   Это было тридцать лет тому назад, и я вспоминаю об этом с  улыбкой  в
душе. Но тогда неоспоримое право человека спать, когда  ему  хочется,  -
очень огорчило меня.

   ---------------

   Я верил: если говорить о грустном весело, печаль исчезнет.
   И я подозревал, что в мире действует хитроумно  некто,  кому  приятно
любоваться страданиями людей; мне казалось, что  существует  некий  дух,
творец житейских драм, и ловко портит жизнь; - я считал невидимого  дра-
матурга личным моим врагом и старался не поддаваться его уловкам.
   Помню, когда я прочитал в книге Ольденбурга "Будда, его жизнь, учение
и община": "Всякое существование - суть страдание", это глубоко возмути-
ло меня, - я не очень много испытал радостей жизни, но горькие  муки  ее
казались мне случайностью, а не законом. Внимательно  прочитав  солидный
труд архиепископа Хрисанфа "Религия Востока", я еще более возмущенно по-
чувствовал, что учения о мире, основанные на страхе, уныньи, страдании -
совершенно неприемлемы для меня. И, тяжело пережив настроение  религиоз-
ного экстаза, я был оскорблен бесплодностью этого настроения. Отвращение
к страданию вызывало у меня органическую ненависть ко всяким драмам, и я
не плохо научился превращать их в смешные водевили.
   Конечно, можно бы не говорить все это для того только, чтобы сказать:
между мною и женщиной назревала "семейная драма", но оба мы дружно  соп-
ротивлялись развитию ее. Я немного пофилософствовал потому, что мне  за-
хотелось упомянуть о забавных извилинах пути, которым я  шел  на  поиски
самого себя.
   Моя женщина - по веселой природе своей - тоже была неспособна к  дра-
матической игре дома, - к игре, которой так любят  увлекаться  чрезмерно
"психологические" русские люди обоего пола.
   Но - унылые дактили белобрысого лицеиста все-таки действовали на нее,
как осенний дождь. Круглым, красивым  почерком  он  тщательно  исписывал
листики почтовой бумаги и тайно совал их всюду - в книги, в шляпу, в са-
харницу. Находя эти аккуратно сложенные листочки, я подавал их жене, го-
воря:
   - Примите сию очередную попытку уязвить сердце ваше.
   Вначале бумажные стрелы Купидона не действовали на  нее,  она  читала
мне длинные стихи, и мы единодушно хохотали, встречая памятные строки:

   Днями, ночами - я с вами вдвоем,
   Все отражается в сердце моем:
   Ручки движенье, кивок головы,
   Горлинкой нежной воркуете вы,
   Ястребом - мысленно - вьюсь я над вами.

   Но, однажды, прочитав такой доклад лицеиста, она задумчиво сказала:
   - А мне его жалко!
   Помню, - я пожалел не его, а она с этой минуты перестала читать  дак-
тили вслух.
   Поэт, коренастый парень, старше меня года на  четыре,  был  молчалив,
очень пристрастен к спиртным напиткам и замечательно  усидчив.  Придя  в
праздник к обеду в два часа дня, он мог неподвижно и немо сидеть до двух
часов ночи. Он был, как и я, письмоводителем  адвоката,  весьма  изумлял
своего добродушного патрона рассеянностью, к работе относился небрежно и
часто говорил сипловатым басом:
   - Вообще, - все это ерунда!
   - А что же не ерунда?
   - Как вам сказать? - спрашивал он задумчиво, поднимая к  потолку  се-
рые, скучные глаза, и - не говорил ничего больше. Он был как-то особенно
тяжело и словно напоказ - скучен, это более всего раздражало меня. Напи-
вался он медленно; пьяный иронически фыркал носом, - кроме этого, я  ни-
чего особенного не замечал в нем, ибо - существует закон, по силе  кото-
рого, с точки зрения мужа, человек, ухаживающий  за  его  женой,  всегда
плохой человек.
   Откуда-то с Украины богатый родственник присылал лицеисту по  пятьде-
сят рублей в месяц; - большие деньги в то время. По  праздникам  лицеист
приносил жене моей конфекты, а в день  ее  именин  подарил  ей  часы-бу-
дильник, - бронзовый пень, а на нем сова терзает ужа.
   Эта отвратительная машина всегда будила меня  на  час  и  семь  минут
раньше, чем следовало.
   Жена, перестав кокетничать с лицеистом, начала относиться  к  нему  с
нежностью женщины, которая чувствует себя виновной в нарушении душевного
равновесия мужчины. Я спросил, чем, по ее мнению, должна окончиться  эта
грустная история?
   - Не знаю, - ответила она. - У меня нет определенного чувства к нему,
но - мне хочется встряхнуть его. В нем заснуло  что-то,  и,  кажется,  я
могла бы его разбудить.
   Я знал, что она говорит правду, - ей всех и каждого  хотелось  разбу-
дить, в этом она очень легко достигала успеха: разбудит ближнего -  и  в
нем проснется скот. Я напоминал ей о  Цирцее,  но  это  не  укрощало  ее
стремления "встряхивать" мужчин, и я видел, как вокруг  меня  постепенно
разрастается стадо баранов, быков и свиней.
   Знакомые великодушно рассказывали мне потрясающие мрачные  легенды  о
семейном быте моем, а я был прямодушен, груб и предупреждал творцов  ле-
генд:
   - Я буду бить вас.
   Некоторые - лживо оправдывались, обижались - немногие и не  очень.  А
женщина говорила мне:
   - Поверь, грубостью ничего не достигнешь, только еще хуже станут  го-
ворить. Ведь ты - не ревнуешь?
   Да, я был слишком молод и уверен в себе, для того,  чтобы  ревновать.
Но - есть чувства, мысли и догадки, о которых  говоришь  только  любимой
женщине и не скажешь никому больше. Есть такой час общения  с  женщиной,
когда становишься чужим самому себе и открываешь себя пред нею, как  ве-
рующий пред Богом своим. Когда я представлял себе, что все это - очень и
только мое - она в интимную минуту может рассказать кому-то другому, мне
становилось тяжело, я чувствовал возможность чего-то очень  похожего  на
предательство: может быть, это опасение и является корнем ревности?
   Я чувствовал, что такая жизнь может вывихнуть меня с пути, которым  я
иду. Я уже начинал думать, что иного места в жизни, кроме литературы,  -
нет для меня. В этих условиях невозможно было работать.
   От крупных скандалов меня удерживало то, что на ходу жизни я выучился
относиться к людям терпимо, не теряя, однако, ни душевного интереса,  ни
уважения к ним. Я уже и тогда видел, что все люди более или менее грешны
перед неведомым богом совершенной правды,  а  перед  человеком  особенно
грешат признанные праведники. Праведники - ублюдки от  соития  порока  с
добродетелью, и соитие это не является насилием порока над  добродетелью
- или наоборот, - но естественный результат их законного брака, в  кото-
ром ироническая необходимость играет роль попа. Брак же  есть  таинство,
силою которого две яркие противоположности, - соединяясь, - рождают поч-
ти всегда унылую посредственность. В ту пору мне нравились парадоксы,  -
как мороженое маленькому мальчику - острота их возбуждала меня, как  хо-
рошее вино, и парадоксальность слов всегда сглаживала грубые обидные па-
радоксы фактов.
   - Мне кажется, будет лучше, если я уеду, - сказал я жене.
   Подумав, она согласилась:
   - Да, ты прав! Эта жизнь - не по тебе, я понимаю!
   Мы оба немножко и молча погрустили, крепко обняв друг друга, и я  уе-
хал из города, а вскоре уехала и она, поступив на сцену.  Так  кончилась
история моей первой любви, - хорошая история, несмотря на ее плохой  ко-
нец.
   Недавно моя первая женщина умерла.
   В похвалу ей скажу: это была настоящая женщина!
   Она умела жить тем, что есть, но каждый  день  для  нее  был  кануном
праздника, она всегда ждала, что завтра на земле расцветут  новые,  нео-
быкновенные цветы, откуда-то придут необычно интересные люди, разыграют-
ся удивительные события.
   Относясь к невзгодам жизни насмешливо, полупрезрительно, она  отмахи-
валась от них, точно от комаров, и всегда в душе ее трепетала готовность
радостно удивиться. Но это уже не наивные восхищения институтки, а  здо-
ровая радость человека, которому нравится пестрая суета жизни,  тр