та,
она вполне удовлетворяла их, и они становились "материалистами"  в  обы-
денном, вульгарном смысле понятия. Большинство их рассуждало,  приблизи-
тельно, так просто:
   - Если существует историческая необходимость, ведущая силою своей че-
ловечество по пути прогресса, - значит: дело обойдется и без нас!
   И, сунув руки в карманы, они равнодушно посвистывали. Присутствуя  на
словесных битвах в качестве зрителей, они наблюдали, как вороны, сидя на
заборе, наблюдают яростный бой петухов. Порою и все чаще - молодежь гру-
бовато высмеивала "хранителей заветов героической эпохи".  Мои  симпатии
были на стороне именно этих "хранителей", людей чудаковатых,  но  удиви-
тельно чистых. Они казались мне почти святыми в увлечении  "народом",  -
об'ектом их любви, забот и подвигов. В них я видел  нечто  героекомичес-
кое, но меня увлекал их романтизм - точное - социальный идеализм. Я  ви-
дел, что они раскрашивают "народ" слишком нежными красками, я знал,  что
"народа", о котором они говорят - нет на земле; на ней  терпеливо  живет
близоруко-хитрый, своекорыстный мужичок, подозрительно и враждебно  пог-
лядывая на все, что не касается его интересов; живет  тупой  жуликоватый
мещанин, насыщенный суевериями и предрассудками еще более ядовитыми, чем
предрассудки мужика, работает на земле волосатый, крепкий купец,  тороп-
ливо налаживая сытую, законно-зверячью жизнь.
   В хаосе мнений противоречивых и все более островраждебных,  следя  за
борьбою чувства с разумом, в этих битвах, из  которых  истина,  казалось
мне, должна была стремглав убегать или удаляться изувеченной, -  в  этом
кипении идеи я не находил ничего "по душе" для меня.
   Возвращаясь домой после этих бурь, я записывал мысли и афоризмы, наи-
более поражавшие меня формой или содержанием,  вспоминал  жесты  и  позы
ораторов, выражение лиц, блеск глаз и всегда меня  несколько  смущала  и
смешила радость, которую испытывал тот или другой из них, когда им  уда-
валось нанести совопроснику хороший словесный  удар,  -  "закатить"  ему
"под душу". Было странно видеть, что о добре и красоте,  о  гуманизме  и
справедливости говорят, прибегая к хитростям эристики, не щадя самолюбия
друг друга, часто с явным желанием оскорбить, с грубым раздражением,  со
злобою.
   У меня не было той дисциплины или, вернее, техники мышления,  которую
дает школа, - я накопил много материала, требовавшего  серьезной  работы
над ним, а для этой работы нужно было свободное время, чего  я  тоже  не
имел. Меня мучили противоречия между книгами, которым я почти  непоколе-
бимо верил, и жизнью, которую я уже достаточно хорошо знал.  Я  понимал,
что умнею, но чувствовал, что именно это чем-то портит меня; - как  неб-
режно груженое судно, я получил сильный крен на один борт. Чтобы не  на-
рушать гармонии хора, я, обладая веселым тенором, старался - как  многие
- говорить суровым басом, это было тяжело и ставило меня в ложную  пози-
цию человека, который, желая отнестись ко всем окружающим любовно и  бе-
режно, относится неискренно к себе самому.
   Так же, как в Казани, Борисоглебске, Царицыне, здесь я тоже испытывал
недоумение и тревогу, наблюдая жизнь интеллигенции. Множество образован-
ных людей жило трудной, полуголодной, унизительной жизнью, тратило  цен-
ные силы на добычу куска хлеба, а жизнь вокруг так ужасающе бедна  разу-
мом. Это особенно смущало меня. Я видел, что все эти разнообразно  хоро-
шие люди - чужие в своей родной стране,  они  окружены  средою,  которая
враждебна им, относится к ним подозрительно, насмешливо. А сама эта сре-
да изгнивала в липком болоте окаянных, "идиотических" мелочей жизни.
   Мне было снова не ясно: почему интеллигенция не делает более энергич-
ных усилий проникнуть в массу людей, пустая жизнь которых  казалась  мне
совершенно бесполезной, возмущала меня своею духовной нищетой,  диковин-
ной скукой и особенно равнодушной жестокостью в отношении людей  друг  к
другу.
   Я тщательно собирал мелкие редкие крохи всего, что можно  назвать  не
обычным - добрым, бескорыстным, красивым - до сего дня в моей памяти яр-
ко вспыхивают эти искры  счастья  видеть  человека  -  человеком.  Но  -
все-таки я был душевно голоден и одуряющий яд книг не насыщал меня.  Мне
хотелось какой-то разумной работы, подвига, бунта и, порою, я кричал:
   - Шире бери!
   - Держи карман шире! - иронически ответил мне Н. Ф. Анненский, у  ко-
торого всегда было в запасе меткое словечко.
   К этому времени относится очень памятная мне беседа с В. Г.  Королен-
ко.
   Летней ночью я сидел на "Откосе", высоком берегу Волги, откуда хорошо
видно пустынные луга Заволжья и сквозь ветви деревьев - реку.  Незаметно
и неслышно на скамье, рядом со мною, очутился В. Г., я почувствовал  его
только тогда, когда он толкнул меня плечом, говоря:
   - Однако, как вы замечтались! Я хотел шляпу снять с вас, да подумал -
испугаю!
   Он жил далеко, на противоположном конце города. Было уже  более  двух
часов ночи. Он, видимо, устал, сидел, обнажив курчавую голову  и  отирая
лицо платком.
   - Поздно гуляете, - сказал он.
   - И вы тоже.
   - Да. Следовало сказать: гуляем. Как живете? что делаете?
   После нескольких незначительных фраз, он спросил:
   - Вы, говорят, занимаетесь в кружке Скворцова? Что это за человек?
   П. Н. Скворцов был в то время одним из лучших знатоков теории Маркса,
он не читал никаких книг, кроме "Капитала", и гордился этим. Года за два
до издания "Критических заметок" П. Б. Струве, он читал в гостиной адво-
ката Щеглова статью, основные положения которой были  те  же,  что  и  у
Струве, но - хорошо помню - более резки по форме. Эта  статья  поставила
Скворцова в положение еретика, что не помешало ему сгруппировать  кружок
молодежи; позднее многие из членов этого  кружка  играли  весьма  видную
роль в строении с.-д. партии. Он был поистине человек "не от мира сего".
Аскет, он зиму и лето гулял в летнем легком пальто,  в  худых  башмаках,
жил впроголодь и, при этом, еще заботился о "сокращении потребностей"  -
питался, в течение нескольких недель, одним сахаром, с'едая его  по  две
осьмых фунта в день, - не больше и не меньше. Этот  опыт  "рационального
питания" вызвал у него общее истощение организма и серьезную болезнь по-
чек.
   Небывалого роста, он был весь какой-то серый, а светло-голубые  глаза
улыбались улыбкой счастливца, познавшего истину, в  полноте  недоступную
никому, кроме него. Ко всем инаковерующим он относился с легким  пренеб-
режением, жалостливым, но не обидным. Курил толстые папиросы из дешевого
табака, вставляя их в длинный, вершков десяти, бамбуковый мундштук, - он
носил его за поясом брюк, точно кинжал.
   Я наблюдал Павла Николаевича в табуне студентов, которые  коллективно
ухаживали за приезжей барышней, - существом  редкой  красоты.  Скворцов,
соревнуя юным франтам, тоже кружился около барышни и  был  величественно
нелеп со своим мундштуком, серый в облаке душного серого  дыма.  Стоя  в
углу, четко выделяясь на белом фоне изразцовой печи, он методически спо-
койно, тоном старообрядческого начетчика изрекал тяжелые слова отрицания
поэзии, музыки, театра, танцев и непрерывно дымил на красавицу.
   - Еще Сократ говорил, что развлечения - вредны, - неопровержимо дока-
зывал он.
   Его слушала изящная шатенка, в белой газовой  кофточке  и,  кокетливо
покачивая красивой ножкой, натянуто любезно смотрела на мудреца темными,
чудесными глазами, - вероятно,  тем  взглядом,  которым  красавицы  Афин
смотрели на курносого Сократа; взгляд этот немо, но красноречиво спраши-
вал:
   - Скоро ты перестанешь, скоро уйдешь?
   Он доказал ей, что Короленко - вреднейший идеалист и  метафизик,  что
вся литература - он ее не читал - "пытается гальванизировать гнилой труп
народничества". Доказал и, наконец, сунув мундштук за пояс, торжественно
ушел, а барышня, проводив его, в изнеможении -  и,  конечно,  красиво  -
бросилась на диван, возгласив жалобно:
   - Господи, это же не человек, а - дурная погода!
   В. Г., смеясь, выслушал мой рассказ,  помолчал,  посмотрел  на  реку,
прищурив глаза и негромко, дружески заговорил:
   - Не спешите выбрать верования, я говорю - выбрать,  потому  что  мне
кажется теперь их не вырабатывают, а именно - выбирают. Вот, быстро вхо-
дит в моду материализм, соблазняя своей простотой... Он особенно привле-
кает тех, кому лень самостоятельно думать. Его охотно принимают  франты,
которым нравится все новое, хотя бы оно и не отвечало их  натурам,  вку-
сам, стремлениям...
   Он говорил задумчиво, точно беседуя сам с собою, порою прерывал  речь
и слушал, как где-то внизу, на берегу, фыркает пароотводная трубка,  гу-
дят сигналы на реке.
   Говорил он о том, что всякая разумная попытка об'яснить явления жизни
заслуживает внимания и уважения, но следует помнить, что "жизнь слагает-
ся из бесчисленных, странно спутанных кривых" и что "крайне трудно  зак-
лючить ее в квадраты логических построений".
   - Трудно привести даже в относительный порядок  эти  кривые,  взаимно
пересекающиеся линии человеческих действий и  отношений,  -  сказал  он,
вздохнув и махая шляпой в лицо себе.
   Мне нравилась простота его речи и мягкий вдумчивый тон. Но -  по  су-
ществу, все, что он говорил о марксизме было уже -  в  других  словах  -
знакомо мне. Когда он прервал речь, я торопливо спросил его:  почему  он
такой ровный, спокойный?
   Он надел шляпу, взглянул в лицо мне и, улыбаясь, ответил:
   - Я знаю, что мне нужно делать, и убежден в полезности того, что  де-
лаю. А - почему вы спросили об этом?
   Тогда я начал рассказывать ему о  моих  недоумениях  и  тревогах.  Он
отодвинулся от меня, наклонился - так ему было удобнее смотреть  в  лицо
мне - и молча внимательно слушал.
   Потом тихо сказал:
   - В этом не мало верного. Вы наблюдаете хорошо.
   И - усмехнулся, положив руку на плечо мне.
   - Не ожидал, что вас волнуют эти вопросы. Мне говорили о вас,  как  о
человеке иного характера... веселом, грубоватом и враждебном интеллиген-
ции...
   И, как-то особенно крепко, он стал  говорить  об  интеллигенции:  она
всегда и везде была оторвана от народа, но это потому, что она идет впе-
реди, таково ее историческое назначение.
   - Это - дрожжи всякого народного брожения и первый камень в фундамен-
те каждого нового строительства. Сократ, Джордано  Бруно,  Галилей,  Ро-
беспьер, наши декабристы, Перовская и Желябов, все, кто сейчас  голодают
в ссылке, с теми, кто в эту ночь сидит за книгой, готовя себя  к  борьбе
за справедливость, - а прежде всего, конечно, в тюрьму, - все это -  са-
мая живая сила жизни, самое чуткое и острое орудие ее.
   Он взволнованно поднялся на ноги и, шагая перед скамьей взад  и  впе-
ред, продолжал:
   - Человечество начало творить свою историю с того дня, когда появился
первый интеллигент; миф о Прометее - это рассказ о человеке, который на-
шел способ добывать огонь и этим сразу отделил людей от зверей. Вы  пра-
вильно заметили недостатки интеллигенции, книжность, отрыв от  жизни,  -
но еще вопрос: недостатки ли это? Иногда, для того чтобы хорошо  видеть,
необходимо именно отойти, а не приблизиться. - А главное, что я вам дру-
жески советую, считая себя более опытным, чем  вы,  -  обращайте  больше
внимания на достоинства. Подсчет недостатков увлекают всех  нас,  -  это
очень простое и не безвыгодное дело для каждого. Но Вольтер, несмотря на
его гениальность, был плохой человек, - однако он сделал великое дело  -
выступил защитником  несправедливо  осужденного.  Я  не  говорю  о  том,
сколько мрачных предрассудков разрушено им, но вот эта его упрямая защи-
та безнадежного, казалось, дела, это великий подвиг. Он понимал, что че-
ловек прежде всего должен быть гуманным человеком. Необходима - справед-
ливость. Когда она, накопляясь понемногу маленькими искорками,  образует
большой огонь, он сожжет всю ложь и грязь земли, и  только  тогда  жизнь
изменит свои тяжелые, печальные формы. Упрямо, не щадя  себя,  никого  и
ничего не щадя - вносите в жизнь справедливость, - вот как я думаю.
   Он, видимо, устал, - он говорил очень долго, -  сел  на  скамью,  но,
взглянув в небо, сказал:
   - А ведь уже поздно или - рано, - светло! И,  кажется,  будет  дождь.
Пора домой!
   Я жил в двух шагах, он - версты за две. Я вызвался проводить  его,  и
мы пошли по улицам сонного города, под небом в темных тучах.
   - Что же, пишете вы?
   - Нет.
   - Почему?
   - Времени не имею...
   - Жаль и напрасно. Если б вы хотели, время нашлось бы. Я  -  серьезно
думаю - кажется, у вас есть способности... Плохо вы настроены, сударь...
   Он стал рассказывать о непоседливом Глебе Успенском, но - вдруг  хлы-
нул обильный летний дождь, покрыв город серой сетью. Мы постояли под во-
ротами несколько минут и, видя, что дождь - надолго, разошлись...

   II. В. Г. Короленко.

   Когда я вернулся в Нижний из Тифлиса, - В. Г. Короленко был в  Петер-
бурге.
   Не имея работы, я написал несколько маленьких рассказов и послал их в
"Волжский Вестник" Рейнгардта, самую влиятельную газету Поволжья, благо-
даря постоянному сотрудничеству в ней В. Г.
   Рассказы были подписаны М. Г. - или Г-ий,  -  их  быстро  напечатали,
Рейнгардт прислал мне довольно лестное письмо и кучу денег, около  трид-
цати рублей. Из каких-то побуждений,  теперь  забытых  мною,  я  ревниво
скрывал свое авторство даже от людей очень близких мне,  от  Н.  З.  Ва-
сильева и А. И. Ланина; не придавая серьезного значения этим  рассказам,
я не думал, что они решат мою судьбу. Но Рейнгардт сообщил Короленко мою
фамилию, и, когда В. Г. вернулся из Петербурга, мне сказали, что он  хо-
чет видеть меня.
   Он жил все в том же деревянном доме архитектора Лемке на краю города.
Я застал его за чайным столом в маленькой комнатке окнами  на  улицу,  с
цветами на подоконниках и по углам, с массой книг и газет повсюду.
   Жена и дети, кончив пить чай, собирались гулять. Он показался мне еще
более прочным, уверенным и кудрявым.
   - А мы только что читали ваш рассказ "О чиже" - ну, вот, вы и  начали
печататься, поздравляю! Оказывается, вы - упрямый, все аллегории пишете?
Что же, - и аллегория хороша, если остроумна, и упрямство  -  не  дурное
качество...
   Он сказал еще несколько ласковых слов,  глядя  на  меня  прищуренными
глазами. Лоб и шея у него густо покрыты летним загаром, борода -  выцве-
ла. В сарпинковой рубахе синего цвета, подпоясанной  кожаным  ремнем,  в
черных брюках, заправленных в сапоги, он, казалось,  только  что  пришел
откуда-то издалека и сейчас снова уйдет. Его спокойные умные глаза сияли
бодро и весело.
   Я сказал, что у меня есть еще несколько рассказов и один напечатан  в
газете "Кавказ".
   - Вы ничего не принесли с собой? Жаль. Пишете вы  очень  своеобразно.
Не слажено все у вас, шероховато, но - любопытно. Говорят - вы много хо-
дили пешком? Я тоже, почти все лето, гулял за Волгой,  по  Керженцу,  по
Ветлуге. А вы где были?
   Когда я кратко очертил ему путь мой, он одобрительно воскликнул:
   - Ого? Хорошая путина! Вот почему вы так возмужали за  эти  три  года
почти! И силищи накопили, должно быть, много?
   Я только что прочитал его рассказ "Река играет" - он очень понравился
мне и красотой, и содержанием. У меня было чувство благодарности к авто-
ру, и я стал восторженно говорить о рассказе.
   В лице перевозчика Тюлина Короленко дал - на мой взгляд - изумительно
верно понятый и великолепно изображенный тип крестьянина "героя на час".
Такой человек может самозабвенно и просто совершить подвиг  великодушия,
а вслед затем изувечить до полусмерти жену, разбить колом голову соседа.
Он может очаровать вас добродушными улыбками и  сотней  сердечных  слов,
ярких, как цветы, и вдруг, без причины, наступить на лицо  вам  ногою  в
грязном сапоге. Как Козьма Минин, он способен организовать народное дви-
жение, а потом - спиться с круга, "скормить себя вшам".
   В. Г. выслушал мою путаную речь, не прерывая, внимательно  присматри-
ваясь ко мне - это очень смущало меня. Порою, он, закрыв глаза,  присту-
кивал ладонью по столу, а потом встал со  стула,  прислонился  спиной  к
стене и сказал, усмехаясь добродушно:
   - Вы преувеличили. Скажем проще: рассказ удачный.  Этого  достаточно.
Не утаю - мне самому нравится он. Ну, а таков ли мужик вообще, каков Тю-
лин, - этого я не знаю! А вот вы хорошо говорите, выпукло, ярко, крепким
языком, - на-те вам в оплату за вашу похвалу! И чувствуется, что  видели
вы много, подумали немало. С этим я вас от души поздравляю. От души!
   Он протянул мне руку с мозолями на ладони, - должно  быть,  от  весел
или топора, - он любил колоть дрова и вообще физический труд.
   - Ну, расскажите, что видели?
   Рассказывая, я коснулся моих встреч с различными искателями правды, -
они сотнями шагают из города в город, из монастыря в монастырь по  запу-
танным дорогам России.
   Глядя в окно, на улицу, Короленко сказал:
   - Чаще всего они - бездельники. Неудавшиеся герои, противно  влюблен-
ные в себя. Вы заметили, что почти все они - злые люди.  Большинство  их
ищет вовсе не "святую правду", а легкий кусок хлеба и - кому бы  на  шею
сесть?
   Слова эти, сказанные спокойно, поразили меня сразу, открыв предо мною
правду, которую я смутно чувствовал.
   - Хорошие рассказчики есть среди них, - продолжал Короленко. -  Бога-
того языка люди! Иной говорит, как шелками вышивает.
   "Искатели правды", "взыскующие града" - это были любимые герои житий-
ной народнической литературы, а вот Короленко именует их  бездельниками,
да еще и злыми. Это звучало почти кощунством, но в устах В. Г. продуман-
но и решенно. И слова его усилили мое ощущение душевной твердости  этого
человека.
   - На Волыни и в Подольи - не были? Там - красиво!
   Сказал я ему о моей насильственной беседе с Иоанном Кронштадтским,  -
он живо воскликнул:
   - Как же вы думаете о нем? Что это за человек?
   - Человек искренно верующий, как веруют иные - не мудрые  -  сельские
попики хорошего, честного сердца. Мне кажется - он испуган  своей  попу-
лярностью, тяжела она ему, не по плечу. Чувствуется в нем что-то случай-
ное и, как будто, он действует не по своей воле.  Все  время  спрашивает
бога своего: так ли, Господи? и всегда боится: не так.
   - Странно слышать это, - задумчиво сказал В. Г.
   Потом он сам начал рассказывать о своих беседах с мужиками Лукоянова,
сектантами Керженца, великолепно, с тонким, цепким юмором, подчеркивая в
речах собеседников забавное сочетание невежества и хитрости, ловко отме-
чая здравый смысл мужика и его осторожное недоверие к чужому человеку.
   - Я иногда думаю, что нигде в мире нет такой  разнообразной  духовной
жизни, как у нас на Руси. Но если это и не так, то во всяком случае  ха-
рактеры думающих и верующих людей бесконечно и несоединимо  разнообразны
у нас.
   Он веско заговорил о необходимости  внимательного  изучения  духовной
жизни деревни.
   - Этого не исчерпывает этнография, - нужно подойти как-то иначе, бли-
же, глубже. Деревня - почва, на которой мы все растем и много чертополо-
ха, много бесполезных сорных трав. Сеять "разумное, доброе,  вечное"  на
этой почве надо так же осторожно, как и энергично. Вот я, летом, беседо-
вал с молодым человеком, весьма неглупым, но он серьезно  убеждал  меня,
что деревенское кулачество - прогрессивное явление, потому  что,  видите
ли, кулаки накопляют капитал, а Россия обязана  стать  капиталистической
страной. Если такой пропагандист попадет в деревню...
   Он засмеялся.
   Провожая меня, он снова пожелал мне успеха.
   - Так вы думаете - я могу писать? - спросил я.
   - Конечно! - воскликнул он несколько удивленно. - Ведь вы уже пишете,
печатаетесь, - чего же? Захотите посоветоваться - несите  рукописи,  по-
толкуем...
   Я вышел от него в бодром настроении человека, который, после  жаркого
дня и великой усталости, выкупался в прохладной воде лесной речки.
   В. Г. Короленко вызвал у меня крепкое чувство уважения,  но  -  поче-
му-то - я не ощути