здоровых людей,  сравнительно  с
безумием гнили, не утратившей внешний облик человека.
   Там было некое идолопоклонство красоте; там полудикие  люди  молились
от избытка сил, считая этот избыток грехом и карою, - может быть, бунтуя
в призрачной надежде на свободу, боясь "погубить душу" в ненасытной жаж-
де тела.
   Здесь - бессилие поникло до мрачного отчаяния, до гнуснейшего,  мсти-
тельного осмеяния того инстинкта, который непрерывно победоносно засева-
ет опустошенные смертью поля жизни и является возбудителем всей  красоты
мира; здесь свински подрывали самый корень жизни, отравляя гноем больно-
го воображения таинственно прекрасные истоки ее.
   Но - что же это за жизнь там, наверху, откуда люди падают так страшно
низко?

   (Окончание           следует.)lrwdЮ{fjЦfФ{Ќ`jНлДЦПЫR}EpИД]ФЮЃlДИlПИК-
JЮBНfд=r]UФJU ­®#_24




   М. ГОРЬКИЙ.

   ЗАМЕТКА ЧИТАТЕЛЯ.

   Одно из самых крупных событий двадцатого века то, что  человек,  нау-
чившись летать над землею, тотчас же перестал удивляться  этому.  Утрату
человеком удивления пред выдумками его разума, пред созданием его рук, я
считаю фактом огромной важности, и мне кажется, что  человек  двадцатого
века начинает думать уже так:
   - Летаю в воздухе, плаваю под водою, могу передвигаться по  земле  со
скоростью, которая раньше не мыслилась, открыл и утилизирую таинственный
радий, могу разговаривать с любой точкой планеты моей  по  телефону  без
проволок, как будто скоро уже открою тайну долголетия. Что там еще скры-
то от меня?
   И дерзко, упорно исследуя хитрости природы, главного врага его, чело-
век все быстрее овладевает ее силами, создавая для себя  "вторую  приро-
ду". При этом он продолжает жить в высшей степени скверно и все сквернее
относится к "ближнему", подобному себе.
   Я думаю, что скверненькая жизнь так и будет продолжаться до поры, по-
ка человек не поймет, что его основным свойством должно  быть  удивление
пред самим собою. Пред самим собою, во  всей  полноте  своих  творческих
сил, он еще никогда не удивлялся, а ведь в мире нашем только это, только
силы его разума, воображения,  интуиции  и  неутомимость  его  в  труде,
действительно, достойны изумления.
   Странно, даже несколько  смешно  наблюдать  удивление  человека  пред
граммофоном, кинематографом, автомобилем, но неутомимый творец множества
остроумных полезностей и утешающих забав - человек не чувствует  удивле-
ния пред самим собою. Вещами, машинами любуются так, как будто они  яви-
лись в наш мир своей волею, а не по воле существа, создавшего их.
   * * *

   Человек значит неизмеримо больше, чем принято думать о нем, и  больше
того, что он сам думает о себе. Говоря так, я говорю о совершенно  конк-
ретном человеке, украшенном множеством недостатков и пороков, о  великом
грешнике против ближнего и против себя самого. Известно, что  он  служит
вместилищем семи смертных грехов.
   Завистлив, но, тысячелетия завидуя полету птиц, научился и сам летать
птицей.
   Жаден до чужой силы, но, питаясь ею, создал  бесчисленное  количество
разнообразных сокровищ и, в их числе, великолепные  машины,  уже  значи-
тельно облегчающие тяжесть труда его.
   Любострастен, но в греховном тяготении своем к  женщине  выдумал  для
соблазна ее и для украшения себя поэзию бессмертной красоты.
   Лжив, - но выдумал то, чего не было: прекрасные мифы,  веселых  богов
Олимпа и Прометея, врага им, выдумал Валгаллу и сатану,  множество  вол-
шебных сказок и необыкновенных людей - дон Кихота, Робинзона Крузо, Гам-
лета, Фауста и десятки подобных.
   Скуп, ибо слишком любит копить пустяки и все-таки слишком жалеет тра-
тить силы свои для достижения лучшего, чем то, чего он уже достиг.
   Горд, но я думаю, что это не грех, потому что с той поры как он начал
ходить на задних ногах, а передние развил как  искуснейшее  орудие  всех
орудий, он имеет право гордиться собою.
   Ленив, - вот самый тяжкий из всех смертных грехов его, именно  благо-
даря лени и преждевременному стремлению к покою, он так медленно изменя-
ет постыдные и мучительные условия его жизни.
   Затем я бы сказал о человеке так: это самое  загадочное  существо  из
всех населяющих землю, существо, одаренное безграничной силою  воображе-
ния, неутомимой жаждой творчества, дерзкой страстью к разрушению содеян-
ного им, замечательной способностью всесторонне осмеивать самого себя  и
неуменьем удивляться себе самому. Вероятно, мудрецы, которые предпочита-
ют видеть человека в звериной шкуре, скажут, что я украсил  его  хвостом
павлина.

   * * *

   Кроме смертных грехов, часть которых только украшает его, человек,  -
как это известно, - испачкан и засорен  множеством  мелких,  дрянненьких
грешков.
   Но я не моралист, это ясно из сказанного выше, копаться в хламе дрян-
неньких грешков я не стану, считая такое занятие крайне  вредным.  Вред-
ным, - потому что пристальное рассматривание и  подчеркивание  маленьких
человеческих слабостей как раз и устанавливает удобный для строгих судей
мира, но унижающий человека "бытовой" взгляд на него, как на ничтожество
по природе. Взгляд этот очень приятен любителям "духовной чистоты", кро-
тости и покорности некоторым, издревле "господствующим идеям", на коих и
основано "общество", ныне изгнившее до корней своих.
   Этот взгляд разрешает относиться к человеку, как, примерно,  к  сырью
или - в лучшем случае -  "полуфабрикату".  Попирая  человека  "под  нози
своя", моралисты монументально возвышаются над  ним,  и  это  их  вполне
удовлетворяет.
   Разумеется, я не буду спорить против того, что человек иногда  охотно
оправдывает звание ничтожества, я сам нередко видел и вижу его  таковым.
Но я твердо знаю, что, по силе условий "социального воспитания", челове-
ку очень легко быть "плохим", и что у него слишком мало причин быть "хо-
рошим", а если он все-таки хорош, так это - его личная заслуга. Со  сто-
роны своей "плоховатости" человек мало интересен и не этим  он  удивите-
лен.
   Для меня человек по природе его - великомученик, у которого нет жела-
ния сделаться святым, и, погрузясь в дела мира сего, он стал просто  ве-
ликим человеком. Де Фоэ, Ломоносов, Руссо,  Пушкин,  Байрон,  Менделеев,
Лессепс и сотни подобных - вот что есть человек по природе своей.  Наде-
юсь, я никого не обижу, напомнив, что некоторые из названных мною  гени-
альных людей были людьми весьма "сомнительной нравственности".
   Отсюда, конечно, не следует, что, почувствовав приступы гениальности,
необходимо скандалить, как это делали и делают некоторые из  современных
молодых литераторов на Руси. В возрасте между  пятнадцатью  и  двадцатью
пятью годами почти все люди чувствуют себя  гениями,  но  в  большинстве
случаев это нечто подобное ложной беременности: симптомы  те  же  самые,
как и при настоящей, а внутри - пусто.
   Мне кажется, что было бы очень полезно смотреть на жизнь "пессимисти-
чески", а к человеку относиться со всем возможным оптимизмом.
   Противоречие? Нет, почему же? Жизнь все еще, покамест, неудачная  ра-
бота прекрасных мастеров.
   Такой взгляд на человека уже не разрешает рассматривать его, как нич-
тожество, как материал для построения чьего-то благополучия - и вместе с
тем этот взгляд способствует росту чувства неудовлетворенности  человека
своею работой. Жизнь будет всегда достаточно плоха для того, чтоб  жела-
ние лучшего не угасало в человеке.

   * * *

   В начале девятнадцатого века было сказано:
   - "Государства создаются того ради, чтоб обуздывать своеволие людей и
пресекать дерзостные фантазии разума их".
   Очень хорошо сказано в смысле искренности, прескверно по существу.
   Но вот, десять лет тому назад, в России возникла  новая  форма  госу-
дарства, и цель его, как я понимаю, дать свободу творческим  силам  всей
массы народа. Этот народ особенно нуждается в изменении привычной,  глу-
боко вкоренившейся в нем оценки человека, как ничтожества.  Фантастичес-
кая работа, которая начата у нас, напряжение, с каким она творится,  на-
конец те результаты, которые эта работа уже дает,  все  это  как  нельзя
лучше говорит в пользу взгляда, что человек вообще лучше того, как о нем
привыкли думать.
   Вероятно - спросят:
   - Но почему же все человек, человек, когда нужно говорить о творчест-
ве масс? Нет ли тут индивидуализма?
   Я думаю, есть некоторая доза, но нет  никаких  причин  опасаться  ее,
ибо, как известно, в небольших дозах яды полезны организму. Фосфор - яд,
но без него не проживешь. Бесспорно, что масса - радиоактивное вещество,
но необходим ряд условий для того, чтоб извлечь из нее чистый радий.
   В Советской республике условия эти частью уже  созданы  и  продолжают
непрерывно развиваться. Культурный рост рабочего и  крестьянина  -  факт
неоспоримый. Следует сказать, что еще не было и нет государственной  ор-
ганизации, которая заботилась бы о культурном воспитании народа так уме-
ло и усердно, как это делается в России. Я говорю об этом не только  по-
тому, что знаком с такими отличными изданиями, каковы  "Крестьянская"  и
"Рабочая" газеты, еженедельники "Работница", "Крестьянка",  превосходный
журнал "Хочу все знать", "Сам себе агроном" и десятки других изданий,  в
высшей степени заботливо и умело обслуживающих культурные запросы трудя-
щихся на земле и на фабриках; говорю не потому,  что  внимательно,  пос-
кольку могу, - слежу за работою селькоров и рабкоров и личным  -  интел-
лектуальным ростом этих, поистине, "новых" людей, - нет, не только  это,
известное и помимо меня, дает мне смелость говорить уверенно о  культур-
ном росте трудовой массы.
   Гораздо большее значение имеют письма ко мне различных молодых и  по-
жилых людей деревни и города, письма, из которых совершенно ясно видишь,
как растет и углубляется интерес русского человека к своей стране и, во-
обще, к миру, к науке, к литературе и ко всему, что есть жизнь.  Показа-
телен и количественный рост "изобретателей" в области техники и особенно
любопытен тот факт, что в этой области начинают работать женщины.  Кста-
ти: "Нижегородский астрономический календарь" - единственный  в  России,
издающийся уже тридцать девять лет, отметил работу двух женщин  астроно-
мов, Богуславскую и Ушакову, как "ловцов комет", указывая, что это "пер-
вый случай". Вообще быстрый рост общественной активности среди женщин  -
явление огромной важности, а особенно изумительна эта  активность  среди
женщин-мусульманок.
   Что Россия живет в тяжелых условиях - это так же  неоспоримо,  как  и
то, что над созданием и укреплением этих условий усердно трудятся прави-
тельства высококультурных стран Европы, чему  отнюдь  не  мешает  мудрая
инертность и немота европейских социалистов, тоже весьма культурных.
   Но, несмотря на тяжесть условий жизни и вопреки им,  творческая  мощь
России быстро растет. Об этом говорит, например, тот факт, что - как за-
явлено было в Москве, на съезде физиков - в то время как раньше в  евро-
пейских журналах печаталось за год  двадцать-тридцать  докладов  русских
ученых, ныне печатается до ста и свыше ста докладов. При царизме ежегод-
но ресурсы геологического комитета не  превышали  нескольких  сот  тысяч
рублей. Сейчас бюджет комитета поднялся до шести миллионов рублей в год,
а в культурных государствах Запада после войны ассигновки научным учреж-
дениям значительно сокращены. Обилие научных открытий, широкое  развитие
краеведчества, рост количества научных экспедиций, ряд новых научных уч-
реждений, институтов, наконец успешность по электрификации  страны,  все
это и еще многое должно бы  убедить  и  слепых  и  глухих,  что  Россия,
действительно, начала жить новой жизнью, и что  человек  ее  стал  более
значительным человеком, чем он был десять лет тому назад.
   Но у меня нет желания убеждать в чем-либо людей, "униженных и оскорб-
ленных" собственным их бессилием.

   * * *

   Попутно расскажу о том, как иногда забавно "выявляется" чувство мести
"униженных и оскорбленных".
   Хоронили Германа Лопатина, одного из талантливейших русских людей.  В
стране культурно дисциплинированной такой даровитый  человек  сделал  бы
карьеру ученого, художника, путешественника, у нас он двадцать лет, луч-
шие годы жизни, просидел в Шлиссельбургской тюрьме.
   За гробом его по грязному снегу угрюмо шагали человек пятьдесят рево-
люционеров, обиженных революцией, и среди них  качалась  грузная  фигура
одного из друзей умершего, - Герман Лопатин весьма  щедро  одарял  людей
своею дружбой.
   Грузный человек шел в глубоких желтого цвета галошах-ботинках; галоши
были настолько малы для ног слона, что он стоптал их,  каблуки  приходи-
лись почти на средину подошв; наверное ему  было  очень  трудно  и  даже
больно нести свое большое тело на ногах, так неудобно обутых.  Я  вспом-
нил, что накануне видел его в черных, крепких ботинках, они были как раз
по ноге его. Должно быть, он продал и "проел" их. Но  дня  через  два  я
снова встретил его в знакомой мне крепкой и удобной обуви.
   - А я думал, вы продали галоши?
   - Почему?
   Я объяснил.
   - Нет, - сказал он и широко улыбнулся. - Но я хотел придать еще более
нищенский и постыдный вид похоронам одного из крупнейших русских револю-
ционеров. Пусть эта самочинная власть видит и поймет и устыдится...
   Он сказал это торжественным тоном гражданина и борца.
   Да, именно так.
   А я подумал о человеке, галоши которого он, стоптав, непоправимо  ис-
портил.
   Потом подумал о жалком тщеславии "униженных  и  оскорбленных".  Нигде
этот постыдный вид тщеславия не принимает таких и смешных и  болезненных
форм, как у нас в России.
   Напомню, что в те дни "самочинная" власть  с  величайшим  напряжением
своей энергии работала над организацией защиты революции.

   * * *

   Никогда еще в России не было такого количества молодежи, пишущей сти-
хи и прозу; можно сказать, что страсть  к  литературе  приняла  характер
эпидемии. Зная, в каких ужасных условиях работают молодые литераторы, я,
разумеется, не позволю себе думать, что литература привлекает их  только
как "легкий труд". Во-первых, это труд вовсе не  легкий,  а,  во-вторых,
совершенно ясно видишь и чувствуешь, что молодежь  понуждает  писать  ее
насыщенность "впечатлениями бытия".  Я  прочитал,  вероятно,  сотни  две
книг, написанных молодыми литераторами, и полагаю, что это дает мне пра-
во говорить о них. Но я не принадлежу к тем людям, которые, не умея пла-
вать, пробуют учить других искусству плавания.
   Меня занимает вопрос об отношении молодой  литературы  к  герою  всех
драм, романов и рассказов, к "хозяину жизни" - человеку, врагу  природы,
окружающей его, создателю "второй природы" на основе познанных и порабо-
щенных им сил первой, врагу и "ветхого Адама" в себе самом. Мне кажется,
что "ветхий Адам" более понятен и более  интересен  молодой  литературе,
чем Прометей, похититель небесного огня и враг  богов.  Во  всех  книгах
действует, - а чаще, бездействуя, только говорит - человечек  вчерашнего
дня, засоренный и запачканный  мелкими  грешками,  осколками  великих  и
дерзновенных смертных грехов.
   Конечно, и маленький грешник - хороший материал для большого художни-
ка, если художник умеет преувеличить его ничтожество так, как  умел  де-
лать это Ф. М. Достоевский, который хорошо знал, что подлинное искусство
вообще и всегда более или менее преувеличивает действительность.
   Для молодой литературы человек остается все  еще  ничтожеством,  хотя
многие из авторов на протяжении десяти лет видели его героем, а  некото-
рые и сами лично принимали участие в событиях  героических.  И  все-таки
человек остался в их глазах человеком "для того, чтобы", а не  человеком
"потому, что" он есть источник самой изумительной энергии,  преодолеваю-
щей все сопротивления.
   Приятно видеть, что как будто исчезла тема: правоверный,  но  наивный
сердцем коммунист и соблазняющая его на грешок прелестная, но буржуазная
барышня. Но, кажется, тема эта исчезла только потому, что за десять  лет
барышня, несколько постарев, утратила необоримую соблазнительность свою.
Спасибо ей за это! Разумеется, я шучу и вовсе не склонен понижать значе-
ние женщины в деле "очеловечивания" нашего брата, но меня несколько сму-
щает тот факт, что в стране, где стремятся создать бесклассовое  общест-
во, литераторы продолжают изображать женщину  все  еще  с  точки  зрения
классовой, т. е. опять-таки, в большинстве случаев, ничтожеством, "вред-
ной штучкой", как сознался мне один храбрый молодой писатель. Другой  на
вопрос: почему он унижает подругу жизни? - неловко ответил:
   - Я - не унижаю, а таков быт.
   Короче говоря - и повторяясь - описывают все еще старого русского че-
ловека и таким, как будто бы прожитые трагические годы ничего не измени-
ли в нем. Не верится, что это - правда. Но если даже и правда, жив и ни-
мало не изменился старый человек, - разве именно он характерен для наше-
го времени? В большинстве своем люди этого типа  -  Лазари,  которых  не
воскресит даже чудесная сила искусства.  Затем:  в  кулачных  боях  есть
прекрасное правило, обязательное для каждого честного бойца: "лежачего -
не бить", если он и шевелится.
   Фотографировать судороги агонии, может быть, и  полезно  в  интересах
медицины, но это занятие не имеет отношения к искусству. Духовное умира-
ние даже и неприятного нам человека все-таки скверное зрелище, точно так
же, как и зрелище физической смерти, о преодолении  которой  ныне  столь
дерзко и упрямо мечтает наша человеческая наука.
   Фотографии успешно служат для уловления  преступников,  но  чаще  для
порчи стен снимками с "красивых уголков природы", симпатичных  барышень,
знаменитых артистов и прочих редкостей. В литературе фотографии еще  бо-
лее неуместны.

   * * *

   Человек-товарищ изображается в таком ослепительном освещении, что его
уже совсем не видишь; человека-врага принято изображать  одноцветно-чер-
ным и почти всегда дураком. Не думаю, чтоб это было правильно.
   Где два врага, там - два героя. Писатель, который хочет быть художни-
ком, должен быть немного историком и знать, что  враг  -  очень  хороший
учитель в деле борьбы, хотя его уроки и дорого стоят. И всегда  полезнее
видеть врага более сильным, чем он есть на самом деле.
   Возможно, что это будет не совсем  кстати,  но  все-таки  я  расскажу
кое-что о враге.

   * * *

   Когда мне было лет девять-десять, у меня был  враг  Васька  Ключарев,
ровесник мой, сын чиновника, замечательно  храбрый  кулачный  боец,  су-
хонький, но гибкий, как стальной прут. Я с ним дрался при каждой  встре-
че, мы бились до крови, до слез, но плакали не столько от боли,  как  от
горя: ни тому, ни другому не давалась  победа.  Изобьем  друг  друга  и,
обессиленные, разойдемся, обливаясь  постыдными  слезами,  а  при  новой
встрече - снова бой, и снова нет победы! Целую зиму жил я мечтой поколо-
тить Ключарева так, чтоб он признал меня победителем, он,  конечно,  жил
такой же мечтой, и оба мы ненавидели друг друга жестоко, как дети.
   На пасхальной неделе я встретил Ключарева в Прядильном переулке, зна-
менитом не просыхавшей в нем все лето грязной трясиной, в которой, гово-
рили, лошадь утонула.
   По одной стороне переулка во всю длину его тянулись заборы садов,  на
другой стояли неказистые домики, перед ними  проложены  были  деревянные
мостки, и вот по мосткам наступает на меня празднично одетый Ключарев.
   Бросился он, но, поскользнувшись, упал, и руки его, почти до  локтей,
воткнулись в грязь. Я помог ему встать на ноги, он отшатнулся от меня и,
глядя на запачканные рукавчики рубахи, сказал с кривенькой усмешкой:
   - Высекут.
   - Ну?
   - Высекут, - повторил он, вздохнув, и спросил:
   - Тебя кто сечет?
   - Дед.
   - Меня - отец.
   Я подумал, что и отец тоже, наверное, больно сечет, и мне  захотелось
утешить врага.
   - Пасха, - сказал я. - Может, не высекут...
   Но Ключарев безнадежно покачал головою.
   Тогда я предложил ему вымыть рукавчики. Он согласился не сразу и м