агико-
мически запутанные связи людей, поток маленьких событий, которые мелька-
ют, как пылинки в луче солнца.
   Не скажу, чтобы она любила ближних, - нет, но ей нравилось рассматри-
вать их. Иногда она ускоряла или усложняла развитие будничных драм между
супругами или влюбленными, искусно возбуждая ревность одних, способствуя
сближению других, - эта небезопасная игра очень увлекала ее.
   - "Любовь и голод правят миром", а философия - несчастие его, - гово-
рила она. - Живут для любви, это самое главное дело жизни.
   Среди наших знакомых был чиновник  государственного  банка:  длинный,
тощий, он ходил медленной и важной походкой журавля, тщательно  одевался
и, заботливо осматривая себя, щелчками сухих желтых пальцев сбивал нико-
му, кроме его, не видимые пылинки со своего костюма. Оригинальная мысль,
яркое слово - были враждебны ему, как-будто брезговали его языком, тяже-
лым и точным. Говорил он солидно, внушительно  и,  раньше,  чем  сказать
что-либо - всегда неоспоримое, - расправлял холодными пальцами рыжеватые
редкие усы.
   - С течением времени наука химии приобретает все большее  значение  в
промышленности, обрабатывающей сырье. О женщинах совершенно  справедливо
сказано, что они - капризны. Между женой и любовницей нет  физиологичес-
кой разницы, а только - юридическая.
   Я серьезно спрашивал жену:
   - В силах ли ты утверждать, что все нотариусы - крылаты?
   Она отвечала виновато и печально:
   - О, нет, у меня не хватает сил на это, - но -  я  утверждаю:  смешно
кормить слонов яйцами в смятку.
   Наш друг, послушав минуты две такой диалог, проницательно заявлял:
   - Мне кажется, что вы говорите все это совершенно несерьезно!
   Однажды, больно ударив колено о ножку стола, он сморщился и сказал  с
полным убеждением:
   - Плотность - неоспоримое свойство материи.
   Бывало, проводив его, приятно возбужденная, горячая  и  легкая,  жена
говорила, полулежа на коленях у меня:
   - Ты посмотри, как совершенно, как законченно он глуп.
   - Глуп во всем, - даже походка, жесты, - все глупо. Он мне  нравится,
как нечто образцовое. Погладь мои щеки.
   Она любила, когда я, едва касаясь  пальцами  кожи  лица,  разглаживал
чуть заметные морщинки под милыми глазами ее. И, зажмурясь,  поеживаясь,
точно кошка, она мурлыкала:
   - Как удивительно интересны люди. Даже, когда  человек  не  интересен
для всех, - он возбуждает меня. Мне хочется заглянуть в него, как в  ко-
робочку, - вдруг там хранится что-то никому не заметное, никогда не  по-
казанное, только я одна - и я первая - увижу это.
   В ее поисках "никому не заметного" не было напряжения, она  искала  с
удовольствием и любопытством ребенка, который впервые пришел в  комнату,
незнакомую ему. И, порою, она действительно зажигала  в  тусклых  глазах
безнадежно скучного человека острый блеск напряженной мысли, но -  более
часто вызывала упрямое желание обладать ею.
   Она любила тело свое и, нагая, стоя перед зеркалом, восхищалась:
   - Как это славно сделано, - женщина! Как все в ней гармонично!
   Она говорила:
   - Когда я хорошо одета, я чувствую себя более здоровой, сильной и ум-
ной!
   Так и было: нарядная, она становилась веселее, остроумней,  ее  глаза
сияли победоносно. Она умела красиво шить для себя платья из ситца,  но-
сила их, как шелк и бархат, и, одетая всегда очень просто, казалась  мне
одетой великолепно. Женщины восхищались ее нарядами, конечно, - не всег-
да искренно, но всегда очень громко, они завидовали ей, и,  помню,  одна
из них печально сказала:
   - Мое платье втрое дороже вашего и в десять  раз  хуже,  -  мне  даже
больно и обидно смотреть на вас.
   Конечно, женщины не любили ее, разумеется, сочиняли  сплетни  о  нас.
Знакомая фельдшерица, очень красивая, но еще более - не  умная,  велико-
душно предупреждала меня:
   - Эта женщина высосет из вас всю кровь!
   Многому научился я около моей первой женщины. Но все-таки меня больно
жгло отчаяние непримиримого различия между мною и ею.
   Для меня жизнь была серьезной задачей, я слишком много видел, думал и
жил в непрерывной тревоге. В душе моей нестройным хором кричали вопросы,
чуждые духу этой славной женщины.
   Однажды на базаре полицейский избил благообразного старика,  одногла-
зого еврея, за то, что еврей, будто бы, украл у торговца пучок хрена.  Я
встретил старика на улице; вывалянный в пыли, он  шел  медленно,  с  ка-
кой-то картинной торжественностью, его большой черный глаз строго  смот-
рел в пустознойное небо, а из разбитого рта  по  белой,  длинной  бороде
тонкими струйками текла кровь, окрашивая серебро волос в яркий пурпур.
   Тридцать лет тому назад было это, и я вот  сейчас  вижу  перед  собою
этот взгляд, устремленный в небо с безмолвным упреком, вижу, как  дрожат
на лице старика серебряные иглы бровей. Не забываются оскорбления, нане-
сенные человеку и - да не забудутся!
   Я пришел домой совершенно подавленный, искаженный  тоской  и  злобой,
такие впечатления вышвыривали меня из жизни, я становился чуждым челове-
ком в ней, человеком, которому намеренно - для пытки  его  -  показывают
все грязное, глупое, страшное, что есть на земле, все, что может  оскор-
бить душу. И вот в эти часы, в эти дни особенно ясно видел я, как  далек
от меня самый близкий мне человек.
   Когда я рассказал ей об избитом еврее, она очень удивилась.
   - И - поэтому ты сходишь с ума? О, какие у тебя плохие нервы!
   Потом спросила:
   - Ты говоришь - красивый старик? Но - как же красивый, если - он кри-
вой?
   Всякое страдание было враждебно ей, она не любила слушать рассказы  о
несчастиях, лирические стихи почти  не  трогали  ее,  сострадание  редко
вспыхивало в маленьком, веселом сердце. Ее любимыми поэтами были Беранже
и Гейне, человек, который мучился - смеясь.
   В ее отношении к жизни было нечто сродное вере ребенка в безграничную
ловкость фокусника - все показанные фокусы интересны, - но  самый  инте-
ресный еще впереди. Его покажут следующий час, может быть, завтра, но  -
его покажут.
   Я думаю, что и в минуту смерти своей она все  еще  надеялась  увидать
этот последний, совершенно непонятный, удивительно ловкий фокус.Eљ
2љ
 «
x¤
@ Hn#_26




   М. Горький.

   А. Н. ШМИТ.

   На Большой Покровке, парадной улице Нижнего-Новгорода, темным  комом,
мышиным бегом катится Анна Николаевна Шмит,  репортерша  "Нижегородского
Листка". Извозчики говорят друг другу:
   - Шмитиха бежит скандалы искать.
   И ласково предлагают:
   - Мамаша, - подвезти за гривенничек?
   Она торгуется, почему-то дает семь копеек. Везут ее и за семь, -  из-
возчики и вообще все "простые" люди считают Анну Шмит "полоумной",  бла-
женной, называют "мамашей", хотя она, кажется, "дева", они  любят  услу-
жить ей даже - иногда - в ущерб своим интересам.
   С утра, целый день Анна Шмит бегает по различным городским учреждени-
ям, собирая "хронику", надоедает расспросами "деятелям"  города,  а  они
отмахиваются от нее, как от пчелы или осы. Это порою заставляет ее упот-
реблять приемы, которые она именует "американскими": однажды она  угово-
рила сторожа запереть ее в шкаф и, сидя там, записала беседу земцев-кон-
серваторов, - подвиг бескорыстный, ибо сведения, добытые  ею,  не  могли
быть напечатаны по условиям цензуры.
   Глядя на нее, трудно было поверить, что этот кроткий,  благовоспитан-
ный человек способен на такие смешные подвиги соглядатайства.
   Она - маленькая, мягкая, тихая, на ее лице, сильно измятом старостью,
светло и ласково улыбаются сапфировые глазки, забавно  вздрагивает  ост-
ренький птичий нос. Руки у нее  темные,  точно  утиные  лапы,  в  тонких
пальцах всегда нервно шевелится небольшой карандаш, - шестой палец.  Она
- зябкая, зимою надевает три и четыре шерстяных юбки, кутается в две ша-
ли, это придает ее фигурке шарообразную форму кочана капусты.
   Прибежав в редакцию, она где-нибудь в уголке спускает  две-три  юбки,
показывая до колен ноги в толстых чулках крестьянской шерсти, сбрасывает
шали и, пригладив волосы, садится за длинный стол, среди большой  комна-
ты, усеянной рваной бумагой и старыми газетами, пропитанной жирным запа-
хом типографской краски.
   Долго и молча пишет четким, мелким почерком и вдруг, точно ее невиди-
мо толкнули, вздрогнув, быстрым движением вскидывает голову, оглядывает-
ся, как будто впервые и случайно нашла себя в  этой  комнате.  Ее  глаза
строго синеют, мятое лицо резко изменяется, на нем выступают скулы,  ви-
димо она крепко сжала зубы. Так, оглядывая всех и все потемневшим взгля-
дом, она сидит недвижимо минуту, две. Казалось, что в  эти  минуты  Анна
Шмит преодолевает припадок острого презрения ко всему, что шумело и суе-
тилось вокруг нее, а один из сотрудников А. А. Яровицкий шептал мне:
   - Анюту захлестнула волна инобытия...
   Многочисленные юбки Анны Шмит сильно потрепаны, ботинки  в  заплатах,
кофточки простираны до дыр и не искусно заштопаны. Ее мать, больная ста-
руха лет восьмидесяти, могла питаться только куриным бульоном,  для  нее
необходимо было покупать ежедневно курицу, это  стоило  шестьдесят,  во-
семьдесят копеек, т.-е. - тридцать, сорок  строк,  а  печатала  Шмит,  в
среднем, не более шестидесяти строк.
   Говоря о матери, она становилась похожа на девочку-подростка, которая
любит мать и считает ее высшим авторитетом во всех вопросах жизни.  Было
странно и трогательно слышать из уст старухи мягкое, детское слово - ма-
ма.
   Мне говорили, что эта мама старчески эгоистична и раздражительна; ес-
ли курица оказывалась жестка или надоедала ей, старуха топала ногами  на
дочь и бросала в нее ложками, вилками, хлебом. Ко мне Анна Шмит  относи-
лась очень внимательно, но, не замечая в ней ничего интересного, я укло-
нялся от ее несколько назойливых вопросов, - они почти  всегда  касались
интимных сторон жизни. Обычно же она говорила мало и почти всегда о "де-
лах" города, газеты. В бесцветных речах ее я не мог  уловить  ни  одного
оригинального, меткого слова, которое навсегда всосалось бы в память,  а
я был очень лаком до таких слов, - они,  точно  лучики  солнца,  освещая
темноту души ближнего, вдруг покажут какую-то неожиданную частицу  ее  и
тем причастят тебя духу человека.
   Убогость внешнего облика Анны Шмит безнадежно подчеркивалась убожест-
вом ее суждений о политике города и государства, и это давало право всем
в редакции относиться к ней так же, как относились извозчики, -  считать
ее "блаженной", недоумком.
   Тем более сокрушительно изумлен был я, когда священик Ф., талантливый
организатор публичных прений с бесчисленными  сектантами  Нижегородского
края, сказал мне, неприязненно наморщив свой нос:
   - Хитрейшая старушонка эта ваша Шмит! Весьма искусный  ловец  челове-
ков. Вредное существо.
   Не веря искренности изумления моего, иронически ухмыляясь он  говорил
в ответ на мои вопросы:
   - Будто не осведомлены? Трудновато допустить сие при  наличии  хорошо
известного мне любопытства вашего в отношении к людям...
   Он страдал какой-то неизлечимой болезнью, его  аскетически  костлявое
христоподобное лицо было обтянуто темной кожей, глаза лихорадочно  свер-
кали, он часто облизывал губы бурым  языком  и  нервозно  ломал  длинные
пальцы, так что они трещали. В спорах с "еретиками" он был ехиден, ловко
пользовался искусством эристики и умел раздражать противников  так,  что
они оплошностями своими всегда облегчали ему словесные победы. Мне очень
нравилось наблюдать его фокусы, но казалось, что этот  человек  с  лицом
великомученика не любит ни Бога, ни веры,  ни  людей,  жизнь  опротивела
ему, он ходит на прения, как ходил бы в трактир играть на  биллиарде,  -
он напоминал мне актера, который читает роль правоверного еврея в  пьесе
"Уриель Акоста". Похрустывая пальцами, он выспрашивал меня:
   - И того, якобы, не знаете, что эта Шмит находится в переписке с  фи-
лософом Владимиром Соловьевым, коего справедливо  обвиняют  в  уклоне  к
ереси католической?
   Я сказал:
   - Это так же неожиданно для меня, как если  бы  вы,  отец  Александр,
оказались вдруг не священником, а пожарным.
   К вящшему изумлению моему священник расхохотался и, сквозь смех, стал
уличать меня:
   - Вот вы и проговорились! Ох, плохой дипломат вы! Значит - с учеником
ее, пожарным Симаковым - знакомы?
   После настоятельных и даже сердитых заявлений моих, что я не знаю по-
жарного, священник, не скрывая недоверия своего, лениво  рассказал  мне,
что Анна Шмит организовала религиозный  кружок,  способный  развиться  в
секту, в кружке этом - извозчики, мастеровые, какой-то тюремный надзира-
тель и пожарный.
   - Народ наш любит словесность и привержен к  сказкам.  Пожарный  этот
беспоповцем был, а ныне Шмитихин пламенный адепт. Но, по природе  своей,
дурак, он есть самый болтливый из прозелитов новой секты и, ежели вы же-
лаете ознакомиться, как ерундословие старухи этой укладывается в  мозгах
простецов, вы с ним познакомьтесь. Он бывает на прениях  у  меня,  рычит
нелепо...

   ---------------

   Лука Симаков, рядовой гренадерского полка, большой, грузный человек с
черными, щеткой, усами и синим, гладко обритым черепом. Щеки у него тоже
синие, а толстая нижняя губа цвета сырой говядины.  Левый,  темный  глаз
меньше правого и тревожно забегает к виску, особенно далеко в те минуты,
когда Лука волнуется и жесткой ладонью,  размером  с  небольшую  лопату,
крепко трет череп свой, трет так, что слышен треск волос. А правый  глаз
его, большой, выпуклый, почти  неподвижен,  тускл  и,  окруженный  очень
длинными ресницами, напоминает какое-то насекомое.
   В темненьком трактире, навалясь грудью на стол, он глухим голосом по-
учал меня:
   - По-твоему - как надо Христа понимать?
   Луку не надо было выспрашивать, слова лились из его рта, как ручей из
трещины в камне. Он говорил с тем буйным напором верующего, который иск-
лючает возможность возражений.
   - Христос - это легость!
   "Легостью" зовется тонкая веревка, с грузом на конце; ее матросы  па-
роходов бросают на пристань, подчаливаясь к ней.
   - Не то-о! - с досадой сказал Лука.  -  Легость  -  легкость,  понял?
Христос - легкость, с ним жить легко. Насчет чалки - это  подходящее,  -
причаливай через Христа к истинной вере. Только ты пойми! - Христос - не
естество и не существо, он просто одно слово...
   - Логос?
   Симаков удивленно вскричал:
   - Во-от!
   И еще подвинулся ко мне, спрашивая:
   - Откуда знаешь? Кто научил? Мамаша? Какова старушка-то? - уже  шопо-
том продолжал он. - Ведь - так себе, вроде нищей. Мы - наряжаемся, хвас-
таем, а она - святость, неприметна. И в мухе сокрыта премудрость...
   - А слово это ты никому не говори, - предупредил он меня. - Особенно,
чтоб попы не слыхали, - попам оно яд. Ежели они услышат это слово - тебе
будет плохо!
   Потом он сообщил мне, как великую тайну, что Христос - жив,  живет  в
Москве на Арбате.
   - Это все выдумано попами, будто он на кресте помер, а после воскрес,
вознесся, нет, - он на земле, около людей. Слово  -  не  убьешь!  Ну-ко,
убей-ко - да? Вот я тебе говорю слово - да, а ты его убей! Понял?
   Часа два слушал я темные речи пожарного; уходя, он покровительственно
обещал:
   - Ты погоди, я тебя сведу с самой мамашей! Она тебя обучит.

   ---------------

   О моем знакомстве с пожарным Шмит узнала раньше, чем я успел  сказать
ей. Беспокойно постукивая карандашиком по ногтям, она спрашивала:
   - Что говорил вам этот простец Божий?
   Узнав, что Лука рассказал мне о Христе, живущем в Москве, на  Арбате,
она еще более тревожно стала шаркать карандашом по ногтям, говоря:
   - Он - не совсем разумен, он несколько раз сильно угорал на  пожарах,
это очень отразилось на нем.
   Глаза ее потемнели и что-то суровое светилось в них, она плотно сжала
губы, и маленькое личико ее огорченно сморщилось.
   - Если вы серьезно интересуетесь этими вопросами, - можно поговорить,
я свободна в Троицын день...
   И тотчас же спросила, усмехаясь:
   - Но - ведь, вы из любопытства, от скуки? Да?
   Я сказал, что мне жить - не скучно и что желание  знать,  как  думают
люди, я бы не назвал простым любопытством.
   - Конечно - нет, конечно! - тихонько воскликнула Шмит, и вдруг  впол-
голоса, складно, языком привычного оратора, быстро крутя карандаш темны-
ми пальцами мумии, она заговорила о том, как люди далеки друг другу, как
мало у них желания и умения проникнуть в сокровенное души ближнего.
   - В мутном потоке жизни мы плаваем, немы, как рыбы: "Мир мирови твое-
му даруй", молимся мы, но ведь мир - гармония душ, их всеобщая связь,  а
- как связаться с немой, непостижимой?
   Ее позвали в контору и, уходя, она ласково попросила:
   - А над Лукою вы не смейтесь, это - безумец Христов, такими  строится
истинная вера.

   ---------------

   В Троицын день, вечером, она пришла ко мне, одетая празднично  в  ко-
ричневой юбке с заплатой на подоле, - кусок юбки был,  очевидно,  вырван
гвоздем или зубами собаки; синюю сарпинковую кофточку украшал  на  груди
голубой бант, а на ногах блестели новые калоши, хотя погода стояла сухая
и жаркая. Оказалось, что Шмит отдала ботинки чинить, но сапожник не  ус-
пел сделать это, и вот она гуляет в калошах.
   Мы пили чай с вишневым вареньем и сушками, - я узнал, что это любимое
лакомство Анны Николаевны. А к полуночи я узнал, что старенькая,  забав-
ная репортерша провинциальной газеты, Анна Шмит -  воплощение  одной  из
жен-Мироносиц, кажется - Марии Магдалины, которая, в свою очередь,  была
воплощением Софии, Вечной Премудрости. На расстоянии от Марии  Магдалины
до Анны Шмит Вечная Премудрость воплощалась, разумеется, не однажды, од-
ним из ее воплощений была Екатерина Сиенская, другим - Елизавета  Тюрин-
генская, был и еще ряд воплощений, уже не помню имен их.
   В начале речи Анны Шмит мне было несколько неловко слушать ее, - все,
что говорила она, никак не объединялось с ежедневной курицей, резиновыми
калошами и всем прочим во внешнем облике воплощения Вечной  Премудрости.
Я сидел, опустив голову, стараясь не видеть, как это воплощение,  разла-
мывая сушки, поддевая их рогульками липкие ягоды варенья, обсасывает  их
тонкими губами; смешно было слушать, как сушки хрустят на зубах.
   Но - предо мною сидел незнакомый мне человек, он говорил очень склад-
но, красиво уснащал речь свою цитатами из творений отцов церкви, говорил
о гностиках, о Василиде и Энойе; голос его звучал учительно  и  властно,
синие зрачки глаз расширились и сияли так же ново для меня, как новы бы-
ли многие мысли и слова. Постепенно все будничное и смешное в этом чело-
веке исчезло, стало невидимо, и я хорошо помню радостное и гордое  удив-
ление, с которым наблюдал, как из-под внешней серенькой оболочки  возни-
кают, выбиваются огни мышления о зле жизни, о противоречии плоти и духа,
как уверенно и твердо звучат древние слова искателей совершенной мудрос-
ти, непоколебимой истины. Об Анне Шмит напоминал только карандашик,  не-
устанно и все быстрей вертевшийся в ее сухоньких, темных пальцах  мумии.
Она как будто немного охмелела, рисуя  карандашом  в  воздухе  капризный
узор путей мысли, она подскакивала на стуле и, улыбаясь, с радостью  го-
ворила:
   - Вы представьте себе безысходный ужас Дьявола...
   На подбородке Анны Шмит блестела рубиновая капелька варенья.
   Подняв правую руку над головою, она сказала:
   - И Христос - жив есть!
   Я узнал, что Христос это - Владимир Соловьев, он же - Логос;  Христос
непрерывно воплощается в того или иного человека и вечно среди людей. Но
воплощения Софии не подвергаются воздействию разрушительных влияний  су-
етного мира сего с той легкостью, как воплощения Логоса, особенно  враж-
дебные Дьяволу.
   - Чистая духовность Логоса не  претерпевает  искажения,  но  человек,
воплощающий в себе Логос, нередко затемняет ее черной мудростью Сатаны.
   Она вынула из кармана юбки кожаный пакетик, а из него осторожно  дос-
тала несколько писем:
   - Это письма Соловьева, - вот, послушайте, как трудно ему...