оровать
товар.

   (Продолжение следует).




   М. Горький.

   ГОРОДОК.

   <Заметки из дневника воспоминания.>

   ...Сижу за городом, на лысых холмах, едва  прикрытых  дерном;  вокруг
чуть заметны могилы, растоптанные копытами скота, развеянные ветром. Си-
жу у стены игрушечно-маленького  кирпичного  ящика,  покрытого  железной
крышей, - издали его можно принять за часовню, но вблизи он больше похож
на конуру собаки. За дверью его, окованной железом, хранятся цепи,  пле-
ти, кнуты и еще какие-то орудия пыток,  -  ими  терзали  людей,  зарытых
здесь, на холмах. Они оставлены в память городу: не бунтуй!
   Но горожане уже забыли: чьи люди перебиты здесь?  Одни  говорят:  это
казаки Степана Разина; другие утверждают: это мордва и  чуваши  Емельяна
Пугача.
   И только всегда пьяный старик нищий Затинщиков хвастливо говорит:
   - Мы при обоих бунтовали...
   С бесплодного холмистого поля дома города, серые, прижатые  к  земле,
кажутся кучами мусора; там и тут они заросли по крыши густой пыльной зе-
ленью. В грудах серого хлама торчит десяток колоколен и пожарная  калан-
ча, сверкают на солнце белые стены церквей, - это  вызывает  впечатление
чистеньких полотняных заплат на грязных лохмотьях.
   Сегодня праздник. До полудня горожане стояли в церквах, до двух часов
ели и пили, теперь они отдыхают. Город безмолвен, не слышно  даже  плача
детей.
   День мучительно зноен. Серо-синее небо изливает на  землю  невидимый,
расплавленный свинец. В небе есть что-то непроницаемое и унылое; ослепи-
тельно-белое солнце как будто растеклось по  небесам,  растаяло.  Жалкие
рыжеватые былинки на могилах неподвижны и сухи. Земля потрескивает,  ше-
лушится на солнце, как сушеная рыба. Влево от холмов, за  невидимой  ре-
кою, над голыми полями струится марево, в нем качается, тает ушастая ко-
локольня заречной слободы, - сто лет тому назад слобода эта принадлежала
знаменитой Салтычихе, прославившей  имя  свое  изощренным  мучительством
крепостных рабов.
   А город - накрыт облаком  какой-то  мутной,  желтоватой  пыли.  Может
быть, это - дыхание спящих людей.

   ---------------

   Странные люди живут в этом городе. Владелец войлочного завода,  чело-
век солидный, не глупый, четвертый год читает Карамзина  "Историю  Госу-
дарства Российского", дошел уже до девятого тома.
   - Велико сочинение! - говорит он, уважительно поглаживая кожаный  пе-
реплет книги. - Царская книга. Сразу понимаешь - мастак сочинял.  Зимним
вечером начнешь читать и - все дела житейские забудешь. Приятно. Большое
утешение человеку - книга! Ежели она с высоты разума написана...
   Однажды, играя пышной бородою своей, он предложил мне с любезной улы-
бочкой:
   - Хотите интересненькое поглядеть? У меня, на задворках,  доктор  жи-
вет, а к нему, на свидания, барыня одна, - не наша, приезжая - ходит.  Я
с чердака в слуховое окно гляжу, как они забавляются; окошко у них напо-
ловину занавешено, и через верхнее стекло очень подробно  видать  забавы
ихние. Я, даже, бинокль у татарина, по случаю, купил, и кое-когда  прия-
телей приглашаю для забавы. Очень интересное распутство...

   ---------------

   Парикмахер Балясин называет себя "градским брадобреем". Он - длинный,
тонкий, ходит развернув плечи и гордо выпячивая грудь. У него голова ужа
- маленькая, с желтыми глазами, взгляд ласково-недоверчивый. Город  счи-
тает его умным человеком и лечится у Балясина более охотно, чем у  земс-
кого доктора.
   - У нас естество простое, а доктора - это для образованных  людей,  -
говорят горожане.
   Парикмахер ставит банки, пускает кровь, недавно срезал  пациенту  мо-
золь, и пациент умер от заражения крови. Кто-то пошутил:
   - Усердный лекарь; ему говорят: срежь мозоль,  а  он  всего  человека
срезал с земли...
   Балясина одолевает мысль о непрочности бытия.
   - Я думаю - врут ученые, - говорит он. - Неизвестна им точность ходов
солнца. Я, вот, гляжу, когда солнышко заходит  и  думаю:  а,  вдруг,  не
взойдет оно завтра? Не взойдет и - шабаш! Зацепится за что-нибудь, -  за
комету, скажем, - вот и живи в ночи. А то -  просто  остановится  по  ту
сторону земли, тут нам и крышка навечной тьмы. Надо полагать - у  солнца
тоже есть свой характер. Придется нам тогда для жизни, леса жечь, костры
раскладывать.
   Похохатывая, щуря глаза, он продолжает.
   - Ха-арошее небо у нас будет тогда: звезды есть, а -  ни  солнца,  ни
месяца! Вместо месяца черный шарик будет торчать, коли верно, что  месяц
у солнца свет занимает. Как хошь, так и живи - ничего не видать. Для во-
ров - удобно, а для всех других сословий - очень неприятно, а?
   Однажды, подстригая мне волосы, он сказал:
   - Ко всему люди привыкли, ничем их не испугаешь, ни пожарами,  ничем.
В иных местах - наводнения бывают, землетрясения, - у нас ничего! Холеры
- и то не было, а кругом везде - холера. Человеку же  хочется  необыкно-
венного чего-нибудь, страшного. Страх для души, как баня для тела, очень
здорово...

   ---------------

   Одноглазый арендатор городской купальни, - он же - "картузник", дела-
ет фуражки из старых брюк, - человек, которого город не  любит,  боится.
Встречая его на улицах, горожане опасливо сторонятся и смотрят вслед ему
волками, а иной идет прямо на картузника, наклоня голову, точно  собира-
ясь боднуть его. Тогда картузник уступает дорогу и сам смотрит в затылок
дерзкого человека, прищурив глаз, усмехаясь.
   - За что вас не любят? - спрашиваю я.
   - Я - беспощадный, - хвастливо говорит он. - У меня такой навык,  что
я - чуть кто неправильно действует, - сейчас его к мировому тащу!
   Белок его глаза воспален, пронизан сетью кровавых жилок и в этой сет-
ке гордо сверкает рыжеватый круглый зрачек. Картузник коренастый,  длин-
норукий, ноги у него - колесом. Похож на паука.
   - Действительно, - меня не уважают, потому как я права знаю, -  расс-
казывает он, свертывая папиросу из махорки. - Чужой воробей в мой огород
залетит - пожалуйте к мировому! Я из-за петуха  четыре  месяца  судился.
Даже сам судья сказал мне: ты, говорит, напрасно человеком  родился,  по
характеру ты - овод! Даже били меня за мою  беспощадность,  однако  бить
меня - невыгодно. Бить меня - все равно, как железо каленое, только руки
обожгешь. После битья я такое начинаю...
   Он пронзительно свистнул. Он, действительно, кляузник, местный  судья
завален его жалобами и прошениями. С полицией картузник живет в  дружбе;
говорят, он любит писать доносы и ведет какую-то книгу,  куда  вписывает
различные прегрешения горожан.
   - Зачем вы делаете это?
   Он отвечает:
   - Потому что уважаю мои права!

   ---------------
   Лысый, толстый Пушкарев, слесарь и медник - вольнодумец, атеист. Под-
жимая дряблые губы, странно изогнутые, цвета дождевых червей, он говорит
сиплым басом.
   - Бог, это - выдумка. Над нами ничего нет, только один синий  воздух.
И все наши мысли - от синего воздуха. Сине живем, сине думаем, - вот где
загадка. Вся суть жизни моей, вашей - очень простая: были и сгнили.
   Он - грамотен, много прочитал романов, особенно хорошо  помнит  один:
"Кровавая рука".
   - Там французский архерей взбунтовался и обложил войском город  Ларо-
шел. А против него действовал капитан Лакузон, - что делал,  сукин  сын!
Даже слюнки текут, когда читаешь. Шпагой действовал он  -  без  промаха,
ткнет и - готов покойник! Замечательный воин...
   Пушкарев рассказал мне:
   - Сижу я, вот эдак же, вечером,  праздник;  читаю.  Вдруг  заявляется
земский счетчик, - статистик, по ихнему: желаю, говорит, познакомиться с
вами. Ну, что ж, говорю познакомьтесь. А сам - боком сижу к нему.  Он  и
то, и се, - прикинулся я дураком, мычу и все гляжу в сторону, в  стенку.
- "Слышал я, - говорит, - что вы в бога не верите?" - Ну, тут я на  него
и вскинулся: "Это - как так? - говорю. -  Разве  это  допускается?  А  -
церкви зачем, попы, монахи, а? А ежели я в полицию заявлю, что вы меня к
неверию склоняете?". - Испугался он: "Извините, - говорит, - я думал..."
- "То-то, вот, - говорю, - думаете вы, о чем не надо. Мне эти ваши мысли
не к чему" - Выкатился он от меня, как мячик. Потом, вскоре,  застрелил-
ся. Не люблю я этих земских, - фальшивый народ. Сосут мужика, тем и  жи-
вы. Некуда девать ученых этих, ну - наладили им земство.  Считайте!  Они
считают. Человеку все едино, что делать, только жалованья  ему  побольше
давай...

   ---------------

   А часовщик Корцов, по прозвищу "Лягавая блоха", маленький,  волосатый
человечек с длинными руками, - патриот и любитель красоты.
   - Нигде нет таких звезд, как наши, русские! - говорит он, глядя в не-
бо круглыми глазами, плоскими, как пуговицы. - И картошка русская - пер-
вая, по вкусу, на всей земле. Или - скажем - гармонии, -  лучше  русских
нет! Замки. Да - мало ли чем можем мы нос утереть Америкам этим.
   Он сочиняет песни и, выпивши, сам поет их. Стихи его как будто нароч-
но надуманно нелепы, но песня, которую он поет чаще других, такова:

   Сиза птичечка, синичка,
   Под окном моим поет,
   Она маленько яичко
   После завтрея снесет.
   Я скраду яичко это,
   Положу в гнездо сове,
   Пусть, что будет, то и будет
   Моей буйной голове.

   Ах, к чему мне ночью снится,
   Будто череп мой клюет
   Та сова, ночная птица,
   Что, одна, в лесу живет?

   Корцов поет эту песню на удалой, веселый мотив. А череп у него  акку-
ратно кругл, совершенно гол, только от уха до уха, на затылке висит  ры-
жеватая бахрома кудрявых волос.
   Он любит восхищаться красотой природы, хотя окрестности  города  пус-
тынны, вспухли бесплодными холмами, изрезаны оврагами, нищенски некраси-
вы. Но часовщик, стоя на берегу мутной, пахучей реки,  отравленной  вой-
лочными заводами, восклицает с искренним чувством лирического восторга:
   - Эх, красота же! Ширь, гладь. Иди, куда хошь. До-смерти люблю я  эту
красоту нашу!
   Двор его дома грязен, густо зарос крапивой и репьем, забросан  облом-
ками дерева, железа, посреди двора гниет широкий диван, из  его  сиденья
торчат клочья, волоса. В комнатах пыльно, неуютно, все сдвинуто с места,
к цепям стенных часов привешен вместо гири кусок свинцовой трубы. Где-то
в углу стонет и ворчит больная жена, а по двору молча шмыгает сестра ее,
старая дева, желтая, худая, с оскаленными зубами; на ногах у нее  опорки
мужских сапог, подол подоткнут до колен и обнажает икры ног в синих  уз-
лах вен.
   Корцов изобрел замок, который заряжается тремя ружейными патронами  и
стреляет, если в него всунуть ключ. Замок весит двенадцать фунтов и име-
ет вид продолговатого ящика. По-моему, он должен стрелять в небеса, а не
в того, кто решится отпереть его.
   - Нет, прямо в морду угодит! - заверяет изобретатель.
   Его любят как чудака. А, может быть, горожанам нравится, что он  нес-
частливо играет в карты, - все обыгрывают его. Ему нравится сечь  детей,
- говорят, что сына своего он засек до-смерти, но это не мешает знакомым
приглашать Корцова, как знатока дела,  для  экзекуций  над  мальчишками,
опустошающими сады и огороды.

   ---------------

   Не спеша, заложив руки за спину, ходит по городу Яков Лесников, высо-
кий, тощий, с длинной и узкой бородою и большим, унылым  носом.  Нечеса-
ный, грязный, он одет в какой-то балахон, подобие  монашеской  рясы,  на
вихрах его  полуседых  и  жестких  волос  торчит  студенческая  фуражка.
Большие водянистые глаза напряженно вытаращены, как будто этого человека
одолевает сон, а спать ему нельзя. Позевывая, он смотрит в  даль,  через
головы людей и спрашивает встречных:
   - Ну, - как?
   Ответы, видимо, не интересуют его, да они, наверное, знакомы ему:
   - Так себе. Ничего. Живем.
   Он славится как женолюб и великий распутник. Корцов не  без  гордости
говорил мне:
   - Он даже с испанкой жил! Ну, а  теперь,  конечно,  и  мордовками  не
брезгует...
   Говорят, что Лесников "незаконный" сын знатного лица -  архиерея  или
губернатора. У него есть несколько десятин огородной земли и  лугов,  он
сдает землю эту в аренду слобожанам и одиноко живет на квартире у  моего
соседа, больного чиновника казначейства.
   Как-то вечером он валялся в саду на траве, под  липой,  пил  пиво  со
льдом и рычал, зевал. К нему  подошел  домохозяин,  худенький,  кислова-
то-любезный человечек в очках.
   - Что, Яша?
   - Скушно, - сказал Лесников. - Вот, - думаю - чем бы заняться?
   - Поздно тебе заниматься делами...
   - Пожалуй - поздно.
   - Староват.
   - Да.
   Помолчали. Потом Лесников, не торопясь, проговорил:
   - Очень скушно. В Бога, что ли, поверить?
   Чиновник - одобрил:
   - Это - не плохо. Все-таки - в церковь ходить будешь...
   А Лесников, с воем зевнув, сказал:
   - Во-от...

   ---------------

   Зимин, торговец галантерейным товаром, хитрый мужик,  церковный  ста-
роста, сказал мне:
   - От ума страдают люди, он  всей  нашей  путанице  главный  заводчик.
Простоты нет у нас, потеряли простоту. Сердце у нас - честное,  а  ум  -
жулик!..

   ---------------

   Сижу, глотая знойный воздух, вспоминаю речи, жесты, лица этих  людей,
смотрю на город, окутанный горячей опаловой  мутью.  Зачем  нужен  город
этот и люди, населяющие его?
   Здесь Лев Толстой впервые почувствовал ужас  жизни  -  "арзамасский",
мордовский ужас, но - неужели только для этого жил и живет город от вре-
мени Ивана Грозного?
   Я думаю, что нет страны, где люди говорили бы так много,  думали  так
бессвязно, беспутно, как говорят и думают они в России, а особенно  -  в
уездной.
   Арзамасские мысли случайны и похожи на замученных мальчишками, полуо-
щипанных птиц, которые иногда со страха залетают в темные комнаты,  чтоб
разбиться на-смерть о непроницаемый обман прозрачных, как воздух, стекол
окна. Бесплодные "синие" мысли.
   Подсматриваю я за этими людьми, и мне кажется, что прежде  всего  они
живут глупо, а потом уже - и поэтому  -  грязно,  скучно,  озлобленно  и
преступно. Талантливые люди, но - люди для анекдотов.
   С реки доносится шум и плеск воды, - прибежали мальчишки купаться. Но
их мало в городе, большинство ушло в лес, в поле и овраги, где  прохлад-
но. В садах поднимается голубой дымок, это проснулись хозяйки и разжига-
ют самовары, готовясь к вечернему чаю.
   Пронзительно верещит тонкий голос девочки:
   - Ой, ма-амонька, ой, родная, ой, не бей меня по животику...
   И - точно в землю ушел этот вопль.
   Зной все тяжелее. Солнце как будто остановилось.  Земля  дышит  сухим
пыльным жаром. Кажется, что небо стало еще более непроницаемым, -  очень
неприятна и даже тревожна эта тусклая непроницаемость небес.  Можно  ду-
мать, что это не то небо, как везде, а -  особенное,  здешнее,  плоское,
отвердевшее, созданное тяжелым дыханием людей  странного  города.  Мреет
сизая даль, приобретая цвета стекла, выгоревшего на солнце, и, как будто
становясь плотнее, она близится к городу  прозрачной,  но  непроницаемой
стеною.
   Черненькими точками бестолково мелькают мухи, - это снова  напоминает
о непроницаемости стекла.
   А тяжелое, горячее безмолвие - все гуще, тяжелее.
   В тишине певуче звучит полусонный, разнеженный голос женщины.
   - Таисья, - одевайеся?
   И такой же голос, но более низкий, томно отвечает:
   - Одеваюся.
   Молчание. И - снова:
   - Таисья, ты - голубо?
   - Я - голубо-о...ясь с дрожью в теле: - Nu#_106

   М. Горький.

   ЗНАХАРКА.

   <Заметки из дневника воспоминания.>

   ...На завалине ветхой избы сухонький старик Мокеев, без рубахи, греет
изношенную кожу свою на ярком солнце июня,  чинит  бредень  крючковатыми
пальцами. Под кожей старика жалобно торчат скобы ключиц, осторожно  дви-
гаются кости ребер.
   День - великолепен; честно работает солнце, отлично  пахнет  цветущая
липа, в жарком воздухе - тихая музыка; гудят пчелы; во  дни  косьбы  они
трудятся, как будто, особенно упорно.
   - Прохожий один сказывал, - сипит Мокеев, - дескать, человечье  житье
- благо, и выходит так, что не одни господа, а всяк человек, хоша  бы  и
мужик, тоже - благородие. А мы говорим: благой, так это будет несуразен,
буен, - нехорош, стало быть. У нас все - по-своему...
   Он уже с полчаса упражняется в словесности, и его  сиплое  воркованье
хорошо слито с тихим гулом пчел, с чириканьем воробьев, с песнями  неви-
димых жаворонков. Из-за речки доносится звон кос, шарканье точильных ло-
паток, но все эти звуки не мешают слышать спокойную тишину синего благо-
уханно чистого, очень высокого неба. Все вокруг по-русски просто  и  чу-
десно:
   - Князья-то, Голицыны-то, конешно - князи; тут как хошь дрягайся, оно
так и будет - князи. Я и в начале внушал мужикам - бросьте,  али  князей
пересудишь? А Иваниха натравила их, мужиков. Здорово, Иваниха!
   Неслышно подойдя, с нами поровнялась коренастая баба в темном сарафа-
не, в синем платке на уродливо большой голове, с палкой в одной руке,  с
плотной, лыковой корзиной - в другой; корзина  полна  пахучими  травами,
кореньями. С трудом приподняв тяжелую голову, баба глухо и сердито отве-
тила:
   - Здравствуй-ко, болтун...
   Ее грубое мужское лицо, скуластое и темное,  украшено  седыми  усами,
исчерчено частой сетью мелких морщин, щеки ее обвисли, как у собаки. Ко-
ровьи глаза мутны, красные жилки на белках  делают  взгляд  ее  угрюмым.
Пальцы левой руки непрерывно шевелятся. Я слышу  сухой  шорох  их  кожи.
Указав на меня палкой, она спросила:
   - Это кто?
   Мокеев стал многословно объяснять, что я приехал от адвоката, по делу
деревни с князьями Голицыными, что в воскресенье будет мирской  сход,  -
не дослушав его, старуха осторожно склонила голову и дотронулась  палкой
до моего колена.
   - Зайди ко мне.
   - Куда?
   - Скажут. Через часок...
   И пошла прочь, странно легко для ее возраста и  тяжелого,  неуклюжего
тела.
   С тою гордостью, с какой старики в деревнях рассказывают о своем, не-
обыкновенном, Мокеев рассказал мне, что Иваниха  -  знахарка,  известная
всему уезду.
   - Ты только не считай, что ведьма - нет, это у ней от Бога!  Ее  и  в
Пеньзю возили, девицу лечить безногу, дак она безногу эту сразу - замуж!
И пошла, ведь, девица, пошла, братец мой. Дураки, говорит родителям  ей-
ным, детей, говорит, родите, а - для че, не знаете. А родители -  пребо-
гатые фабриканты. Скота, человека, даже гуся, куру, - она всех лечит, ей
все едино. В Нижний требовали: обмер там чей-то мальчик и лежит,  недели
две лежал, хоть в землю закопать. А она ему где-то иглой уколола, дак он
к потолку взвился, мальченко-то, ей за то  -  двадцать  пять  рублев  да
шерстяное платье - получи!
   - У нас она - первый человек, ее и на сходе  уважают,  слушают,  даже
становой боится. Она ему три зуба выдрала с корнями,  дак  корни  те  по
вершку оказались, и с крючьями на концах. Никто не мог выдрать их, а она
- все может. Она - бесстрашной жизни и всем тайностям владыка.  Взглянет
на тебя, да как спросит, внезапу: ты чего думаешь? Дак ты ей тут, в душу
твою, как дверь отворишь: на, гляди!
   Мокеев начал говорить с хвастливой гордостью, но скоро, понизив сипу-
чий, старческий голосок, он сказывал уже со страхом. Крючковатые  пальцы
его, запутавшись в нитях невода, перестали работать, бессильно легли  на
острые колени.
   Я узнал, что Иваниха - дочь некрещеного мордвина, охотника на  медве-
дей и колдуна, убитого во время мордовского движения сороковых годов.
   - Отец-то ее самому Кузьке, мордовскому  богу*1,  бунтарю,  приятелем
был...
   После смерти отца Иваниха осталась подростком-сиротою, ее  окрестили,
когда она была уже взрослой девицей, и вскоре после этого на ней женился
лесник. Три года она бездетно прожила с ним,  а  на  четвертый,  весною,
лесника задрал медведь. Иваниху оставили в лесной сторожке, и она начала
бить медведей, - леса Сергача славились обилием этого зверя и до семиде-
сятых годов XIX века мужики "сергачи"  были  лучшими  дрессировщиками  и
"поводырями" медведей на всю Россию. Била Иваниха зверя  "по-мордовски":
обкладывала правую руку лубками, окручивала ее до плеча сы