убами. В этом исступленном весельи нет смеха,
нет легкой, окрыленной радости, поднимающей человека над землей,  это  -
почти религиозный восторг; он напоминает радения хлыстов, пляски  дерви-
шей в Закавказье. В этом вихре тел - сокрушительная силища, и  безысход-
ное метание ее кажется мне близким отчаянию. Все эти люди -  талантливы,
каждый по-своему, жутко талантливы; они опьяняют друг друга исступленной
любовью к песне, к пляске, к телу женщины, к победоносной красоте движе-
ния и звука, все, что они делают, похоже на богослужение дикарей.
   Петровский снимает меня с дежурства для участия в  "монашьем  житье",
потому что я много знаю хороших песен, не плохо умею  "сказывать"  их  и
могу, не пьянея, глотать множество неприятной мне водки.
   - Пешков, - валяй! - орет он, - он орет, даже когда обнимает  женщин,
ревет зверем, - это его потребность.
   Становлюсь к стене и "валяю". Нарочито выбирая трогательные и  краси-
вые, - я "сказываю" песни, стараясь обнажить красоту  слова  и  чувства,
скрытую в них. И подчиняюсь силе их неизбывной тоски, близкой моей душе,
враждебно отрицаемой разумом.
   - Господи, - взывает дьякон, хватаясь за голову, его маленькие нежные
ладони совершенно тонут в космах полуседых волос.  Степахин  смотрит  на
меня изумленно и, кажется, с завистью, лицо его  вздрагивает  неприятно,
Петровский так стиснул зубы, что скулы его выступили желваками.  А  Мас-
лов, посадив Кубасову на колени себе, забыл о ней и глядит  в  пол,  как
больная собака. Не понимаю, чего мне надо от этих людей, но иногда дума-
лось, что если насытить их песнями до полноты душ, -  тогда  они  как-то
изменятся, обнаружат себя более понятными мне. Вот они, восхищаясь,  об-
нимают, целуют меня, дьякон плачет.
   - Разбойник, - говорит мне Маслов, гладя руку мою, Степахин молча це-
лует меня.
   - Пей, все равно пропадаешь! - ревет Петровский, а Леска,  размахивая
руками, говорит:
   - Влюбилася я в него, при всех говорю - влюбилася, даже ноги  трясут-
ся...
   А через минуту они ненасытно требуют еще чего-то.
   Знаю я, что они люди негодные, но - они религиозно поклоняются красо-
те, служат ей, до самозабвения, упиваются ядом ее и способны убить  себя
ради нее.
   Из этого противоречия возникает облако мутной тоски и душит меня. А у
них исступление восторга восходит до высшей точки своей, но - все  песни
уже спеты, пляски сплясаны.
   - Раздевай баб! - орет Петровский.
   Раздевал всегда Степахин, он делал это не торопясь, аккуратно  развя-
зывая тесемки, расстегивая крючки и деловито складывая в угол кофты, юб-
ки, рубахи.
   Рассматривали прекрасное тело Лески, осторожно трогали ее  вызывающие
груди, стройные ноги, великолепный живот, ходили вокруг женщин изумленно
охая и хвалили тело их так же восторженно, как песню, пляску. Потом сно-
ва шли к столу в маленькую комнату, ели, пили и -  начиналось  неописуе-
мое, кошмарное.
   Животная сила этих людей не удивляла меня - быки и  жеребцы  сильнее.
Но было жутко наблюдать нечто враждебное в их отношении к женщинам, кра-
сотою которых они только что почти благоговейно восхищались. В  их  сла-
дострастии я чувствовал примесь изощренной мести, и  казалось,  что  эта
месть возникает из отчаяния, из невозможности опустошить  себя,  освобо-
дить от чего-то, что угнетало и уродовало их.
   Помню ошеломивший меня крик Степахина: он  увидал  отражение  свое  в
зеркале, его красное лицо побурело, посинело, глаза исступленно  выкати-
лись, он забормотал:
   - Братцы - глядите-ка, Господи!
   И - взревел:
   - У меня - нечеловечья рожа - глядите! Нечеловечья же, - братцы!
   Схватил бутылку и швырнул в зеркало.
   - Вот тебе, дьяволово рыло, - на!
   Он был не пьян, хотя и много выпил, - когда дьякон  стал  успокаивать
его, он разумно говорил:
   - Отстань, отец... Я же знаю, - нечеловечьей жизнью живу. Али я чело-
век? У меня вместо души чорт медвежий, - ну, отстань. Ничего не  сделать
с этим...
   В каждом из них жило - ворочалось - что-то темное, страшное.  Женщины
взвизгивали от боли их укусов и щипков, но принимали жестокость как  не-
избежное, даже как приятное, а Леска нарочно раздражала Петровского  за-
дорными возгласами:
   - Ну - еще! Ну-ка, ущипни, ну?
   Кошачьи зрачки ее расширялись, и в эту минуту было в ней что-то похо-
жее на мученицу с картинки. Я боялся, что Петровский убьет ее.
   Однажды, на рассвете, идя с нею от начальника, я спросил:  зачем  она
позволяет мучить себя, издеваться над собою?
   - Так он сам же себя мучает. Они все так. Дьякон-то кусается,  а  сам
плачет.
   - Отчего это?
   - Дьякон - от старости, сил нет. А другие - Африкан со  Степахиным  -
тебе не понять, отчего. А я и знаю, да сказать не умею. Знаю я -  много,
а говорить не могу, покамест слова соберу - мысли  разбегутся,  а  когда
мысли дома - нету слов.
   Она, должно быть, действительно что-то понимала в этом буйстве сил, -
помню, весенней ночью, она горько плакала, говоря:
   - Жалко мне тебя, пропадешь, как птица на пожаре,  в  дыму.  Ушел  бы
лучше куда в другое место. Ой, всех жалко мне...
   И нежными словами матери, с бесстрашной мудростью  человека,  который
заглянул глубоко во тьму души и печально испугался тьмы, она долго расс-
казывала мне страшное и бесстыдное.
   Теперь мне кажется, что предо мною разыгрывалась тяжелая драма борьбы
двух начал - животного и человеческого: человек пытается сразу и навсег-
да удовлетворить животное в себе, освободиться от его ненасытных  требо-
ваний, а оно, разрастаясь в нем, все более порабощает его.
   А в ту пору эти буйные праздники плоти возбуждали во мне отвращение и
тоску, смешанные с жалостью к людям, - особенно жалко было  женщин.  Но,
изнывая в тоске, я не хотел отказаться от участия в безумствах "монашьей
жизни", - говоря высоким стилем, я страдал  тогда  "фанатизмом  знания",
меня пленил и вел за собою "фанатик знания - Сатана".
   - Все надо знать, все надо понять, - сурово сквозь зубы  говорил  мне
М. А. Ромась, посасывая трубку,  дымно  плевал  и  следил,  как  голубые
струйки дыма путаются в серых волосах его бороды. - Не подобает жить без
оправдания, это значило бы - живете бессмысленно. Так что  -  привыкайте
заглядывать во все щели и ямы, может, там, где-то и затискана  вам  пот-
ребная истина. Живите безбоязненно, не бегая от неприятного и страшного,
- неприятно и страшно, потому что непонятно. Вот что!
   Я и заглядывал всюду, не щадя себя, и так узнал многое, чего мне лич-
но лучше бы не знать, но о чем рассказать людям - необходимо, ибо это  -
их жизнь трудная, грязная драма борьбы  животного  в  человеке,  который
стремится к победе над стихиею в себе и вне себя.
   Если в мире существует нечто поистине священное и  великое,  так  это
только непрерывно растущий человек, - ценный даже тогда, когда он  нена-
вистен мне.
   Впрочем, - внимательно вникнув в игру жизни, я разучился  ненавидеть,
и не потому, что это трудно - ненависть очень легко дается, - а  потому,
что это бесполезно и даже унизительно, - ибо - в конце концов ненавидишь
нечто свое собственное.
   Да, философия - особенно же моральная - скучное дело, но  когда  душа
намозолена жизнью до крови и горько плачет от неисчерпаемой любви к "ве-
ликолепному пустяку" - человеку, невольно начинаешь философствовать, ибо
- хочется утешить себя.

   ---------------

   Прожив на станции Добринка три или четыре месяца, я почувствовал, что
больше - не могу, потому что, кроме исступленных радений у  Петровского,
меня начала деспотически угнетать кухарка его, Маремьяна, женщина сорока
шести лет и ростом два аршина десять вершков; взвешенная в  багажной  на
весах "фербэнкс", она показала шесть пудов тринадцать фунтов. На ее мед-
ном луноподобном лице сердито сверкали круглые зелененькие глазки, напо-
миная окись меди, под левым помещалась  бородавка,  он  всегда  подозри-
тельно хмурился. Была она грамотна, с наслаждением читала жития  велико-
мучеников и всею силой обширнейшего сердца своего ненавидела императоров
Диоклетиана и Деция.
   - Нарвались бы они на меня, я б им зенки-то выдрала!
   Но свирепость, обращенная в далекое прошлое, не мешала ей рабски тре-
петать перед "Актрисой", Масловым. В часы пьяных ужинов она служила  ему
особенно благоговейно, заглядывая в его лживые глаза взглядом счастливой
собаки. Иногда он, притворяясь пьяным, ложился на пол, бил себя в  грудь
и стонал:
   - Плохо мне, плохо-о...
   Она испуганно хватала его на руки, и как ребенка, уносила  куда-то  в
кухню к себе.
   Его звали - Мартин, но она часто, должно быть со страха пред ним, пу-
тала имя его с именем хозяина и называла:
   - Мартыкан.
   Тогда он, вскакивая с пола, безобразно визжал:
   - Что-о? Как?
   Прижав руки к животу, Маремьяна кланялась ему в пояс и просила  хрип-
лым от испуга голосом:
   - Прости, Христа ради...
   Он еще более пугал ее свистящим тонким визгом, - тогда огромная  баба
молча, виновато мигала глазами, из них выскакивали какие-то  мутно-зеле-
ные слезинки. Все хохотали, а Маслов, бодая ее головою в живот,  ласково
говорил:
   - Ну, - иди, чучело! Иди, нянька...
   И когда она осторожно уходила - рассказывала, не без гордости:
   - Буйвол, а сердце - необыкновенной нежности...
   В начале дней нашего знакомства Маремьяна и ко мне относилась  добро-
душно и ласково, как мать, но однажды я сказал ей что-то  порицающее  ее
рабью покорность "Актрисе". Она даже отшатнулась от меня, точно я ее ки-
пятком ошпарил. Зеленые шарики ее глаз налились кровью, побурели, грузно
присев на скамью, задыхаясь в злом возмущении, качаясь всем  телом,  она
бормотала:
   - Ма-мальчишка, - да ты что это? Это - про него, ты?  Эдаким-то  сло-
вом? Да - я тебя... Он тебя... Тебя надо на мельнице смолоть! Ты - с ума
ли сошел? Он - святе святого, а ты... Ты - кто?
   И крикнула, неожиданно густо:
   - Отравить тебя, волчья душа! Уйди!
   Я был опрокинут этим взрывом изумленной злобы и, несмотря  на  юность
мою, почувствовал, что грубо коснулся чего-то  поистине  священного  или
очень наболевшего. Но - как я мог догадаться, что эта масса жира и мяса,
размещенная на огромных костях, носит в себе  нечто  неприкосновенное  и
столь дорогое для нее? Так учила меня жизнь понимать  равноценность  лю-
дей, уважать тайно живущее в них,  учила  осторожней,  бережливее  отно-
ситься к ним.
   После этого Маремьяна, люто возненавидев меня, возложила на плечи мои
множество обязанностей по хозяйству начальника станции. Сменяясь  с  де-
журства, после бессонной ночи, я должен был колоть и  таскать  дрова  на
кухню и в комнаты, чистить медную посуду, топить печи, ухаживать за  ло-
шадью Петровского и делать еще многое, что поглощало почти половину мое-
го дня, не оставляя времени для книг и для сна. Женщина откровенно  гро-
зила мне:
   - Затираню до того, что на Кавказ сбежишь.
   "Кавказ требует привычки", - вспоминал я изречение Баринова и написал
начальству в Борисоглебск прошение, в котором - стихами - изобразил  Ма-
ремьянино тиранство. Прошение имело успех: вскоре меня перевели  на  то-
варную станцию Борисоглебска, поручив мне хранение брезентов,  мешков  и
починку их.
   Там я познакомился с обширной группой интеллигентов.  Почти  все  они
были "неблагонадежны", изведали тюрьмы и ссылку, они много читали, знали
иностранные языки, все это - исключенные студенты, семинаристы,  статис-
тики, офицер флота, двое офицеров армии.
   Эту группу - человек шестьдесят - собрал в городах Волги некто М.  Е.
Ададуров, делец, предложивший Правлению Грязе-Царицынской дороги искоре-
нить силами таких людей невероятное воровство грузов. Они горячо взялись
за это дело, разоблачали плутни начальников станции, весовщиков, кондук-
торов, рабочих и хвастались друг перед другом удачной ловлей воров.  Мне
казалось, что все они могли бы и должны делать что-то иное, более  отве-
чающее их достоинству, способностям, прошлому, - я тогда еще не ясно по-
нимал, что в России запрещено "сеять разумное, доброе, вечное".
   Я шел по середине, между первобытными людьми города и  "культуртреге-
рами" своеобразного типа, и мне было хорошо видно несоединимое  различие
этих групп.
   Весь город, конечно, знал, что "ададуровцы" "политики, - из тех,  ко-
торых вешают", и, зорко следя за работой этих людей,  ненавидел,  боялся
их. Жутко было подмечать злые, трусливо-мстительные взгляды  обывателей,
- они ненавидели "ададуровцев" и за страх, как личных врагов своих, и за
совесть, как врагов "веры и царя".
   Мой знакомый токарь, Павел Крюков, сидя со мною в кабаке за  бутылкою
пива, громко рассуждал:
   - Как можно допускать к делу этаких людей? Их надо гнать на необитае-
мые острова, - в Робинзоны их отдать! А - того лучше -  перевешать!  Два
года тому назад вешали их в Питере.
   Крюков был человек весьма начитанный, увлекался географией и  стихами
Жуковского, имел штук двадцать хороших книг и среди них "Процесс первого
марта". Таинственно давая мне эту книгу, он сказал:
   - Вот, почитай, каковы они! Берегись, гляди, - ни за грош погубят!
   Так рассуждал не один он, разумеется.
   ... Я познакомился с литератором Старостиным-Маненковым - он служил в
канцелярии товарного отдела Грязе-Царицынской дороги.
   Среднего роста, полный, Старостин напоминал скопца безволосым  пухлым
лицом и бесцветными мертвыми глазами; тяжелая походка, неуверенные  дви-
жения усиливали это сходство. Его дряблое тело являлось вместилищем раз-
нообразных болезней, - мнительность усиливала и обостряла их. Он  непре-
рывно охал, кряхтел, кашлял и плевал по  всем  направлениям,  -  в  ящик
из-под макарон, служивший ему для рваной бумаги, в горшки цветов на  по-
доконниках, в пепельницу и просто на пол, к двери. Понатужится,  плюнет,
посмотрит на результат и, сокрушенно покачивая лысоватой  головой,  ска-
жет:
   - Плохо!
   Вечерами в своей маленькой комнатке с кумачными занавесками на окнах,
горшками фуксий и гераней на подоконниках, с иконой мучеников  Кирика  и
Улиты в углу, он, сидя за столом, тяжело нагруженным ворохами исписанной
бумаги, пил маленькими рюмочками водку, закусывал репчатым луком и жало-
вался, тонко взвизгивая:
   - Глеб Успенский глумится над мужиком, а я пишу кровью сердца! Ты,  -
читающий человек, - ну скажи мне: где, в чем, какая  разница  между  Ус-
пенским и Лейкиным? Однако его печатают в лучших журналах, а - я...
   Рассказы Старостина печатались в провинциальных газетах, но один  или
два были помещены, кажется, в журнале "Дело". -  Старостин  любил,  чтоб
ему напоминали об этом.
   Я напоминал.
   - Много ли? - печально, но уже не так жалобно, восклицал он.
   - Много.
   Он сполз со стула на пол, полез на четвереньках под  широкую  кровать
и, вытащив оттуда большой узел, завязанный в серую шаль, хлопнул по узлу
ладонью, поднял облако пыли, закричал, задыхаясь:
   - Вот - все готово! Соком сердца написано! Да-да! Кр-ровью...
   Лицо его багровело, глаза наливались пьяной слезой, но однажды, трез-
вый, он прочитал мне только-что написанный им рассказ о мужике,  который
во время пожара спас от гибели в огне любимую лошадь станового пристава,
а пристав, за час до этого подвига, выбил герою мужику два зуба за кражу
шкворня. Мужик сильно ожегся, геройствуя, его отправили в больницу.
   Прочитал Старостин эту трогательную историю и радостно заплакал,  за-
бормотал восхищенно:
   - Как это хорошо, как задушевно написано! Н-да,  брат,  д-да!  Учись,
вникай в душу...
   Рассказ очень не понравился мне, но я тоже едва не заплакал, видя ра-
дость автора. Его искреннее чувство так же искренно волновало и меня.
   Но отчего же плакал этот неприятно смешной человек.  Я  попросил  его
дать мне рукопись и дома еще раз прочитал ее. Нет, рассказ  был  написан
слащаво и нарочито жалобно, как пишутся фальшивые  прошения  "несчастных
страдальцев" добрым и богатым вдовам. А все-таки, чем же вызваны искрен-
ние слезы автора и эта детская радость его?
   - Не нравится мне рассказ, - сознался я Старостину.
   Любовно складывая страницы рукописи, он вздохнул:
   - Груб ты! И непонятлив.
   - Что вас трогает в нем?
   - Душа! - сердито крикнул он. - Душа в нем сияет!
   Покричав на меня, сколько ему нравилось, он выпил водки и внушительно
заговорил:
   - Учись! Вот стихи пишешь ты, это глупо. Этого не надо.  Надсоном  ты
не будешь, у тебя не та закваска, у тебя сердца нет, ты человек  грубый.
Помни: на стихах Пушкин погубил свой недюжинный талант. Проза - вот нас-
тоящая литература, - святая, честная проза.
   Он сам служил для меня олицетворением этой святой прозы, а густой чад
ее уже и тогда душил меня.
   У Старостина была любовница, его квартирная хозяйка, женщина с  полу-
пудовыми грудями и задом, который не помещался на стуле. В день ее  име-
нин Старостин торжественно поднес ей  широкое  плетеное  кресло,  -  это
очень тронуло женщину. Трижды поцеловав возлюбленного в губы, она сказа-
ла, обращаясь ко мне:
   - Вот, молодой юноша, учитесь у старших, как надо ублажать даму.
   Старостин стоял рядом с нею, счастливо  улыбался  и  дергал  пальцами
свои серые уши, мягкие, как у собаки.
   Был яркий день конца марта, на окнах обильно цвели фикусы, в  комнату
вливался весенний лепет вешних вод, в комнате стоял густой запах горяче-
го пирога, мыла и табаку.
   Юность и малограмотность не мешали мне тревожно чувствовать скрытые в
"святой, честной прозе" возможности тяжких и пошлых драм.
   Мечтая о каких-то великих подвигах, о ярких радостях жизни, я охранял
мешки, брезенты, щиты, шпалы и дрова от  расхищения  казаками  ближайшей
станции. Я читал Гейне и Шекспира, а по ночам, бывало, вдруг вспомнив  о
действительности, тихонько гниющей вокруг, часами сидел или лежал, ниче-
го не понимая, точно оглушенный ударом палки по голове.
   В городе, насквозь пропитанном запахами сала, мыла, гнилого мяса, го-
родской голова приглашал духовенство служить молебны об изгнании  чертей
из колодца на дворе у него.
   Учитель городского училища порол по субботам в бане свою жену; иногда
она вырывалась от него, и нагая, толстая, бегала по саду, он же  гонялся
за нею с прутьями в руках.
   Соседи учителя приглашали знакомых смотреть на этот спектакль  сквозь
щели забора.
   Я тоже ходил смотреть - на публику; подрался с кем-то и едва не попал
в полицию. Один из обывателей уговаривал меня:
   - Ну, чего ты разгорячился? Ведь на этакую  штуку  всякому  интересно
взглянуть. Такой случай и в Москве не покажут.
   Железнодорожный конторщик, у которого я нанимал угол за рубль  в  ме-
сяц, искренно убеждал меня, что все евреи не только мошенники, но еще  и
двуполые. Я спорил с ним, и вот, ночью, он в  сопровождении  жены  и  ее
брата подошел к моей койке, желая освидетельствовать:  не  еврей  ли  я?
Нужно было вывихнуть ему руку и разбить лицо его брату, чтобы отвязаться
от них.
   Кухарка исправника подмешивала в лепешки свою менструальную  кровь  и
кормила ими своего знакомого машиниста, чтобы возбудить у него нежное  к
ней чувство. Подруга кухарки рассказала машинисту о страшном колдовстве,
- бедняга испугался, пришел к доктору и заявил,  что  у  него  в  животе
что-то возится, хрюкает. Доктор высмеял его, а он, придя домой, залез  в
погреб и там повесился.
   Я рассказывал о всех этих и подобных им событиях  "ададуровцам",  они
относились к ним, как к забавным анекдотам, и весело хохотали,  к  моему
удивлению.
   Рассказывая, я искал объяснения фактов, но не находил объяснения. По-
вести мои оценивались, как смешные или скверные анекдоты, и  чаще  всего
слушатели утешительно говорили мне:
   - Не обращайте внимания на этих людей, просто, они с жиру бесятся!
   Но я видел, что хотя живут только для того,  чтоб  есть,  и  любовнее
всего занимаются накоплением запасов разнообразной пищи, как будто  ожи-
дая всемирного голода, однако это они командуют  жизнью,  они  грязно  и
тесно лепят ее. После всего, что я видел, жизнь хороших, умных  интелли-
гентов казалась мне