ол-
ча. Одним своим концом переулок упирался в неглубокий овраг, на дне  его
стояла лужа, ее именовали: Дюков пруд. Ключарев снял рубашку, я залез по
колени в пруд и начал смывать грязь с нее. День был  хмуренький,  холод-
ный, враг мой вздрагивал и очень грустными глазами смотрел, как смело  я
терзаю его рубашку. Когда из темно-коричневой она вся сделалась  желтой,
он тихонько сказал:
   - Все равно видно, что грязная.
   Подумав, решили высушить рубашку. Я в то время уже начинал покуривать
замечательные папиросы "Персичан", три копейки десяток, у меня в кармане
были серные спички. Вылезли из оврага, на пустыре,  в  развалинах  давно
сгоревшей кузницы развели небольшой костер  и  занялись  сушкой  рубахи.
Молчали. О чем говорить с врагом?
   От дыма рубашка стала черней. В двух местах мы ее прожгли: немножко -
рукав и дыру на спине. Это уж было смешно. Мы и посмеялись,  конечно,  -
не очень весело. Ключарев, с трудом наклеив на  себя  рубашку,  все-таки
еще сырую, вымазал острое лицо свое копотью и хмуро сказал:
   - Я пойду домой. Драться сегодня уже не будем.
   Ушел. Жалко мне было его. И, честное слово, в тот день я  бы  с  удо-
вольствием подставил свою спину под розги его отца.
   Через несколько дней я, снова встретив врага, спросил:
   - Пороли?
   - Не твое дело, - сказал он, сжимая кулаки. - Становись, давай!
   Дрались, кажется, более ожесточенно, чем раньше, а все-таки безуспеш-
но. Прислонясь к забору, высмаркивая кровь из разбитого носа, враг  ска-
зал мне:
   - Ты стал сильнее.
   - Ты - тоже, - ответил я, сидя на тумбе: у меня  затек  глаз  и  была
разбита губа.
   Мы разошлись, обменявшись этими  словами,  в  которых  прозвучала  не
только горестная зависть, но, может быть, было скрыто взаимное уважение,
смутное сознание того, что мы не только враги, но и учителя друг другу.
   После этого мы еще дрались раза два-три, но так и не узнали,  кто  из
нас победитель, кто побежденный, ибо мы никогда не рассуждали о том, ко-
му досталось больше и больней.
   В августе, после двухдневного ливня, я застиг Ключарева в овраге,  на
задворках Полевой улицы, он сидел на повалившемся заборе,  подпирая  че-
люсти ладонями, и когда он поднял лицо, стало видно, что веки его смелых
глаз красны и опухли.
   - Я не хочу драться, - сказал он.
   - Боишься? - спросил я, чтоб раздразнить его, но он ответил:
   - У меня сестра умерла. Это бы - ничего, она маленькая,  младенец,  а
есть хуже: меня в кадетский корпус отдают.
   Для меня кадетский корпус, огромное здание в Кремле, только тем отли-
чался от арестантских рот, тоже огромных, что корпус был белый,  а  роты
окрашены в неприятно желтую краску. Все большие дома казались враждебны-
ми мне, маленькому человеку, я подозревал, что в них пряталась скука, от
которой могут лопнуть глаза.
   Мне стало жалко врага за то, что его хотят загнать в скуку. Я  присел
рядом с ним и сказал:
   - А ты убеги.
   Но он встал и первый раз миролюбиво протянул мне боевую ручонку свою,
силу которой мое тело многократно испытало.
   - Прощай, брат, - сказал он негромко, глядя не на меня, а в  сторону,
но я видел, что губы его дрожали.
   Очень не хотелось мне сказать ему:
   - Прощай!
   Но, разумеется, сказал. Долго с грустью смотрел, как медленно,  нехо-
тя, любимый враг мой поднимается из оврага по размокшей, скользкой  тро-
пе.
   И долго после того скучно и пусто было мне жить без врага.

   * * *

   Рассказец, конечно, детский, наивный. Но наивность - мой  горб,  его,
несомненно, исправит могила, люди же не исправят, даже те двуногие верб-
люды, которые особенно усердно стараются исправлять чужие горбы.
   Кстати, - вот одна из наивностей моих: если люди, рожденные и  воспи-
танные в атмосфере, насквозь анархизированной и отравленной разлагающими
ядами множества дрянненьких соблазнов, если, вопреки вполне  "естествен-
ным" условиям, искажающим их, люди все-таки могут быть неутомимыми,  ак-
тивными врагами этих "естественных условий" - это значит, что они  могут
быть, какими хотят быть.
   Продолжаю наивности.
   Воткнуть штык в живот человека или всадить пулю в голову его,  должно
быть, очень просто, если судить по тому, как упрощенно и грубо пишут  об
этом. В частых описаниях убийств чувствуется все то же "бытовое" отноше-
ние к человеку, как ничтожеству и дешевке.
   И как будто уже есть люди, которые, привыкнув драться, не находят се-
бе места в жизни, сравнительно мирной, хотя  она  и  требует  неизмеримо
большего и продолжительного напряжения всех сил, всей  воли,  чем  этого
требует драка с оружием в руках.
   Героев на час и героев на день у нас было много, но они  не  оставили
особенно яркого следа в жизни и, несмотря на бесспорное мужество  подви-
гов, не могли заметно изменить ее тягостных условий.
   Но вот условия изменены, требуется напряженная работа для дальнейшего
развития их в сторону более широкой свободы творчества, требуется  геро-
изм не на час, а на всю жизнь.
   Мне кажется, что молодая литература не совсем ясно чувствует глубокое
различие героизма на час от героизма на всю жизнь, что ею еще не  понята
необходимость поэтизации труда, и что гораздо труднее, чем убить челове-
ка, вкоренить в его сознание, затемненное и отягченное различными  пред-
рассудками, мысль, непривычную ему: человек - не ничтожество.
   К сему - небольшая иллюстрация. В "доброе" старое время не удивлялись
тому, что существуют дети-воры, а устраивали для них "Колонии малолетних
преступников", где свободно действовал "метод взаимного обучения", и от-
куда подростки выходили вполне зрелыми и опытными ворами.
   В Советской России тоже существуют колонии для "социально опасных". Я
довольно хорошо осведомлен о жизни некоторых и особенно  одной  из  них,
под Харьковом, я знаю, что бывшие "социально опасные" выходят из  нее  в
рабфаки и агрономические школы. Можно бы рассказать немало удивительного
о людях этой колонии, но, к сожалению, лично мне сделать это не удобно.
   Но вот на-днях я прочитал замечательную книгу "Республика  Шкид".  Ее
написали два подростка, бывшие воры, воспитанники "Школы имени Достоевс-
кого для трудно воспитуемых". В этой книге авторы отлично, а порою блес-
тяще рассказывают о том, что было пережито ими лично и товарищами их  за
время пребывания в школе. Они сумели нарисовать изумительно живо ряд ха-
рактеров и почти монументальную фигуру "Викниксера", заведующего школой.
Значение этой книги не может быть преувеличено, и она еще раз говорит  о
том, что в России существуют условия, создающие действительно новых  лю-
дей. Возможно, что скажут: все это  -  исключения.  Я  добавлю:  которые
стремятся быть правилом.
   В юности, когда я ненасытно читал все книги, какие  попадали  в  руки
мои, я заметил на ларьке старьевщика одну, растрепанную, в скучной,  се-
рой обложке, в рыжих пятнах сырости,  сквозь  пятна  проступали  черные,
значительные слова титула:

   КНИГА МУДРОСТИ И ЛЖИ.

   Хотя денег у меня не было, но я приобрел эту книгу  в  собственность.
Впоследствии я был сторицею наказан за  это:  у  меня  раскрали  десятки
книг.
   "Книга мудрости" оказалась сборником грузинских сказок, читать ее бы-
ло скучно, и я не нашел в ней ничего, что осталось бы в памяти моей.
   Несколько месяцев тому назад эта книга снова попала в  руки  мне.  Ее
составил Савва Сулхан Орбелиани, напечатана в Петербурге, в 1878 г.,  по
распоряжению факультета восточных языков. Прочитал я ее с  наслаждением,
и вот самое мудрое, что нашел в ней:
   "Визирь рассказал царю о рае и  много  врал,  преувеличивая  действи-
тельную красоту его".
   Представляю все, что могут сказать люди здравого смысла  о  визире  и
как они ловко обратят выписанную мной цитату против  меня,  против  этой
статьи!
   А все-таки восхищает меня мудрая дерзость  визиря,  преувеличивающего
"действительную" красоту несуществующего! Это меня гораздо более  восхи-
щает, чем преувеличенные описания  действительного  ада,  созданного  на
земле дружными усилиями различных людей.
   Именно вот этой безумнейшей дерзостью  человека,  силою  воображения,
интуиции осуществлено все то, чего не было на земле - чудеса науки, вол-
шебство искусства, все, чем великий Муж Земли может гордиться.
   И этой же дерзостью воображения, интуиции, упорной, неутомимой  рабо-
той осуществится все то, чего нет еще, но что будет, если  хорошо  поже-
лать.
   Человек уже тысячи раз доказал, что он может быть  тем,  каким  хочет
быть.
   Двадцатого марта исполнилось двести лет со дня смерти Исаака Ньютона,
одного из гениальных людей мира нашего.
   В Лондоне, в Вестминстере, на гробнице Ньютона написано:
   - "Да поздравят себя смертные, что существовало такое и столь великое
украшение рода человеческого".