скучной, бесцветной, она тянулась как бы  в  стороне
от полоумной темной суеты, которая создавала липкий быт бесконечных  бу-
ден. Чем более внимательно наблюдал я,  тем  более  неловко  и  тревожно
чувствовал себя. Мне казалось, что интеллигенты не сознают своего одино-
чества в маленьком грязном городе, где все люди чужды, враждебны им,  не
хотят ничего знать о Михайловском, Спенсере и ни  мало  не  интересуются
вопросом о том, насколько значительна роль личности в историческом  про-
цессе?
   На вечеринках интеллигенты осторожно ухаживали за какими-то сереньки-
ми женщинами, две из них, сестры, были удивительно похожи на летучих мы-
шей.
   Коренастый, колченогий Мазин, бывший офицер флота, увлекаясь Шопенга-
уером, красноречиво и восторженно говорил о  "метафизике  любви",  "инс-
тинкте рода", когда он немножко картаво произносил  эти  слова,  летучие
мыши, поджимая ноги, опускали черненькие глазки, плотно кутались в  свои
крылатые серенькие тальмочки, как будто опасаясь, что слова философа мо-
гут обнажить их.
   И вскоре Мазин получил от брата  летучих  мышей,  крупного  чиновника
Правления дороги, такую записку:
   - Если вы, сударь, не перестанете в присутствии моих сестер  разгова-
ривать о метафизиках любви, то я вам, во-первых, морду побью, а  во-вто-
рых, подам жалобу на вас Начальнику дороги.
   Присматривался я ко всему этому, прислушивался  и  вспоминал  ночи  у
Петровского, где обнаженно до глубины своей разыгрывалась буйная и  тем-
ная драма инстинкта и, ослепляя разум,  показывала  безумные,  отчаянные
игры любви. Полудикие люди, воры и пьяницы возвышались до экстаза, вели-
колепно и умело распевая красивые, сердечные песни своего народа, а "фи-
лософы", "радикалы", "народники" нескладно пели ноющие, пошленькие стиш-
ки: "Не осенний, мелкий дождичек", "Там, где тинный Булак" или:

   Коперник целый век трудился,
   Чтоб доказать земли вращенье.
   Дурак!..

   У меня не хватало ни разума, ни воображения, никаких сил, чтоб соеди-
нить эти два мира, разъединенные глубокой трещиной взаимного отчуждения.
   Вот и в этот час, когда я пишу о том, что было более тридцати лет то-
му назад, пишу и ясно вижу пред собою тех и этих людей, я чувствую  пол-
ное бессилие нарисовать словами фигуры близоруких книжников  в  очках  и
пенснэ, в брюках "на выпуск", в  разнообразных  пиджаках  и  однообразно
пестрых мантиях книжных слов. И это не потому, что одни грубы, угловаты,
их легко взять, а другие гладко вылощены утюгами книг, - нет, здесь,  на
мой взгляд, дана глубокая, почти племенная, во всяком случае, внутренняя
разобщенность*1.
   На одной стороне бессмысленно и безысходно мечется сила инстинкта, на
другой - бьется обескрыленной птицей разум, запертый  в  грязной  клетке
быта. Я думаю, что ни в одной стране  земли  творческие  силы  жизни  не
оторваны так далеко друг от друга, как это случилось у нас на Руси. Ког-
да я почти со страхом рассказывал о ночных радениях  у  Петровского,  я,
порою, чувствовал скрытую зависть людей "культуры" к радостям жизни  ди-
карей, и нередко мне казалось, что утехи Петровского  осуждаются  не  по
существу, а внешне, формально, из чувства "приличия".
   Только П. Е. Баженов сказал, глубоко вздыхая:
   - Ф-фа! Как это жутко!
   И, подумав, покусав бороду, добавил:
   - Я бы среди них пропал, как бык в трясине. Чем  сильнее  движения  -
тем скорее засасывает трясина. Да. Я понимаю, что влечет  к  ним  таких,
как вы: - мы живем пресной жизнью, не празднично и мелко. А там -  почти
эпос, эпическая жизнь. Знаете, - этот Петровский _______________
   *1 Тревожное ощущение духовной оторванности интеллигенции, как разум-
ного начала, от народной стихии всю жизнь  более  или  менее  настойчиво
преследовало меня. В литературной работе  моей  я  неоднократно  касался
этой темы, ею вызваны рассказы "Мой спутник" и  другие.  Постепенно  это
ощущение перерождалось в предчувствие катастрофы. В 1905  году,  сидя  в
Петропавловской крепости, я пытался разработать эту же тему в  неудачной
пьесе "Дети Солнца". Если разрыв воли и разума  является  тяжкой  драмой
жизни индивидуума, - в жизни народа этот разрыв -  трагедия.  давно  уже
под судом, - но у него есть "сильная рука" в Правлении. Недавно  у  него
был обыск по новому делу: кража чая из вагона. Он вынул из стола  бумагу
и сказал, подавая ее следователю: "Здесь честно записано все, что я  ук-
рал".
   Нахмурясь, Баженов задумчиво прикрыл глаза, закинул руки свои за шею,
помолчал, потом усмехнулся, говоря:
   - Честно - украл. Только русский человек может  сказать  так,  уверяю
вас! Мы, кажется, и в самом деле призваны соединять несоединимое. Страш-
но веселимся, жестоко любим... И так далее, в этом духе...
   Встав со стула, он потянулся, широко развел руки и заключил:
   - А, все-таки, - хороший народ мы, русские! Оттого,  должно  быть,  и
несчастны сверх меры...
   Баженов был один из немногих людей, которые вызывали у  меня  чувство
глубокой симпатии и сердечного уважения. Томский  семинарист,  он  после
долгих хлопот поступил в Киевский университет, но со второго  курса  его
исключили за "неблагонадежность", и несколько месяцев он сидел в тюрьме.
Волосатый, похожий на переодетого священника,  он  двигался  с  осторож-
ностью силача, и это придавало его крепкой  высокой  фигуре  барственную
важность, необычную в семинаристе. Обладал необыкновенно мягким голосом,
но не имел слуха и относился к музыке почти враждебно, говоря:
   - Она зовет в хаос.
   С его широкого рябого лица в темной окладистой бороде смотрели ласко-
во прищуренные серые глаза. Что-то снисходительно умное чувствовал  я  в
его отношении ко мне и ко всем людям. Он хорошо рассказывал мне  историю
развития христианства, увлекательно говорил о сектах первых веков, помо-
гал мне читать "Историю индуктивных наук" Узвелля. Беседуя, он  бесшумно
и легко расхаживал по комнате, засунув руки в  карманы  брюк  и,  подняв
брови, резко кивал головою, - единственный жест, которым он  подчеркивал
наиболее значительные места своей речи. Но порою, среди фразы, не кончив
ее, он задумывался, прикусив губами волосы  бороды,  почесывая  мизинцем
высокий изрытый оспой лоб, и долго стоял безмолвно. Эти  моменты  всегда
почему-то смутно тревожили меня. Однажды я спросил: о чем он думает?
   - Страшно много разума истрачено бесполезно, страшно  много,  -  тихо
сказал он. - И - какого разума!
   Он часто и убедительно говорил о красоте и силе мысли:
   - В конце концов, батя мой, все решает разум, - он - именно - и  есть
тот рычаг, который со временем перевернет весь мир.
   - А - точки опоры? - спросил я.
   - Народ, - убежденно ответил он, тряхнув головою. - В  частности  вы,
ваш мозг.
   Я очень любил его, сердечно верил ему.
   Тихим вечером, лежа с ним в степи, я рассказал ему, как говорил поли-
цейский Никифорыч о жалости и толстовец о Евангелии и Дарвине.
   Внимательно и молча выслушав меня, он ответил:
   - Дарвин, это - та истина, которую я не люблю, как не  любил  бы  ад,
будь он истиной. Но, видите ли, батя мой, - чем меньше трений  в  частях
машин, тем лучше она работает. В жизни - наоборот: чем  сильнее  трение,
тем быстрее идет жизнь к своей цели и к большей  разумности.  Разумность
же - это и есть справедливость, гармония интересов. Рассуждая последова-
тельно, - необходимо признать борьбу благим законом жизни. И тут ваш по-
лицейский прав: если жизнь - борьба, жалость - неуместна.
   Он задумался, лежа на спине, глядя в небо широко открытыми глазами.
   Солнце, опустясь в облако, раскалило его и расплавилось в нем,  прев-
ратясь в огромный костер красного огня, красные лучи легли на степь,  на
седые стебли прошлогодних былинок брызнуло розоватой росою.  Запахи  ве-
сенних трав и цветов стали сильнее, пьяней.
   Баженов вдруг сел, закурил папиросу, но тотчас же отбросил ее,  хмуро
говоря:
   - Я думаю, что гуманизм уже опоздал войти в жизнь, опоздал тысячи  на
три лет!.. Ну, мне надо итти в город, - идете?
   В конце мая меня перевели весовщиком на станцию Крутую  Волго-Донской
ветки, а в июне я получил  из  Борисоглебска  от  приятеля  переплетчика
письмо, в котором переплетчик извещал меня, что  Баженов  застрелился  в
июне, у кладбища. В письме была вложена записка Баженова:
   "Миша, продай мои вещи и заплати хозяевам квартиры 7 р. 30 к. А книги
Узвелля переплети и пошли на Крутую, Пешкову, Максимычу, "башке".  Спен-
сера - тоже ему. Остальные - тебе. Пачку книг на латинском  и  греческом
пошли в Киев, адрес вложен в них. Прощай, друг! Б."
   Прочитав записку, я испытал оглушающий удар в сердце. Трудно было по-
мириться с уходом из жизни такого, казалось,  крепкого  духом,  трезвого
человека.
   Что убило его?
   Мне вспомнилось, что однажды, в трактире, угощая меня пивом и немного
захмелев, он, вдруг, сказал мне:
   - Знаете, Максимыч, какая самая лучшая песня в этом мире?
   Наклонился через стол и, глядя в глаза мне глазами  доброго  медведя,
тихонько мягким баском пропел печально:

   Quand j'etais petit
   Je n'etais pas grand,
   J'allais a l'ecole
   Comme les petits enfants...

   Пропел, и глаза его стали влажными.
   - Прелестная песенка, честное слово. Такая простота в ней и,  знаете,
такая смешная печаль...
   Он перевел слова песни на русский язык, я не понял, чем восхищается в
ней - почти до слез - этот волосатый, большой, умный человек...
   После - я видел не мало людей, убитых "смешной печалью".

   ---------------

   Через несколько месяцев жизнь, сурово, но заботливо воспитывая  меня,
напомнила мне о Петровском, заставив испытать одно  из  наиболее  тяжких
впечатлений бытия моего.
   В Москве, в грязном трактире, где-то около Сухаревой башни,  за  стол
против меня сел длинный, тощий человек в очках; его костлявое лицо, ост-
ренькая бородка, жидкие - в стрелку - усы напомнили мне  Дон-Кихота  ри-
сунков Дорэ. На нем висел синий пиджак, явно чужой, нанковые серые штаны
с заплатами на коленях были смешно коротки, на одной  ноге  -  резиновая
галоша, на другой - кожаный опорок сапога. Покручивая кончики усов, ост-
рые как шилья, он голодно осмотрел меня мутными глазами, встал, прилепив
очки к седым бровям, и, пошатываясь, разводя руками, как слепой, подошел
ко мне:
   - Присяжный поверенный Гладков.
   Грязными пальцами расписался с росчерком в воздухе и повторил  внуши-
тельно:
   - Алексей Гладков.
   Говоря хрипло, он вертел шеей, точно его душила петля, невидимая мне.
   Конечно, он оказался человеком благороднейшего сердца,  пострадал  за
бескорыстное служение правде и низвергнут врагами ее "на дно жизни". Ны-
не он стоит во главе ордена "Преподобной Аквавита", занимается  перепис-
кой  ролей  для  театров,  защитою  угнетенных  невинностей,   а   также
"стрельбою по сердцам и карманам нищелюбивых купчих".
   - Россиянин, - а баба его - особенно, - любит страдать:  страдание  -
или рассказ о нем - суть духовная горчица, без коей  ничто  не  лезет  в
сердце, ожиревшее от разнообразной и обильной пищи телесной.
   Я уже не мало наблюдал людей этого типа, привык относиться к ним  не-
доверчиво, но - всегда с напряженным интересом, -  в  человеке,  который
упрямо лезет куда-то вверх, вполне разумен интерес к  людям  свалившимся
оттуда. А затем так называемые "павшие люди", темные грешники часто  бы-
вают духовно богаче и даже красивее признанных праведников, у которых  я
еще в юности моей замечал нечто общее с восковыми фигурами паноптикумов.
   Часа через два я лежал рядом с Гладковым на нарах  мрачной  ночлежки.
Закинув руки под голову, вытянув жердеподобно тело свое, адвокат  утешал
меня афоризмами волчьей злости, бородка его торчала чортовым  хвостиком,
вздрагивая, когда он кашлял; - был он  трогательно  жалок  в  бессильной
злобе своей и весь, как еж, украсился иглами едких слов.
   Над нами висел сводчатый потолок подвала, по стене текла рыжая  паху-
чая мокреть, с пола вздымался кислый запах гниющей земли, в сумраке бре-
дили и храпели тела, окутанные лохмотьями. Окно с толстой  железной  ре-
шеткой смотрело в яму, выложенную кирпичем, в яме сидел кот; должно быть
больной, - он страдальчески мяукал. - На нарах, под окном  сидел  по-ту-
рецки уродливо толстый волосатый человечище, чинил штаны при свете огар-
ка и хрипуче гудел:

   Взбранной воеводе победительная,
   Но яко избавльшеся от бед,
   Благодарственная восписуем Ти
   Раби Твои, Богородице.

   Споет, звучно шлепнет толстыми губами и - начинает  тянуть  с  начала
тот же гимн.
   - Пимен Маслов - химик, гениальный человек, - сказал о нем Гладков. В
этой яме валялось еще несколько гениальных людей, между  ними  "знамени-
тейший" пианист Брагин, маленький и ловкий, точно юноша, а в густой шап-
ке волнистых его волос - седые пряди и под глазами - синие  мешки.  Меня
поразила двойственность его лица: печальной красоте женских глаз  непри-
миримо противоречила кривая усмешка, губы у него были тонкие,  злая  ус-
мешка эта казалась приклеенной к ним неподвижно, навсегда.
   Утром Гладков сказал мне:
   - Сейчас мы будем посвящать в кавалеры "Аквавита" новообращенного,  -
вот, этого. Погляди, церемония замечательная.
   Он указал мне молодого кудрявого человека в одной рубахе без  штанов,
- человек был давно и до-синя пьян, голубые зрачки его глаз бессмысленно
застыли в кровавой сетке белков. Он сидел  на  нарах,  перед  ним  стоял
толстый химик, раскрашивая щеки его фуксином, брови и усы  жженой  проб-
кой.
   - Не надо, - бормотал кудрявый, болтая голыми ногами, а Гладков гово-
рил мне, закручивая усы.
   - Купеческий сын, студиозус, пятую неделю пьет с нами. Все  пропил  -
деньги, одежду...
   Явилась круглая жирная баба с провалившейся или перебитой переносицей
и наглыми глазами; она принесла сверток рогож и  бросила  его  на  нары,
сказав:
   - Облачение - готово...
   - Одеваться! - крикнул Гладков.
   Пятеро угрюмых людей призрачно двигались в  темноте  подвала,  серые,
лохматые; "пианист" старательно раздувал угли в кастрюле. Люди  изредка,
ворчливо, перекидывались краткими словами:
   - Двигай...
   - Тише!
   - Стой, куда?
   Выдвинули нару на середину подвала. Маслов напялил на  себя  ризу  из
рогожи, надел картонную камилавку, а Гладков облачился дьяконом.
   Четверо людей схватили кудрявого студента за ноги и за руки.
   - Не надо - пожалуйста! - вздохнул он, когда его уложили на нару.
   - Хор готов? - крикнул адвокат, размахивая кастрюлей и окуривая лежа-
щего, в ней трещали угли, из нее поднимался синий  дым  тлеющих  листьев
веника, человек, лежа на нарах, морщился, кашлял,  закрыв  глаза,  сучил
ногами как муха, стуча пятками по доскам.
   - Вонме-ем! - возгласил Гладков; одетый в рогожи он стал  карикатурно
страшен; как-то особенно резко крутил шеей, вздергивал голову  и  кривил
лицо.
   Маслов, стоя в ногах студента, гнусовато на распев заговорил:
   - Братие! Возопиим ко Диаволу о упокоении свежепогибшего во  пьянстве
и рабстве Вавилонстием болярина Иакова, да примет его сатана с честию  и
радостию и да погрузит в мерзость адову во веки веко-ов!
   Пятеро лохматых оборванцев, тесной грудой стоя с правой стороны  нар,
мрачно запели кощунственную песнь; хриплые голоса звучали в каменной яме
глухо, подземно. Роль регента исполнял Брагин, красиво дирижируя  правой
рукой, предостерегающе подняв левую.
   Трудно было удивить меня бесстыдством, - слишком много видел я его  в
разных формах, - но эти люди пели нечто  невыразимо  мерзкое,  обнаружив
сочетанием бесстыдных слов  и  образов,  поистине,  дьяволову  фантазию,
безграничную извращенность. Ни прежде, ни после этого, до сего дня, я не
слышал ничего извращенного более утонченно и отчаянно. Пять глоток изли-
вали на человека поток ядовитой грязи, - они делали это без увлечения, а
как нечто обязательное, они не забавлялись, - а - служили, и ясно было -
служат не впервые, церемония уничтожения  человека  развивалась  гладко,
связно, торжественно, как в церкви.
   Подавленный, я слушал все более затейливо гнусные возгласы  Гладкова,
циническое чтение "химика", глухой рев хора и смотрел на человека, кото-
рого заживо отпевали, служа над ним кощунственную литургию.
   Сложив руки на груди, он шевелил губами, неслышно бормотал  и  кричал
что-то, моргал вытаращенными глазами, глупо улыбался и - вдруг испуганно
вздрагивал, пытаясь соскочить с нар, - хористы  молча  прижимали  его  к
доскам.
   Вероятно, "церемония" показалась бы  менее  отвратительной,  если  бы
грязные призраки смотрели на нее как на забаву, игру, - если бы они сме-
ялись, хотя бы, смехом циников, смехом отчаяния "бывших людей", изуродо-
ванных жизнью, горько обиженных ею. Но они относились к  своему  делу  с
угрюмой напряженностью убийц, они вели себя, как жрецы,  принося  жертву
духу болезненно и мстительно разнузданного воображения.
   Обессиленный, онемев, я чувствовал, что страшная тяжесть давит  меня,
погружая в невылазную трясину, что эти призрачные люди отпевают, хоронят
и меня. Помню, что я глупо и растерянно улыбался и был момент,  когда  я
хотел просить:
   - Перестаньте, это нехорошо, - это - страшно и вовсе не шутка.
   Особенно резал ухо и сердце тонкий голос "пианиста";  пианист  надор-
ванно выл, закрыв глаза, закинув голову, выгнув кадык; его вой, покрывая
хриплые голоса других певцов, плавал в дымном сумраке, и как-то особенно
сладострастно обнажал мерзость слов. Меня мутило  звериное  желание  за-
выть, зарычать.
   - Могила! - крикнул Гладков, взмахивая кадилом-кастрюлей.
   Хор во всю силу грянул:

   Гряди, гряди,
   Гроб, гроб...

и - вошла баба с перебитым носом, совершенно голая, она шла приплясывая, ее дряблое тело вздрагивало, груди кошелями опускались на живот, живот свисал жирным мешком на толстые ноги в лиловых пятнах шрамов и язв, в синих узлах вен.
   Маслов встретил ее непристойным жестом, дьякон Гладков повторил  этот
жест, баба, взвизгивая гадости, приложилась к  ним  поочередно;  хористы
подняли ее за руки, за ноги и положили на нару рядом с отпетым.
   - О-о, не надо, - крикнул он визгливо, попытался спустить ноги с нар,
но его прижали к доскам и под новый, почти плясовой, а все-таки -  мрач-
ный мотив отвратительной песенки, баба  наклонясь  над  ним,  встряхивая
грязно-серыми кошелями грудей, начала мастурбировать его.
   Тут я вспомнил "Королеву Марго" - лучшее видение всей жизни моей, - в
груди ярко взорвалось что-то, я бросился на эти  остатки  людей  и  стал
бить их по мордам.
   ...К вечеру я нашел себя под насыпью железнодорожного пути, на  груде
шпал, пальцы рук моих были разбиты, сочились кровью, левый глаз  закрыла
опухоль. С неба, грязного как земля, сыпался  осенний  дождь,  я  срывал
пучки мокрой жухлой травы и, вытирая ею лицо, руки, думал о том, что бы-
ло показано мне.
   Я был здоров, обладал недюжинной силой, мог девять раз, не спеша, ис-
тово перекреститься двухпудовой гирей, легко носил  по  два  пятипудовых
мешка муки, - но в этот час я чувствовал себя  совершенно  обездушенным,
ослабевшим, как больной ребенок. Мне хотелось плакать от горькой  обиды.
Я жадно искал причаститься той красоте жизни, которой так соблазнительно
дышат книги, хотел радостно полюбоваться чем-то, что укрепило  бы  меня.
Уже наступило для меня время испытать радости жизни, ибо все чаще я ощу-
щал приливы и толчки злобы, - темной жаркой  волною  она  поднималась  в
груди, ослепляя разум, сила ее превращала острое мое внимание к людям  в
брезгливое, тяжелое презрение к ним.
   Было мучительно обидно, - почему я встречаю так много грязного и жал-
кого, тяжко глупого или странного?
   Было страшно вспоминать "церемонию"  в  ночлежке,  сверлил  ухо  крик
Гладкова:
   - Могила! - и расплывалось перед глазами отвратительное тело бабы,  -
куча злой и похотливой мерзости, в которую хотели зарыть живого  челове-
ка.
   И тут, вспомнив разнузданность "монашьей жизни"  Петровского,  я  по-
чувствовал, как невинно бешенство плоти