ня.
   Жуткие ночи переживал я. Сидишь, бывало, на "Откосе", глядя в  мутную
даль заволжских лугов, в небо, осыпанное золотой пылью звезд и  -  вдруг
начинаешь ждать, что вот сейчас, в ночной синеве небес, явится  круглое,
черное пятно, как отверстие бездонного колодца. А из него высунется  ог-
ненный палец и погрозит мне.
   Или - по небу, сметая и гася звезды, проползет толстая серая  змея  в
ледяной чешуе и навсегда оставит за собою непроницаемую каменную тьму  и
тишину. Казалось возможным, что все звезды млечного пути сольются в  ог-
ненную реку, и вот - сейчас она низринется на землю.
   Вдруг, на месте Волги, разевала серую пасть бездонная щель, и  в  нее
отовсюду сбегались, играя, потоки детей, катились  бесконечные  вереницы
солдат с оркестрами музыки впереди, крестным ходом, текли  толпы  народа
со множеством священников, хоругвей, икон, ехали неисчислимые обозы, шли
миллионы мужиков, с палками в руках, котомками за спиной, - все на  одно
лицо; туда же, в эту щель, всасывались облака, втягивалось небо, колесом
катилась изломанная луна и вихрем сыпались звезды, точно медные  снежин-
ки.
   Я ожидал, что широкая плоскость лугов начнет свертываться  в  свиток,
точно лист бумаги, этот свиток покатится через реку, всосет воду,  затем
высокий берег реки тоже свернется, как береста или кусок кожи  на  огне,
и, когда все видимое превратится в черный свиток, - чья-то  снежно-белая
рука возьмет его и унесет.
   Из горы, на которой я сидел, могли выйти большие черные люди с медны-
ми головами, они тесной толпой идут по воздуху и наполняют мир  оглушаю-
щим звоном, - от него падают, как срезанные  невидимою  пилой,  деревья,
колокольни, разрушаются дома; и вот - все на земле превратилось в  столб
зеленовато-горящей пыли, осталась только  круглая,  гладкая  пустыня  и,
посреди - я, один на четыре вечности. Именно - на четыре,  я  видел  эти
вечности, - огромные, темно-серые круги тумана или  дыма,  они  медленно
вращаются в непроницаемой тьме, почти не отличаясь от нее своим призрач-
ным цветом.
   Видел я Бога, - это Саваоф, совершенно такой, каким его изображают на
иконах и картинах, - благообразный, седобородый, с равнодушными глазами,
одиноко сидя на большом, тяжелом престоле, он шьет золотою иглою и голу-
бой ниткой чудовищно длинную белую рубаху, она опускается до земли проз-
рачным облаком. Вокруг Бога - пустота, и в нее невозможно  смотреть  без
ужаса, потому что она непрерывно и безгранично ширится, углубляется.
   За рекою, на темной плоскости вырастает, почти  до  небес,  человечье
ухо, - обыкновенное ухо, с толстыми волосами в раковине, - вырастает и -
слушает все, что думаю я.
   Длинным, двуручным мечом средневекового палача,  гибким  как  бич,  я
убивал бесчисленное множество людей, они шли ко мне справа и слева, муж-
чины и женщины, все нагие; шли молча, склонив головы, покорно  вытягивая
шеи. Сзади меня стояло неведомое существо, и это его волей я  убивал,  а
оно дышало в мозг мне холодными иглами.
   Ко мне подходила голая женщина на птичьих лапах вместо  ступней  ног,
из ее грудей исходили золотые лучи; вот она вылила на  голову  мне  при-
горшни жгучего масла, и, вспыхнув точно клок ваты, я исчезал.
   Ночной сторож Ибрагим Губайдуллин, несколько  раз  поднимал  меня  на
верхней аллее "Откоса" и отводил домой, ласково уговаривая:
   - Засэм гуляйш больной? Больной - лежать дома нада...
   Иногда, измученный бредовыми видениями, я бежал к реке и  купался,  -
это несколько помогало мне.
   А дома меня ожидали две мыши, прирученные мною. Они жили за  деревян-
ной обшивкой стены; в ней, на уровне стола, они прогрызли щель и вылеза-
ли прямо на стол, когда я начинал шуметь тарелками  ужина,  оставленного
для меня квартирной хозяйкой.
   И вот я видел: забавные животные превращались в маленьких, серых чер-
тенят и, сидя на коробке с табаком,  болтали  мохнатыми  ножками,  важно
разглядывая меня, в то время, как скучный голос, - неведомо чей  -  шеп-
тал, напоминая тихий шум дождя:
   - Черти делятся на различные категории, но общая цель всех - помогать
людям в поисках несчастий.
   - Это - ложь! - кричал я, озлобляясь. - Никто не ищет несчастий...
   Тогда являлся Никто. Я слышал, как он гремит щеколдой калитки,  отво-
ряет дверь крыльца, прихожей и - вот он у меня в комнате. Он -  круглый,
как мыльный пузырь, без рук; вместо лица у него  -  циферблат  часов,  а
стрелки из моркови; к ней у меня с детства идиосинкразия.  Я  знаю,  что
это - муж той женщины, которую я люблю, он только переоделся, чтоб я  не
узнал его. Вот он превращается в реального человека, -  толстенького,  с
русой бородой, мягким взглядом добрых глаз; улыбаясь, он говорит мне все
то злое и нелестное, что я думаю о его жене и что никому, кроме меня, не
может быть известно.
   - Вон! - кричу я на него.
   Тогда за моей спиной раздается стук в стену, - это стучит  квартирная
хозяйка, милая и умная Фелицата Тихомирова. Ее стук  возвращает  меня  в
мир действительности, я обливаю голову холодной водой и через окно, чтоб
не хлопать дверьми, не беспокоить спящих, вылезаю в сад, - там  сижу  до
утра.
   Утром, за чаем хозяйка говорит:
   - А вы опять кричали ночью...
   Мне невыразимо стыдно, я презираю себя.
   В ту пору я работал как письмоводитель у присяжного поверенного А. И.
Ланина, прекрасного человека, которому я очень многим  обязан.  Однажды,
когда я пришел к нему, он встретил меня, бешено размахивая какими-то бу-
магами и крича:
   - Вы - с ума сошли! Что это вы, батенька,  написали  в  апелляционной
жалобе? Извольте немедля переписать, -  сегодня  истекает  срок  подачи.
Удивительно! - Если это - шутка, то - плохая, я вам скажу!
   Я взял из его рук жалобу и прочитал в тексте ее четко написанное чет-
веростишие:

   - Ночь бесконечно длится.
   Муке моей нет меры!
   Если б умел я молиться!
   Если бы знал счастье веры!

   Для меня эти стихи были такой же неожиданностью, как и для патрона; я
смотрел на них и почти не верил, что это написано мною.
   Вечером, за работой, А. И. подошел ко мне, говоря:
   - Вы извините, я накричал на вас! Но, знаете, - такой случай... Что с
вами? Последнее время на вас лица нет, и похудели вы ужасно.
   - Бессонница, - сказал я.
   - Надо полечиться.
   Да, надо было что-то делать. От этих видений и ночных бесед с разными
лицами, которые, неизвестно как, появлялись предо мною и неуловимо исче-
зали, едва только сознание действительности возвращалось ко мне, от этой
слишком интересной жизни на границе безумия необходимо было  избавиться.
Я достиг уже такого состояния, что даже и днем, при свете солнца  напря-
женно ожидал чудесных событий.
   Наверное я не очень удивился бы, если б любой дом города вдруг переп-
рыгнул через меня. Ничто, на мой взгляд, не мешало лошади  ломового  из-
возчика, встав на задние ноги, провозгласить глубоким басом:
   - Анафема!
   Или вот на скамье у бульвара, у стены Кремля, сидит женщина  в  соло-
менной шляпе и желтых перчатках. Если я подойду к ней и скажу:
   - Бога нет!
   Она удивленно, обиженно воскликнет:
   - Как? А - я?
   Тотчас превратится в крылатое существо и улетит, - вслед за  тем  вся
земля немедленно порастет толстыми деревьями без листьев, с их ветвей  и
стволов будет капать жирная, синяя слизь, а меня, как  уголовного  прес-
тупника, приговорят быть двадцать три года жабой и чтоб  я,  все  время,
день и ночь, звонил в большой, гулкий колокол Вознесенской церкви.
   Так как мне очень, нестерпимо хочется сказать даме, что Бога нет,  но
я хорошо вижу, каковы будут последствия моей искренности, - я, как можно
скорее, стороной, почти бегом - ухожу.
   Все - возможно. И возможно, что ничего нет, поэтому мне нужно  дотра-
гиваться рукой до заборов, стен, деревьев.  Это  несколько  успокаивает.
Особенно - если долго бить кулаком по твердому, - убеждаешься,  что  оно
существует.
   Земля - очень коварна: идешь по ней так же уверенно, как все люди, но
вдруг ее плотность исчезает под ногами, земля становится такой же прони-
цаемой как воздух, - оставаясь темной, - и душа стремглав падает  в  эту
тьму бесконечно долгое время, - оно длится секунды.
   Небо - тоже ненадежно; оно может в любой момент изменить форму купола
на форму пирамиды вершиной вниз, острие вершины упрется в череп мой, и я
должен буду неподвижно стоять на одной точке, до той поры, пока железные
звезды, которыми скреплено небо, не перержавеют; тогда  оно  рассыплется
рыжей пылью и похоронит меня.
   Все возможно. Только жить невозможно в мире таких возможностей.
   Душа моя сильно болела. И если б, два года тому назад, я не  убедился
личным опытом, как унизительна глупость самоубийства, - наверное, приме-
нил бы этот способ лечения больной души.
   ...Маленький, черный, горбатый психиатр, человек одинокий,  умница  и
скептик, часа два расспрашивал, как я живу, потом, хлопнув меня по коле-
ну, странно белой рукой, сказал:
   - Вам, дружище, прежде всего надо забросить ко всем чертям  книжки  и
вообще всю дребедень, которой вы живете. По комплекции вашей, вы человек
здоровый, и - стыдно вам так распускать себя. Вам  необходим  физический
труд. Насчет женщин - как? Ну, это тоже не годится. Предоставьте воздер-
жание другим, а себе заведите бабенку, которая пожаднее к любовной игре,
- это будет полезно.
   Он дал мне еще несколько советов, одинаково неприятных и неприемлемых
для меня, написал два рецепта, затем сказал несколько фраз, очень памят-
ных мне.
   - Я кое-что слышал о вас, и - прошу извинить, если это не  понравится
вам - вы кажетесь мне человеком, так сказать, первобытным. А у первобыт-
ных людей фантазия всегда преобладает над логическим мышлением. Все, что
вы читали, видели, - возбуждало у вас фантазию, а она - совершенно  неп-
римирима с действительностью, которая хотя тоже  фантастична,  но  -  на
свой лад. Затем: один древний умник сказал:  "Кто  охотно  противоречит,
тот не способен научиться ничему дельному". Сказано - хорошо. Сначала  -
изучить, потом - противоречить, - так и надо.
   Провожая меня, он повторил с улыбкой веселого чорта:
   - А - бабеночка очень полезна для вас.
   Через несколько дней я ушел из Нижнего в Симбирскую колонию  толстов-
цев и, придя туда, узнал - от крестьян - трагикомическую историю ее раз-
рушения.

   (Продолжение следует).ь тонет героизм отдельных личн 1#_44




   М. Горький.

   АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.

   МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ.

   (Продолжение).

   Итак - я еду учиться в Казанский университет, не менее этого.
   Мысль об университете внушил мне гимназист Н. Евреинов, милый  юноша,
красавец с ласковыми глазами женщины. Он жил на чердаке в одном доме  со
мною, он часто видел меня с книгой в руке, это  заинтересовало  его,  мы
познакомились и вскоре Евреинов начал убеждать меня, что я обладаю "иск-
лючительными способностями к науке".
   - Вы созданы природой для  служения  науке,  -  говорил  он,  красиво
встряхивая гривой длинных волос.
   Я тогда еще не знал, что науке можно служить в роли кролика, а Евреи-
нов так хорошо доказывал мне: университеты нуждаются именно в таких пар-
нях, каков я. Разумеется, была потревожена тень Михаила Ломоносова.  Ев-
реинов говорил, что в Казани я буду жить у него, пройду за осень и  зиму
курс гимназии, сдам "кое-какие" экзамены - он так и говорил: "кое-какие"
- в университете мне дадут казенную стипендию, и лет через пять  я  буду
"ученым". Все - очень просто, потому что Евреинову было девятнадцать лет
и он обладал добрым сердцем.
   Сдав свои экзамены, он уехал, а недели через две и я отправился вслед
за ним.
   Провожая меня, бабушка советовала:
   - Ты - не сердись на людей, ты сердишься все, строг и заносчив  стал.
Это - от деда у тебя, а что он, дед? Жил, жил,  да  в  дураки  и  вышел,
горький старик. Ты - одно помни: не бог людей судит, это - чорту лестно.
Прощай, ну...
   И отирая с бурых, дряблых щек скупые слезы, она сказала:
   - Уж не увидимся больше, заедешь ты, непоседа, далеко, а я - помру...
   За последнее время я отошел от милой старухи и даже редко видел ее, а
тут, вдруг, с болью почувствовал, что никогда уже не  встречу  человека,
так плотно, так сердечно близкого мне.
   Стоял на корме парохода и смотрел, как она  там,  у  борта  пристани,
крестится одной рукой, а другой, - концом старенькой шали  отирает  лицо
свое, темные глаза, полные сияния неистребимой любви к людям.
   И вот я в полутатарском городе, в тесной квартирке одноэтажного дома.
Домик одиноко торчал на пригорке, в конце узкой, бедной улицы;  одна  из
его стен выходила на пустырь пожарища; на пустыре густо разраслись  сор-
ные травы; в зарослях полыни, репейника и конского щавеля, в кустах  бу-
зины, возвышались развалины кирпичного здания; под развалинами -  обшир-
ный подвал, в нем жили и умирали бездомные  собаки.  Очень  памятен  мне
этот подвал, один из моих университетов.
   Евреиновы - мать и два сына - жили на нищенскую пенсию. В  первые  же
дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с
базара и разложив покупки на столе кухни,  решала  трудную  задачу:  как
сделать из маленьких кусочков плохого мяса достаточное количество  хоро-
шей пищи для трех здоровых парней, не считая себя самое?
   Была она молчалива; в ее серых глазах  застыло  безнадежное,  кроткое
упрямство лошади, изработавшей все силы свои; - тащит лошадка воз в  го-
ру, и знает - не вывезу, - а все-таки везет.
   Дня через три после моего приезда, утром, когда дети еще спали,  а  я
помогал ей в кухне чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила  ме-
ня:
   - Вы зачем приехали?
   - Учиться, в университет.
   Ее брови поползли вверх вместе с желтой кожей лба. Она порезала ножом
палец себе, высасывая кровь опустилась на стул, но, тотчас  же  вскочив,
сказала:
   - О, чорт...
   Обернув носовым платком порезанный палец, она похвалила меня:
   - Вы хорошо умеете чистить картофель.
   Ну, еще бы не уметь! И я рассказал ей о моей службе на пароходе.  Она
спросила:
   - Вы думаете - этого достаточно, чтоб поступить в университет?
   В ту пору я плохо понимал юмор. Я отнесся к  ее  вопросу  серьезно  и
рассказал ей порядок действий, в конце которого предо мною  должны  отк-
рыться двери храма науки.
   Она вздохнула:
   - Ах, Николай, Николай...
   А он в эту минуту вошел в кухню мыться, заспанный,  взлохмаченный  и,
как всегда, веселый.
   - Мама, хорошо бы пельмени сделать.
   - Да, хорошо, - согласилась мать.
   Желая блеснуть знанием  кулинарного  искусства,  я  сказал,  что  для
пельменей мясо - плохо, да и мало его.
   Тут Варвара Ивановна рассердилась и произнесла по моему  адресу  нес-
колько слов настолько сильных, что уши мои налились кровью и стали расти
вверх. Она ушла из кухни, бросив на стол пучок моркови, а Николай,  под-
мигнув мне, об'яснил ее поведение словами:
   - Не в духе.
   Уселся на скамье и сообщил мне, что женщины вообще - нервнее  мужчин,
таково свойство их природы, - это  неоспоримо  доказано  одним  солидным
ученым, кажется - швейцарцем. Джон-Стюарт Милль, англичанин, или  кто-то
другой, тоже говорил кое-что по этому поводу.
   Николаю очень нравилось учить меня, и он пользовался  каждым  удобным
случаем, чтобы втиснуть в мой мозг что-нибудь необходимое, без чего  не-
возможно жить. Я слушал его жадно, затем Фуко, Лярош-Фуко и Лярош-Жаклен
сливались у меня в одно лицо, и я не мог вспомнить, кто кому отрубил го-
лову: Лавуазье - Дюмурье, или - наоборот? Славный юноша  искренно  желал
"сделать меня человеком", он уверенно обещал мне это, но - у него не бы-
ло времени и всех остальных условий для того,  чтобы  серьезно  заняться
мною. Эгоизм и легкомыслие юности не позволяли ему видеть, с каким  нап-
ряжением сил, с какой хитростью мать вела хозяйство; еще менее  чувство-
вал это его брат, тяжелый, молчаливый гимназист. А мне уже давно и тонко
были известны сложные фокусы химии и экономии кухни, я хорошо видел  из-
воротливость женщины, принужденной ежедневно  обманывать  желудки  своих
детей и кормить - неизвестно за что - приблудного парня  неприятной  на-
ружности, дурных манер. Естественно, что каждый кусок хлеба, падавший на
мою долю, ложился камнем на душу мне, - я начал искать какой-либо  рабо-
ты. С утра уходил из дома, чтоб не обедать, а в дурную погоду -  отсижи-
вался на пустыре, в подвале. Там, обоняя запах трупов кошек и собак, под
шум ливня и вздохи ветра, я скоро догадался, что университет - фантазия,
и что я поступил бы умнее, уехав в Персию. А уж я видел себя седобородым
волшебником, который нашел способ выращивать хлебные зерна об'емом в яб-
локо, картофель по пуду весом и вообще успел придумать немало  благодея-
ний для земли, по которой так дьявольски трудно ходить не мне только од-
ному.
   Я уже научился мечтать о необыкновенных приключениях и великих подви-
гах. Это очень помогало мне в трудные дни жизни, а так как дней этих бы-
ло много, - я все более изощрялся в мечтаниях. Я не ждал помощи извне  и
не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось воле-
вое упрямство, - и чем труднее слагались условия жизни, тем крепче и да-
же умнее я чувствовал себя. Я очень рано понял, что человека создаст его
сопротивление окружающей среде.
   Чтобы не голодать, я ходил на Волгу, к пристаням, где легко можно бы-
ло заработать пятнадцать - двадцать копеек. Там, среди грузчиков,  бося-
ков, жуликов, - я чувствовал себя куском железа, сунутым  в  раскаленные
угли, - каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих  впечатлений.
Там предо мною вихрем кружились люди оголенно-жадные, люди  грубых  инс-
тинктов, - мне нравилась их злоба на жизнь, нравилось  насмешливо  враж-
дебное отношение ко всему в мире и беззаботное к самим себе. Все, что  я
непосредственно пережил, тянуло меня к этим людям, вызывая желание  пог-
рузиться в их едкую среду. Брет-Гарт и огромное количество  "бульварных"
романов еще более возбуждали мои симпатии к этой среде.
   Профессиональный вор Башкин, бывший  ученик  Учительского  института,
жестоко битый, чахоточный человек, красноречиво внушал мне:
   - Что ты, как девушка, ежишься,  али  честь  потерять  боязно?  Девке
честь - все ее достояние, а тебе - только хомут. Честен бык,  так  он  -
сеном сыт.
   Рыженький, бритый точно актер, ловкими, мягкими движениями маленького
тела Башкин напоминал котенка. Он относился ко мне  учительно,  покрови-
тельственно, и я видел, что он от души желает мне удачи, счастья.  Очень
умный, он прочитал немало хороших книг, более всех  ему  нравился  "Граф
Монте-Кристо":
   - В этой книге есть и цель и сердце, - говорил он.
   Любил женщин и рассказывал о них вкусно чмокая, с  восторгом,  с  ка-
кой-то судорогой в разбитом теле; в этой судороге было что-то  болезнен-
ное, она возбуждала у меня брезгливое чувство, но речи его я слушал вни-
мательно, чувствуя их красоту. - Баба, баба! - выпевал он, и желтая кожа
его лица разгоралась румянцем, темные глаза сияли  восхищением.  -  Ради
бабы я - на все пойду. Для нее, как для чорта - нет греха! Живи влюблен,
лучше этого ничего не придумано.
   Он был талантливый рассказчик и легко сочинял для проституток  трога-
тельные песенки о печалях несчастной любви, - его песни  распевались  во
всех городах Волги, и - между прочим - ему принадлежит широко  распрост-
раненная песня:

   Не красива я, бедна,
   Плохо я одета,
   Никто замуж не берет
   Девушку за это...

   Хорошо относился ко мне темный человек Трусов, благообразный, щеголе-
вато одетый, с тонкими пальцами музыканта. Он имел в Адмиралтейской сло-
боде лавочку с вывеской "Часовых дел мастер", но занимался сбытом краде-
ного.
   - Ты, Максим, к воровским шалостям не приучайся! -  говорил  он  мне,
солидно поглаживая седоватую свою бороду, прищурив хитрые и дерзкие гла-
за. - Я вижу: у тебя иной путь, ты человек духовный.
   - Что значит - духовный?
   - А - в котором зависти нет ни к чему, т