л к писателю симпатии, и это огорчило меня.  Вероятно,
это случилось потому, что в ту пору учителя и наставники  уже  несколько
тяготили меня, мне очень хотелось отдохнуть от них, поговорить с хорошим
человеком дружески - просто, не стесняясь ни с чем, о том, что беспощад-
но волновало меня. А когда я приносил материал моих  впечатлений  учите-
лям, они кроили и сшивали его сообразно моде  и  традициям  тех  полити-
ко-философских форм, закройщиками и портными  которых  они  являлись.  Я
чувствовал, что они совершенно искренно не могут шить и кроить иначе, но
я видел, что они портят мой материал.
   Недели через две, я принес Короленко рукописи сказки "О рыбаке и фее"
и рассказа "Старуха Изергиль", только что написанного мною. В. Г. не бы-
ло дома, я оставил рукописи и на другой же день получил от него записку:
   "Приходите вечером поговорить. Вл. Кор.".
   Он встретил меня на лестнице с топором в руке.
   - Не думайте, что это мое орудие критики, - сказал он, потрясая топо-
ром, - нет, это я полки в чулане устраивал. Но -  некоторое  усекновение
главы ожидает вас...
   Лицо его добродушно сияло, глаза весело смеялись и, как  от  хорошей,
здоровой русской бабы, от него пахло свеже выпеченным хлебом.
   - Всю ночь - писал, а после обеда уснул, проснулся -  чувствую:  надо
повозиться!
   Он был непохож на человека, которого я видел две недели тому назад; я
совершенно не чувствовал в нем наставника и учителя; передо мной был хо-
роший человек, дружески внимательно настроенный ко всему миру.
   - Ну-с, - начал он, взяв со стола мои рукописи и хлопая ими по колену
своему, - прочитал я вашу сказку. Если бы это написала барышня,  слишком
много прочитавшая стихов Мюссе, да еще в переводе нашей  милой  старушки
Мысовской, - я бы сказал барышне: - недурно, а - все-таки  выходите  за-
муж. Но для такого свирепого верзилы, как вы, писать  нежные  стишки,  -
это почти гнусно, во всяком случае преступно. Когда это вы разразились?
   - Еще в Тифлисе...
   - То-то! У вас тут сквозит пессимизм. Имейте в виду: пессимистическое
отношение к любви - болезнь возраста, это теория наиболее противоречивая
практике, чем все иные теории. Знаем мы вас, пессимистов, слышали о  вас
кое-что!
   Он лукаво подмигнул мне, засмеялся и продолжал серьезно:
   - Из этой панихиды можно напечатать только стихи, они -  оригинальны,
это я вам напечатаю. "Старуха" написана лучше, серьезнее, но -  все-таки
и снова - аллегория. Не доведут они вас до добра. Вы  в  тюрьме  сидели?
Ну, и еще сядете!
   Он задумался, перелистывая рукопись:
   - Странная какая-то вещь! Это - романтизм, а он  -  давно  скончался.
Очень сомневаюсь, что сей Лазарь достоин воскресенья.  Мне  кажется,  вы
поете не своим голосом. Реалист вы, а не романтик, реалист. В частности,
там есть одно место о поляке, оно показалось мне очень личным, - нет, не
так?
   - Возможно.
   - Ага! вот видите! Я же говорю: мы кое-что знаем о вас. Но - это  не-
допустимо, личное - изгоняйте! Разумею - узко личное.
   Он говорил охотно, весело, у него чудесно сияли глаза, - я смотрел на
него все с большим удивлением, как на человека, которого  впервые  вижу.
Бросив рукопись на стол, он подвинулся ко мне, положил руку на мое коле-
но.
   - Слушайте, - можно говорить с вами запросто? Знаю я вас - мало, слы-
шу о вас - много, и кое-что вижу сам. Плохо вы живете. Не  туда  попали.
По-моему вам надо уехать отсюда или жениться на хорошей, не  глупой  де-
вушке.
   - Но я женат.
   - Вот это и плохо.
   - Я сказал, что не могу говорить на эту тему.
   - Ну, извините!
   Он начал шутить, потом, вдруг озабоченно спросил:
   - Да! Вы слышали, что Ромась арестован! Давно? Вот как. Я только вче-
ра узнал. Где? В Смоленске. Что он делал там?
   На квартире Ромася была арестована типография "народоправцев",  орга-
низованная им.
   - Неугомонный человек, - задумчиво сказал В. Г. - Теперь - снова сош-
лют его куда-нибудь. Что он - здоров? Здоровеннейший мужик был...
   Он вздохнул, повел широкими плечами.
   - Нет, все это - не то! Этим путем ничего не достигнешь.  Астыревское
дело - хороший урок, он говорит нам: беритесь за черную, легальную рабо-
ту, за будничное культурное дело. Самодержавие  -  больной,  но  крепкий
зуб, корень его ветвист и врос глубоко, нашему  поколению  этот  зуб  не
вырвать, - мы должны сначала раскачать его, а на это требуется  не  один
десяток легальной работы.
   Он долго говорил на эту тему, и чувствовалось, что говорит он о своей
живой вере.
   Пришла Авдотья Семеновна, зашумели дети, я простился и ушел с хорошим
сердцем.
   Известно, что в провинции живешь как под стеклянным колпаком,  -  все
знают о тебе, знают, о чем ты думал в среду около двух часов и в субботу
перед всенощной; знают тайные намерения твои и очень сердятся,  если  ты
не оправдываешь пророческих догадок и предвидений людей.
   Конечно, весь город узнал, что Короленко благосклонен  ко  мне,  и  я
принужден был выслушать не мало советов такого рода:
   - Берегитесь, собьет вас с толку эта компания поумневших.
   Подразумевался, популярный в то время, рассказ П. Д. Боборыкина  "По-
умнел", - о революционере, который взял легальную работу в земстве, пос-
ле чего он потерял дождевой зонтик и его бросила жена.
   - Вы - демократ, вам нечего учиться у генералов, вы - сын  народа!  -
внушали мне.
   Но я уже давно чувствовал себя пасынком народа; это чувство, от  вре-
мени, усиливалось и, как я уже говорил, сами  народопоклонники  казались
мне такими же пасынками, как я. Когда я указывал на это - мне кричали:
   - Вот видите, вы уже заразились!
   Группа студентов Ярославского лицея пригласила  меня  на  пирушку,  я
что-то читал им, они подливали в мой стакан пива - водку,  стараясь  де-
лать это незаметно для меня. Я видел их маленькие хитрости, понимал, что
они хотят "в дребезги" напоить меня, но не мог понять - зачем это  нужно
им? Один из них, самовлюбленный и чахоточный, убеждал меня:
   - Главное - пошлите ко всем чертям идеи, идеалы и всю эту  дребедень!
Пишите - просто! Долой идеи...
   Невыносимо надоедали мне все эти советы.
   В. Г. Короленко, как всякий заметный человек, подвергался разнообраз-
ному воздействию обывателей. Одни, искренно ценя его внимательное  отно-
шение к человеку, пытались вовлечь писателя в свои личные, мелкие  дряз-
ги, другие избрали его об'ектом для испытания легкой клеветой. Моим зна-
комым не очень нравились его рассказы.
   - Этот ваш Короленко, кажется, даже в Бога верует, - говорили мне.
   Почему-то особенно не понравился рассказ "За иконой":  находили,  что
это - "этнография", не более.
   - Так писал еще Павел Якушкин.
   Утверждали, что характер героя-сапожника, - взят из "Нравов Растеряе-
вой улицы" Г. Успенского. В общем критики напоминали  мне  одного  воро-
нежского иеремонаха, который, выслушав подробный рассказ  о  путешествии
Миклухи-Маклая, недоуменно и сердито спросил:
   - Позвольте! вы сказали: он привез в Россию папуаса. Но -  зачем  же,
именно, папуаса? И - почему - только одного?

   ---------------

   Рано утром я возвращался с поля, где гулял ночь, и встретил В.  Г.  у
крыльца его квартиры.
   - Откуда? - удивленно спросил он. - А я иду  гулять,  отличное  утро!
Пройдемтесь?
   Он, видимо, тоже не спал ночь: глаза красные и сухие,  смотрят  утом-
ленно, борода сбита в клочья, одет небрежно.
   - Прочитал я в "Волгаре" вашего "Деда Архипа", - это  недурная  вещь,
ее можно бы напечатать в журнале. Почему вы не показали мне  этот  расс-
каз, прежде чем печатать его? И почему вы не заходите ко мне?
   Я сказал, что меня оттолкнул от него жест, которым  он  дал  мне  три
рубля взаймы, - он протянул мне деньги молча, стоя спиной ко  мне.  Меня
это обидело. Занимать деньги в долг  так  трудно,  я  прибегал  к  этому
только в случаях действительно крайней необходимости.
   Он задумался, нахмурясь:
   - Не помню! Во всяком случае это - было, если вы говорите, что  было.
Но вы должны извинить мне эту небрежность. Вероятно, я был  не  в  духе,
это часто бывает со мною последнее время. Вдруг, задумаюсь, точно в  ко-
лодец свалился. Ничего не вижу, не слышу, но что-то слушаю и очень  нап-
ряженно.
   Взяв меня под руку, он заглянул в глаза мне.
   - Вы забудьте это. Обижаться вам не на что, у меня хорошее чувство  к
вам, но что вы обиделись, это вообще - не плохо. Мы не  очень  обидчивы,
вот это плохо. Ну, забудем. Вот что я хочу сказать вам: пишете вы много,
торопливо, нередко в рассказах ваших видишь недоработанность, неясность.
В "Архипе", - там, где описан дождь, - не то стихи,  не  то  ритмическая
проза. Это - нехорошо.
   Он много и подробно говорил и о других рассказах, было ясно,  что  он
читает все, что я печатаю, с большим вниманием. Разумеется, - это  очень
тронуло меня.
   - Надо помогать друг другу, - сказал он в ответ на мою благодарность.
- Нас - не много! И всем нам - трудно!
   Понизив голос, он спросил:
   - А вы не слышали, - правда, что в деле Натансона,  Ромася  и  других
запуталась некая девица Истомина?
   Я знал эту девицу, познакомился с ней, вытащив ее из Волги, куда  она
бросилась вниз головою с кормы дощанника. Вытащить ее было легко, -  она
пробовала утопиться на очень мелком месте. Это было - бесцветное,  неум-
ное существо, с наклонностью к истерии и болезненной любовью ко лжи. По-
том, она была, кажется, гувернанткой у Столыпина в Саратове и  убита,  в
числе других, бомбой максималистов при взрыве дачи министра на Аптекарс-
ком острове.
   Выслушав мой рассказ, В. Г. почти гневно сказал:
   - Преступно вовлекать таких детей в рискованное дело. Года четыре то-
му назад или больше, я встречал эту девушку. Мне она не казалась  такой,
как вы ее нарисовали. Просто - милая девчурка, смущенная явной неправдой
жизни, из нее могла бы выработаться хорошая сельская учительница.  Гово-
рят, - она болтала на допросах? Но что же она могла знать? Нет, я не мо-
гу оправдать приношение детей в жертву Ваалу политики...
   Он пошел быстрее, а у меня болели ноги, я спотыкался и отставал:
   - Что это вы?
   - Ревматизм.
   - Рановато! - О девочке вы говорили совсем неверно, на мой взгляд. А,
вообще, вы хорошо рассказываете.  Вот  что,  -  попробуйте  вы  написать
что-либо покрупнее, для журнала. Это пора сделать. Напечатают вас в жур-
нале, - и, надеюсь, вы станете относиться к себе более серьезно!
   Не помню, чтоб он еще когда-нибудь говорил со  мною  так  обаятельно,
как в это славное утро, после двух дней непрерывного дождя, среди  осве-
женного поля.
   Мы долго сидели на краю оврага у еврейского кладбища, любуясь изумру-
дами росы на листьях деревьев и травах, он рассказывал о трагикомической
жизни евреев "черты оседлости", а под глазами его все росли  тени  уста-
лости.
   Было уже часов девять утра, когда мы воротились в город. Прощаясь  со
мною, он напомнил:
   - Значит - пробуете написать большой рассказ, решено?
   Я пришел домой и тотчас же сел писать "Челкаша", - рассказ  одесского
босяка, моего соседа по койке в больнице города Николаева, написал в два
дня и послал черновик рукописи В. Г.
   Через несколько дней он привел к моему патрону обиженных кем-то мужи-
ков и, сердечно, как только он умел делать, поздравил меня:
   - Вы написали недурную вещь. Даже, прямо-таки хороший рассказ! Из це-
лого куска сделано...
   Я был очень смущен его похвалой.
   Вечером, сидя верхом на стуле в своем кабинетике, он оживленно  гово-
рил:
   - Совсем не плохо! Вы можете  создавать  характеры,  люди  говорят  и
действуют у вас от себя, от своей сущности, вы умеете не  вмешиваться  в
течение их мысли, игру чувства, - это не каждому дается! А самое хорошее
в этом то, что вы цените человека таким, каков он  есть.  Я  же  говорил
вам, что вы реалист.
   Но, подумав и усмехаясь, он добавил:
   - Но, в то же время - романтик! И, вот что, - вы сидите здесь не  бо-
лее четверти часа, а курите уже четвертую папиросу...
   - Очень волнуюсь...
   - Напрасно. Вы и всегда какой-то взволнованный,  поэтому,  видимо,  о
вас и говорят, что вы много пьете. Костей у вас много, мяса - нет, кури-
те - не нужно, без удовольствия, - что это с вами?
   - Не знаю.
   - А - пьете много, - есть слух.
   - Врут.
   - И какие-то оргии у вас там...
   Посмеиваясь, пытливо поглядывая на меня, он рассказал  несколько,  не
плохо сделанных, сплетен обо мне.
   Потом, памятно, сказал:
   - Когда кто-нибудь немножко высовывается вперед, его - на всякий слу-
чай - бьют по голове, - это изречение одного студента  Петровца.  -  Ну,
так пустяки - в сторону, как бы они ни были любезны вам. "Челкаша" напе-
чатаем в "Русском Богатстве" да еще на первом месте, это  некоторая  от-
личка и честь. В рукописи у вас есть несколько столкновений с  граммати-
кой, очень невыгодных для нее, я это поправил. Больше ничего не  трогал,
- хотите взглянуть?
   Я отказался, конечно.
   Расхаживая по тесной комнате, потирая руки, он сказал:
   - Радует меня удача ваша.
   Я чувствовал обаятельную искренность этой радости, и любовался  чело-
веком, который говорит о литературе, точно о женщине, любимой им спокой-
ной, крепкой любовью, - навсегда. Незабвенно хорошо было мне в этот час,
с этим лоцманом, я молча следил за его глазами, - в них сияло так  много
милой радости о человеке.
   Радость о человеке - ее так редко испытывают люди, а ведь  это  вели-
чайшая радость на земле.
   Короленко остановился против меня, положил тяжелые руки свои на плечи
мне.
   - Слушайте, - не уехать ли вам отсюда? Например, в Самару? Там у меня
есть знакомый в "Самарской газете" - хотите, я напишу ему, чтоб  он  дал
вам работу? Писать?
   - Разве я кому-то мешаю здесь?
   - Вам мешают.
   Было ясно, что он верит рассказам о моем пьянстве, "оргиях в бане"  и
вообще о "порочной" жизни моей, - главнейшим  пороком  ее  была  нищета.
Настойчивые советы В. Г. мне - уехать из города несколько обижали, но, в
то же время, его желание извлечь меня из "недр порока" трогало за  серд-
це.
   Взволнованный, я рассказал ему, как живу, он молча  выслушал,  нахму-
рился, пожал плечами.
   - Но ведь вы сами должны видеть, что все это совершенно невозможно  и
- чужой вы во всей этой фантастике. Нет, вы послушайте меня! - Вам необ-
ходимо уехать, переменить жизнь...
   Он уговорил меня сделать это.

   ---------------

   Потом, когда я писал в "Самарской газете" плохие ежедневные  фельето-
ны, подписывая их хорошим псевдонимом Иегудиил Хламида, Короленко  посы-
лал мне письма, критикуя окаянную работу  мою  насмешливо,  внушительно,
строго, но - всегда дружески.
   Особенно хорошо помню я такой случай: мне до отвращения надоел  поэт,
носивший роковую для него фамилию - Скукин. Он присылал в редакцию стихи
свои саженями, они были неизлечимо малограмотны и чрезвычайно пошлы,  их
нельзя было печатать. Жажда славы внушила  этому  человеку  оригинальную
мысль: он напечатал стихи свои на отдельных листах розовой бумаги и роз-
дал их по гастрономическим магазинам города,  приказчики  завертывали  в
эту бумагу пакеты чая, коробки конфет, консервы, колбасы и таким образом
обыватель получал в виде премии к покупке своей, поларшина стихов, в них
торжественно воспевались городские власти, предводитель дворянства,  гу-
бернатор, архиерей.
   Каждый на свой лад, все эти люди были примечательны и вполне заслужи-
вали внимания, но - архиерей являлся особенно выдающейся фигурой, он на-
сильно окрестил девушку татарку, чем едва не вызвал бунт среди татар це-
лой волости, он устроил совершенно идиотский процесс хлыстов;  по  этому
процессу были осуждены люди ни в чем не повинные, - это я  хорошо  знал.
Наиболее славен был такой подвиг его: во время поездки по епархии, в не-
погожий день, у него сломалась карета около какой-то  маленькой,  забро-
шенной деревеньки, и он должен был зайти в  избу  крестьянина.  Там,  на
полке, около божницы, он увидал гипсовую голову Зевса.  Разумеется,  это
поразило его. Из расспросов и осмотра других изб, оказалось, что изобра-
жение владыки олимпийцев, а также и статуэтка богини Венеры есть и еще у
нескольких крестьян, но никто из них не хотел сказать - откуда они взяли
идолов? Этого оказалось достаточно, чтоб возбудить уголовное дело о сек-
те самарских язычников, которые поклонялись богам древнего Рима.  Идоло-
поклонников посадили в тюрьму, где они и пробыли до поры, пока следствие
не установило, что ими убит и ограблен некий торговец гипсовыми изделия-
ми Солдатской слободы в Вятке; убив торговца, эти люди дружески раздели-
ли между собой его товар и - только.
   Одним словом - я был недоволен губернатором, архиереем, городом,  ми-
ром, самим собою и еще многим.  Поэтому,  в  состоянии  запальчивости  и
раздражения, я обругал поэта, воспевшего ненавистное  мне,  приставив  к
его фамилии - Скукин - слово - сын.
   В. Г. тотчас прислал мне длинное и внушительное письмо на тему:  даже
и за дело ругая людей, следует соблюдать чувство меры. Это было  хорошее
письмо, но его при обыске отобрали у меня жандармы, и оно пропало вместе
с другими письмами Короленко.
   Кстати - о жандармах.
   Ранней весной 97 года меня арестовали в Нижнем и, не  очень  вежливо,
отвезли в Тифлис. Там, в  Метехском  замке,  ротмистр  Конисский,  впос-
ледствии начальник Петербургского жандармского управления, -  допрашивая
меня, уныло говорил:
   - Какие хорошие письма пишет вам Короленко, а ведь он  теперь  лучший
писатель России!
   Странный человек был этот ротмистр: маленький, движения мягкие, осто-
рожные, как будто неуверенные; уродливо большой нос  грустно  опущен,  а
бойкие глаза - точно чужие на его лице и зрачки их забавно прячутся  ку-
да-то в переносицу.
   - Я - земляк Короленко, тоже волынец, потомок того епископа Конисско-
го, который - помните? - произнес знаменитую речь Екатерине Второй: "Ос-
тавим солнце" и т. д. Горжусь этим.
   Я вежливо осведомился - кто больше возбуждает гордость его  -  предок
или земляк?
   - И тот и другой, конечно, и тот и другой!
   Он загнал зрачки в переносицу, но  тотчас  громко  шмыгнул  носом,  и
зрачки выскочили на свое место. Будучи болен и, потому, сердит, - я  за-
метил, что плохо понимаю гордость человека, которому чрезмерно  любезное
внимание жандармов так много мешало и мешает жить, - Конисский благочес-
тиво ответил:
   - Каждый из нас - творит волю пославшего, каждый и все! Пойдемте  да-
лее. Итак, - вы утверждаете... А между тем, нам известно...
   Мы сидели в маленькой комнатке под входными воротами замка.  Окно  ее
помещалось очень высоко, под потолком, через него, на  стол  загруженный
бумагами, падал луч жаркого солнца и, между прочим, - на  позор  мой,  -
освещал клочок бумаги, на котором мною было четко написано: -
   - Не упрекайте лососину за то, что гложет лось осину.
   Я смотрел на эту проклятую бумажку и думал:
   - Что я отвечу ротмистру, если он спросит меня о смысле этого изрече-
ния?

   ---------------
   Шесть лет, - с 95 по 901 год, - я не встречал Владимира Галактионови-
ча, лишь изредка обмениваясь письмами с ним.
   В 901 году я впервые приехал в Петербург, город прямых линий и  неоп-
ределенных людей. Я был "в моде", меня одолевала  "слава",  основательно
мешая мне жить. Популярность моя проникала глубоко: помню, шел  я  ночью
по Аничкову мосту, меня обогнали двое людей, видимо парикмахеры, и  один
из них, заглянув в лицо мое, испуганно вполголоса сказал товарищу:
   - Гляди - Горький!
   Тот остановился, внимательно осмотрел меня с ног до головы и, пропус-
тив мимо себя, сказал с восторгом:
   - Эх, дьявол, - в резинковых калошах ходит!
   В числе множества удовольствий я снялся у фотографа с группой  членов
редакции журнала "Начало", - среди них был провокатор и агент  охранного
отделения М. Гурович.
   Разумеется, мне было крайне приятно видеть благосклонные улыбки  жен-
щин, почти обожающие взгляды девиц, - и, вероятно, как все молодые люди,
только что ошараш