ко русских, но и зарубежных революционных кружков. Впрочем,
возможно, что он и на самом деле был осведомлен, - к нему нередко приез-
жали таинственные люди, они все держались  как  актеры-трагики,  которым
случайно пришлось играть роли простаков. У него я видел нелегального Са-
бунаева в рыжем, неумело надетом парике, в пестром костюме, который  был
смешно узок и короток ему.
   А однажды, придя к Болеславу, я увидел у него юркого человечка с  ма-
ленькой головкой, очень похожего на парикмахера, - он был одет в клетча-
тые брючки, серенький пиджачок и скрипучие ботинки. Вытеснив меня в кух-
ню, Болеслав шопотом сказал:
   - Это человек из Парижа, с важным поручением, ему  необходимо  видеть
Короленко, так вы идите, устройте это...
   Я пошел, - но оказалось, что Короленко показали приезжего на улице, и
В. Г. проницательно заявил:
   - Нет, пожайлуста, не знакомьте меня с этим хлыщом!
   Болеслав обиделся за парижанина и "дело революции", два  дня  сочинял
письмо Короленко, испробовал все стили, от гневного и сурового до ласко-
вого-укоряющего, и потом сжег образцы эпистолярной литературы  своей  на
шестке печи. Вскоре начались аресты в Москве, Нижнем, Владимире, и  ока-
залось, что человек в клетчатых брючках - знаменитый, впоследствии, Лан-
дезен-Гартинг, первый - по порядку - провокатор, которого я видел.
   А за всем этим муж возлюбленной моей был добрый малый, несколько сен-
тиментальный и комически обремененный "научным багажем". Он так и  гово-
рил:
   - Смысл жизни интеллигента - непрерывное накопление научного багажа в
целях бескорыстного распределения его в толщах народной массы.

   ---------------

   Моя любовь, углубляясь, превращалась в страдание. Сидел я в  подвале,
глядя, как, согнувшись над столом, работает дама моего сердца, и  мрачно
пьянел от желания взять ее на руки, унести куда-то из проклятого  подва-
ла, загроможденного широкой двухспальной кроватью, старинным тяжелым ди-
ваном, где спала девочка, столами, на которых лежали груды пыльных  книг
и бумаг. Мимо окон нелепо мелькают чьи-то ноги, иногда в окно заглядыва-
ла морда бездомной собаки; душно, с улицы льется запах  грязи,  нагретой
солнцем, - маленькая девичья фигурка, тихонько напевая, скрипит каранда-
шом или пером, мне ласково улыбаются милые васильковые  глаза.  Я  люблю
эту женщину до бреда, до безумия и жалею ее до злобной тоски.
   - Расскажите еще что-нибудь про себя, - предлагает она.
   Рассказываю, но через несколько минут она говорит:
   - Это вы не про себя говорите.
   Я и сам понимаю, что все, о чем я говорил, еще - не я, а нечто, в чем
я слепо запутался. Мне нужно найти себя в пестрой путанице впечатлений и
приключений, пережитых мною, но я не умел и боялся сделать  это.  Кто  и
что - я? Меня очень смущал этот вопрос. Я был зол на жизнь,  -  она  уже
внушила мне унизительную глупость попытки самоубийства. Я не понимал лю-
дей, их жизнь казалась мне неоправданной, глупой, грязной. Во мне броди-
ло изощренное любопытство человека, которому зачем-то необходимо  загля-
нуть во все темные уголки бытия, в глубину всех тайн жизни, и, порою,  я
чувствовал себя способным на преступление из любопытства,  -  готов  был
убить, только для того, чтобы знать: что же будет со мною потом?
   Мне казалось, что если я найду себя, - перед  женщиной  сердца  моего
встанет человек отвратительный, запутанный густой крепкой сетью каких-то
странных чувств и мыслей, бредовой, кошмарный человек, он испугает ее  и
оттолкнет. Мне нужно было что-то сделать с  собою.  Я  был  уверен,  что
именно эта женщина способна помочь мне не только почувствовать настояще-
го себя, но она может сделать нечто волшебное, после чего я тотчас осво-
божусь из плена темных впечатлений бытия,  что-то  навсегда  выброшу  из
своей души, и она вспыхнет огнем великой силы, великой радости.
   И небрежный тон, которым она говорила о себе,  и  ее  снисходительное
отношение к людям внушили мне уверенность, что этот человек  знает  нео-
быкновенное. У нее есть свой ключ ко всем загадкам жизни, от  этого  она
всегда веселая, всегда уверена в себе. Может  быть,  я  любил  ее  всего
больше за то, чего не понимал в ней, но я  любил  ее  со  всей  силой  и
страстью юности. Мучительно трудно было мне сдерживать  эту  страсть,  -
она уже физически сжигала и обессиливала меня. Для меня было  бы  лучше,
будь я проще, грубее, но - я верил, что отношения к женщине не ограничи-
ваются тем актом физиологического слияния, который я знал в его  нищенс-
ки-грубой, животно-простой форме, - этот акт внушал мне  почти  отвраще-
ние, несмотря на то, что я был сильный, довольно чувственный юноша и об-
ладал легко возбудимым воображением.
   Не понимаю, как могла сложиться и жить во мне эта романтическая  меч-
та, но я был непоколебимо уверен, что за тем,  что  известно  мне,  есть
нечто неведомое, и в нем скрыт высокий, тайный смысл общения с женщиной,
что-то великое, радостное и даже страшное таится за первым  объятием,  -
испытав эту радость, человек совершенно перерождается.
   Мне кажется, - я вынес эти фантазии не из романов, прочитанных  мною,
но воспитал и развил их из чувства противоречия действительности, ибо:
   "Я в мир пришел, чтобы не соглашаться".
   Кроме этого у меня было странное, смутное воспоминание:
   - Где-то - за пределами действительного и когда-то в раннем  детстве,
я испытал некий сильный взрыв души, сладостный трепет ощущения -  вернее
предчувствие - гармонии, пережил радость, светлейшую солнца на утре,  на
восходе его. Может быть, это было еще в те дни, когда я жил во чреве ма-
тери, и этот счастливый взрыв ее нервной энергии  передался  мне  жарким
толчком, который создал душу мою и впервые зажег ее к жизни, может быть,
это потрясающий момент счастья матери моей отразился во мне на  всю  мою
жизнь трепетным ожиданием необыкновенного от женщины.
   Когда не знаешь - выдумываешь, и самое умное,  чего  достиг  человек,
это - уменье любить женщину, поклоняться ее красоте, - от любви к женщи-
не родилось все прекрасное на земле.

   ---------------

   Однажды, купаясь, я прыгнул с кормы баржи в воду, ударился  грудью  о
наякорник, зацепился ногою за канат, повис в воде вниз головой и захлеб-
нулся. Ломовой извозчик вытащил меня, откачали, изорвав мне всю кожу,  у
меня пошла кровь, и я должен был лечь в постель, глотая лед.
   Ко мне пришла моя дама, села на койку и, расспрашивая,  как  все  это
случилось со мною, стала гладить мне голову, легкой милой рукой, а глаза
ее, потемнев, смотрели тревожно.
   Я спросил: видит ли она, что я люблю ее?
   - Да, - сказала она, улыбаясь осторожно, - вижу и, это  очень  плохо,
хотя я тоже полюбила вас.
   Разумеется, после ее слов вся земля вздрогнула, и деревья в саду зак-
ружились веселым хороводом. Я онемел от неожиданности, изумления и  вос-
торга, ткнулся головою в колени ей и, если бы не обнял ее крепко, то на-
верное вылетел бы в окно, как мыльный пузырь.
   - Не двигайтесь, это вредно вам, - строго заметила она, пытаясь пере-
ложить мою голову на подушку. - И не волнуйтесь, а то я уйду. Вы,  вооб-
ще, очень безумный господин, я не думала,  что  такие  бывают.  О  наших
чувствах и отношениях мы поговорим, когда вы встанете на ноги.
   Все это она говорила очень спокойно и  невыразимо  ласково  улыбалась
потемневшими глазами. Она скоро ушла, оставив меня в радужном  огне  на-
дежд, в счастливой уверенности, что теперь с ее доброй помощью  я  окры-
ленно вознесусь в сферу иных чувств и мыслей.
   Через несколько дней я сидел в поле на краю оврага, - внизу,  в  кус-
тарнике, шелестел ветер. Серое небо грозило дождем,  -  деловито  серыми
словами женщина говорила о разнице наших  лет,  о  том,  что  мне  нужно
учиться и что преждевременно для меня вешать на шею себе жену  с  ребен-
ком. Все это было угнетающе верно, говорилось тоном матери и  еще  более
возбуждало любовь, уважение к милой женщине. Мне было грустно  и  сладко
слушать ее голос, нежные ее слова, - впервые со мною говорили так.
   Я смотрел в пасть оврага, где кусты, колеблемые ветром, текли зеленой
рекой, и клятвенно обещал себе заплатить этому  человеку  за  ласку  его
всеми силами моей души.
   - Прежде чем решить что-либо, нам нужно хорошо подумать, -  слышал  я
тихий голос. Она стегала себя по колену сорванной веткой орешника, глядя
в сторону города, спрятанного в зеленых холмах садов.
   - И, конечно, я должна поговорить с  Болеславом,  -  он  уже  кое-что
чувствует и ведет себя очень нервозно. А я не люблю драм.
   Все было очень грустно и очень хорошо,  -  но  оказалось  необходимым
нечто пошленькое и смешное.
   Шаровары мои были широки в поясе, и я скалывал  пояс  большой  медной
булавкой, дюйма три длиной, - теперь нет таких булавок к  счастью  влюб-
ленных бедняков. Острый кончик проклятой булавки все время деликатно ца-
рапал кожу мне, - неосторожное движение - и вся булавка  впилась  в  мой
бок. Я сумел незаметно вытащить ее и с ужасом почувствовал, что из  глу-
бокой царапины обильно потекла кровь, смачивая шаровары. Нижнего белья у
меня не было, а курточка повара - коротенькая, по пояс. Как я  встану  и
пойду в мокрых шароварах, приклеенных к телу?
   Понимая комизм случая, глубоко возмущенный его обидной формой,  я,  в
диком возбуждении, начал говорить что-то неестественным голосом  актера,
который забыл свою роль.
   Послушав несколько минут мою речь, сначала - внимательно, потом  -  с
явным недоумением, она сказала:
   - Какие пышные слова! Вы вдруг стали не похожи на себя.
   Это окончательно поразило меня, и я замолчал, как удивленный.
   - Пора итти, собирается дождь.
   - Я останусь здесь.
   - Почему?
   Что я мог ответить ей?
   - Вы рассердились на меня? - ласково заглянув в  лицо  мое,  спросила
она.
   - О, нет! На себя.
   - И на себя не надо сердиться, - посоветовала женщина, встав на ноги.
   А я - не мог встать, сидя в теплой луже, - мне  казалось,  что  кровь
моя, вытекая из бока, журчит ручьем, - в следующую секунду женщина услы-
шит этот звук и спросит:
   - Что это?
   - Уйди! - мысленно молил я ее.
   Она милостиво подарила мне еще несколько ласковых слов и пошла  вдоль
оврага, по краю его, мило покачиваясь на стройных ножках. Я следил,  как
ее гибкая фигурка, удаляясь, уменьшается, и потом лег на землю,  опроки-
нутый ударом сознания, что моя первая любовь будет несчастлива.
   Конечно, так и случилось: ее супруг пролил широкий поток слез, сенти-
ментальных слюней, жалких слов, и она не решилась переплыть на мою  сто-
рону через этот липкий поток.
   - Он такой беспомощный. А вы - сильный! - со слезами на глазах сказа-
ла она. - Он говорит: если ты уйдешь от меня, - я  погибну,  как  цветок
без солнца.
   Я расхохотался, вспомнив коротенькие ножки, женские  бедра,  круглый,
арбузиком, живот цветка. В бороде его жили мухи, - там всегда была  пища
для них.
   Она, улыбаясь, заметила:
   - Да, это смешно сказано, а все-таки, ему очень больно.
   - Мне - тоже.
   - О, вы молодой, вы сильный...
   Тут, кажется, впервые я почувствовал себя врагом слабых людей.  Впос-
ледствии, в более серьезных случаях, мне весьма часто приходилось наблю-
дать, как трагически беспомощны сильные в окружении  слабых,  как  много
тратится ценнейшей энергии сердца и ума для того, чтобы поддержать бесп-
лодное существование осужденных на гибель.
   Вскоре, полубольной, в состоянии, близком безумию, я ушел из города и
почти два года шатался по дорогам России, как перекати-поле. Обошел  По-
волжье, Дон, Украину, Крым, Кавказ, пережил неисчислимо много  различных
впечатлений, приключений, огрубел, обозлился еще более, и все-таки  сох-
ранил нетленно в душе милый образ этой женщины, хотя видел лучших и  ум-
нейших ее.
   А когда, через два слишком года, осенью, в Тифлисе, мне сказали,  что
она приехала из Парижа и, узнав, что я живу в одном городе с нею,  обра-
довалась, я, двадцатитрехлетний крепкий юноша, первый раз в жизни упал в
обморок.
   Я не решился пойти к ней, но вскоре она сама, через знакомых, пригла-
сила меня.
   Мне показалось, что она еще красивее и милее. Все та же фигура девуш-
ки, тот же нежный румянец щек и ласковое сияние васильковых глаз. Муж ее
остался во Франции, с нею была только дочь, бойкая и  грациозная,  точно
козленок.
   Когда я пришел к ней, - над городом с громом и молниями понеслась бу-
ря, загудел ливень, по улице, с горы св. Давида,  стремительно  катилась
мощная река, выворачивая камни улицы. Вой ветра,  сердитый  плеск  воды,
грохот каких-то разрушений сотрясал дом, дребезжали стекла в окнах, ком-
ната наливалась синим огнем и как будто все кругом  падало  в  бездонную
мокрую пропасть.
   Испуганная девочка зарылась в постель, а мы стояли у окна,  ослепляе-
мые взрывами неба и говорили - почему-то - шопотом.
   - Впервые вижу такую грозу, - шелестели рядом со мною  слова  любимой
женщины.
   И вдруг она спросила:
   - Ну, что же? - вылечились вы от любви ко мне?
   - Нет.
   Она видимо удивилась и все так же шопотом сказала:
   - Боже мой! как изменились вы! Совершенно другой человек.
   Медленно опустилась в кресло у окна, вздрогнула, зажмурилась,  ослеп-
ленная жутким блеском молнии, и шепчет:
   - О вас много говорят здесь. Зачем вы пришли  сюда?  Расскажите  мне,
как вам жилось?
   Господи, какая она маленькая и хорошая вся!
   Я рассказывал ей до полуночи, как  бы  исповедуясь.  Грозные  явления
природы всегда действуют на меня возбуждающе хорошо -  в  этом  убеждало
меня ее внимание и напряженный взгляд широко раскрытых глаз. Лишь иногда
она шептала:
   - Это ужасно!
   Уходя, я заметил,  что  она  простилась  со  мною  без  той  покрови-
тельственной улыбки старшего, которая - в прошлом - всегда немножко оби-
жала меня. Шел я по мокрым улицам, глядя, как  острый  серп  луны  режет
изорванные облака, и у меня кружилась голова от радости. На другой  день
я послал ей почтой стихи, - она впоследствии часто декламировала  их,  и
они укрепились в памяти моей:

   Сударыня!
   За ласку, за нежный взгляд
   Отдается в рабство ловкий фокусник,
   Которому тонко известно
   Забавное искусство
   Создавать маленькие радости
   Из пустяков, из ничего!
   Возьмите веселого раба!
   Может быть, из маленьких радостей
   Он создает большое счастье, -
   Разве кто-то не создал весь мир
   Из ничтожных пылинок материй?
   О, да! Мир создан не весело:
   Скупы и жалки радости его!
   Но все-таки в нем есть не мало забавного,
   Например: Ваш покорный слуга,
   И - есть в нем нечто прекрасное -
   Это я говорю о Вас!
   Вы!
   Но - молчание!
   Что значат тупые гвозди слов
   В сравнении с вашим сердцем -
   Лучшим из всех цветов
   Бедной цветами земли?

   Конечно, это едва ли стихи, но это было  сделано  с  веселою  искрен-
ностью.
   Вот я снова сижу против человека, который кажется мне лучшим в мире и
поэтому - необходимым для меня. На ней  -  голубое  платье;  не  скрывая
изящных очертаний ее фигуры, оно окутало ее  мягким,  душистым  облаком.
Играя кистями пояса, она говорит мне необыкновенные слова - я  слежу  за
движением ее маленьких пальцев с розовыми ногтями и чувствую себя скрип-
кой, которую любовно настраивает искусный музыкант. Мне хочется умереть,
хочется как-то вдохнуть в душу себе эту женщину, чтоб навсегда  осталась
там. Тело мое поет в томительном напряжении, сильном до боли, и мне  ка-
жется, что у меня сейчас взорвется сердце.
   Я прочитал ей мой первый рассказ, только что напечатанный,  -  но  не
помню, как она оценила его, - кажется, она удивилась:
   - Вот как, вы начали писать прозу!
   Как сквозь сон откуда-то издали я слышу:
   - Много думала я о вас эти годы. Неужели это из-за меня пришлось  вам
испытать так много тяжелого?
   Я говорю ей что-то о том, что в мире, где живет она, нет ничего тяже-
лого и страшного.
   - Какой вы милый...
   Мне до безумия хочется обнять ее, но у меня идиотски длинные  нелепые
тяжелые руки, я не смею коснуться тела ее, боюсь сделать ей больно, стою
перед нею, и, качаясь под буйными толчками сердца, бормочу:
   - Живите со мной! пожалуйста, живите со мной!
   Она смеется тихонько и - смущенно.  Ослепительно  светятся  ее  милые
глаза. Она уходит в угол комнаты и говорит оттуда:
   - Сделаем так: вы уезжайте в Нижний, а я останусь  здесь,  подумаю  и
напишу вам...
   Почтительно кланяюсь ей, как это сделал герой какого-то романа,  про-
читанного мною, и ухожу. По воздуху.

   ---------------

   Зимою она, с дочерью, приехала ко мне в Нижний.
   "Бедному жениться - и ночь коротка", насмешливо-печально говорит муд-
рость народа. Я проверил личным опытом глубокую правду этой пословицы.
   Мы сняли за два рубля в месяц особняк, - старую баню в саду  попа.  Я
поселился в предбаннике, а супруга в самой бане, которая служила и  гос-
тиной. Особнячек был не совсем пригоден для семейной жизни, - он промер-
зал в углах и по пазам. Ночами, работая, я окутывался всей одеждой,  ка-
кая была у меня, а сверх ее - ковром и  все-таки  приобрел  серьезнейший
ревматизм. Это было почти сверхестественно при моем здоровье и  выносли-
вости, которыми я в ту пору обладал и хвастался.
   В бане было теплее, но когда я топил печь, все наше  жилище  наполня-
лось удушливым запахом гнили, мыла и пареных веников.  Девочка,  изящная
фарфоровая куколка с чудесными глазами, нервничала, у нее болела голова.
   А весною баню начали во множестве посещать пауки и мокрицы, - мать  и
дочь до судорог боялись их, и я часами должен был убивать насекомых  ре-
зиновой галошей. Маленькие окна густо заросли кустами бузины и одичавшей
малины, в комнате всегда было сумрачно, а пьяный капризный поп не позво-
лял мне выкорчевать или хотя бы подрезать кусты.
   Разумеется, можно бы найти более удобное жилище, но мы задолжали  по-
пу, и я очень нравился ему, - он не выпускал нас.
   - Привыкнете! - говорил он. - А то, заплатите  должишки  и  поезжайте
хоша бы к англичанам.
   Он не любил англичан, утверждая:
   - Это нация ленивая, она ничего не выдумала, кроме  пасьянсов,  и  не
умеет воевать.
   Был он человечище огромный, с круглым красным лицом и  широкой  рыжей
бородой, пьянствовал так, что уже не мог служить в церкви, и -  до  слез
страдал от любви к маленькой остроносой и черной швейке, похожей на гал-
ку.
   Рассказывая мне о коварствах ее, он смахивал ладонью слезы с бороды и
говорил:
   - Понимаю, - негодяйка она, но напоминает мне великомученицу Фемиаму,
и за то - люблю!
   Я внимательно просмотрел святцы, - святой такого имени не было в них.
   Возмущаясь моим неверием, он сотрясал  душу  мою  такими  доводами  в
пользу веры:
   - Вы, сынок, взгляните на это практически: неверов - десятки,  верую-
щих же - миллионы. А - почему? Потому, что как рыба сия не может сущест-
вовать без воды, так ровно и душа не живет вне церкви. Доказательно? По-
сему - выпьем!
   - Я не пью, у меня ревматизм.
   Вонзив вилку в кусок селедки, он угрожающе поднимал ее вверх и  гово-
рил:
   - И это - от неверия.
   Мне было мучительно, до бессонницы стыдно пред женщиной за эту  баню,
за частую невозможность купить мяса на обед, игрушку девочке, за всю эту
проклятую, ироническую нищету. Нищета - порок,  который  меня  лично  не
смущал и не терзал, но для маленькой изящной институтки и, особенно, для
дочери ее - эта жизнь была унизительна, убийственна.
   По ночам, сидя в своем углу за столом, переписывая прошения,  апелля-
ционные и кассационные жалобы, сочиняя  рассказы,  я  скрипел  зубами  и
проклинал себя, людей, судьбу, любовь.
   Женщина держалась великодушно, точно мать, когда она не хочет,  чтобы
сын видел, как трудно ей. Ни одной жалобы не сорвалось с ее губ  на  эту
подлую жизнь; чем труднее слагались условия жизни, тем бодрей звучал  ее
голос, веселее - смех. С утра до вечера она рисовала портреты попов,  их
усопших жен, чертила карты уездов, - за эти карты  земство  получило  на
какой-то выс