ь и отплыла из боя, - вот что бывает.
   Встал Ромась, выпрямился и повторил как поступающий против своей  во-
ли:
   - Так, вот как - женюсь!
   - Скоро?
   - Осенью. Когда кончим с яблоками.
   Он ушел, наклонив голову в двери ниже, чем это было необходимо,  а  я
лег спать, думая, что, пожалуй, лучше будет, если я осенью уйду  отсюда.
Зачем он сказал про Антония? Не понравилось это мне.
   Уже наступала пора снимать скороспелые сорта яблок. Урожай  был  оби-
лен, ветви яблонь гнулись до земли под  тяжестью  плодов.  Острый  запах
аниса окутал сады, там гомонили дети, собирая червобоину и сбитые ветром
желтые и розовые яблоки.
   В первых числах августа Ромась приплыл из Казани с досчаником  товара
и другим, груженым коробами. Было утро часов восемь буднего  дня.  Хохол
только что переоделся, вымылся и, собираясь пить чай, весело говорил:
   - А хорошо плыть ночью по реке...
   И вдруг, потянув носом, спросил озабоченно:
   - Как будто - гарью пахнет?
   В ту же минуту на дворе раздался вопль Аксиньи:
   - Горим!
   Мы бросились на двор, - горела стена сарая со стороны огорода, в  са-
рае мы держали керосин, деготь, масло. Несколько  секунд  мы,  оторопело
смотрели, как деловито желтые языки огня, обесцвеченные  ярким  солнцем,
лижут стену, загибаются на крышу. Аксинья притащила  ведро  воды,  Хохол
выплеснул его на горящую стену, бросил ведро и сказал:
   - К чорту! Выкатывайте бочки, Максимыч! Анисья - в лавку!
   Я быстро выкатил на двор и на улицу бочку дегтя и взялся за бочку ке-
росина, но когда я повернул ее, - оказалось, что втулка бочки открыта  и
керосин потек на землю. Пока я искал втулку, огонь  -  не  ждал,  сквозь
досчатые сени сарая просунулись острые его клинья, потрескивала крыша  и
что-то насмешливо пело. Выкатив неполную бочку, я увидал, что  по  улице
отовсюду с воем и визгом бегут бабы, дети. Хохол и  Аксинья  выносят  из
лавки товар, спуская его в овраг, а среди улицы стоит черная седая  ста-
руха и, грозя кулаком, кричит пронзительно:
   - А-а-а, дьяволы!..
   Снова вбежав в сарай, я нашел его полным густейшего дыма: в дыму  гу-
дело, трещало, с крыши свешивались, извиваясь, красные  ленты,  а  стена
уже превратилась в раскаленную решотку. Дым душил меня и ослеплял, у ме-
ня едва хватило сил подкатить бочку к двери сарая, в дверях она застряла
и дальше не шла, а с крыши на меня сыпались искры, жаля кожу. Я закричал
о помощи, прибежал Хохол, схватил меня за руку и вытолкнул на двор.
   - Бегите прочь! Сейчас взорвет...
   Он бросился в сени, а я за ним и - на чердак, там у меня лежало много
книг. Вышвырнув их в окно, я захотел отправить вслед за ними ящик шапок;
окно было узко для него, тогда я начал выбивать косяки  полупудовой  ги-
рей, но - глухо бухнуло, на крышу сильно  плеснуло,  я  понял,  что  это
взорвалась бочка керосина, крыша надо мною запылала, затрещала, мимо ок-
на лилась, заглядывая в него, рыжая струя огня, и мне  стало  нестерпимо
жарко. Бросился к лестнице, - густые облака дыма  поднимались  навстречу
мне, по ступенькам вползали багровые змеи, а внизу, в сенях так трещало,
точно чьи-то железные зубы грызли дерево. Я растерялся. Ослепленный  ды-
мом, задыхаясь, я стоял неподвижно какие-то бесконечные секунды. В  слу-
ховое окно над лестницей заглянула рыжебородая  желтая  рожа,  судорожно
искривилась, исчезла и тотчас же крышу пронзили кровавые копья пламени.
   Помню, мне казалось, что волосы на голове моей трещат и кроме этого я
не слышал иных звуков. Понимал, что -  погиб,  отяжелели  ноги,  и  было
больно глазам, хотя я закрыл их руками.
   Мудрый инстинкт жизни подсказал мне единственный путь  спасения  -  я
схватил в охапку мой тюфяк, подушку, связку мочала, окутал голову овчин-
ным тулупом Ромася и выпрыгнул в окно.
   Очнулся я на краю оврага, предо мной сидел на корточках Ромась и кри-
чал:
   - Что-о?
   Я встал на ноги, очумело глядя, как таяла наша изба,  вся  в  красных
стружках, черную землю пред нею лизали злые собачьи языки.  Окна  дышали
черным дымом, на крыше росли, качаясь, желтые цветы.
   - Ну, что? - кричал Хохол. Его лицо, облитое потом,  выпачканное  са-
жей, плакало грязными слезами, глаза испуганно мигали, в  мокрой  бороде
запуталось мочало.
   Меня  облила  освежающая  волна  радости  -  такое  огромное,  мощное
чувство, - потом ожгла боль в левой ноге, я лег и сказал Хохлу:
   - Ногу вывихнул.
   Ощупав ногу, он вдруг дернул ее - меня хлестнуло острой болью, и  че-
рез несколько минут, точно пьяный от радости, прихрамывая,  я  сносил  к
нашей бане спасенные вещи, а Ромась, с трубкой в зубах, весело говорил:
   - Был уверен, что сгорите вы, когда взорвало бочку и  керосин  хлынул
на крышу. Огонь столбом поднялся очень высоко, а потом в небе вырос эда-
кий гриб и вся изба сразу окунулась в огонь. Ну,  думаю,  пропал  Макси-
мыч!..
   Он был уже спокоен, как всегда, аккуратно укладывал вещи в кучу и го-
ворил чумазой, растрепанной Аксинье:
   - Сидите тут, стерегите, чтоб не воровали, а я пойду гасить...
   В дыму под оврагом летали белые куски бумаги.
   - Эх, - сказал Ромась, - жалко книг! Родные книжки были...
   Горело уже четыре избы. День был тихий, огонь не торопился,  растека-
ясь направо и налево, гибкие крючья его цеплялись за плети и  крыши  как
бы неохотно. Раскаленный гребень чесал  солому  крыш;  кривые,  огненные
пальцы перебирали плетни, точно играя на них, как на  гуслях;  в  дымном
воздухе разносилось злорадно-ноющее, жаркое пение пламени и тихий, почти
нежно звучавший, треск тающего дерева. Из облака дыма падали на улицу  и
во дворы золотые "галки", бестолково суетились мужики и  бабы,  заботясь
каждый о своем, и непрерывно звучал воющий крик:
   - Воды-ы!
   Вода была далеко, под горой, в Волге. Ромась быстро  сбил  мужиков  в
кучу, хватая их за плечи, толкая, потом разделил на две группы и  прика-
зал ломать плетни и службы с обеих сторон пожарища. Его  покорно  слуша-
лись, и началась более разумная борьба с уверенным стремлением огня пож-
рать весь "порядок", всю улицу. Но работали все-таки боязливо  и  как-то
безнадежно, точно делая чужое дело.
   Я был настроен радостно и чувствовал себя  сильным,  как  никогда.  В
конце улицы я заметил кучку богатеев со старостой и Кузьминым во  главе,
- они стояли, ничего не делая, как зрители, кричали, размахивая руками и
палками. С поля, верхами, скакали мужики, взмахивая локтями до ушей, во-
пили бабы навстречу им, бегали мальчишки.
   Загорались службы еще одного двора, нужно было как можно  скорее  ра-
зобрать стену хлева, она была сплетена из толстых сучьев и уже  украшена
алыми лентами пламени. Мужики начали подрубать колья плетня, на них  по-
сыпались искры, угли, и они отскочили прочь,  затирая  ладонями  тлеющие
рубахи.
   - Не трусь! - кричал Хохол.
   Это не помогло. Тогда он сорвал шапку с кого-то, нахлобучил ее на мою
голову:
   - Рубите с того конца, а я - здесь!
   Я подрубил один-два кола, - стена закачалась, тогда я  влез  на  нее,
ухватился за верх, а Хохол протянул меня за ноги на себя  и  вся  полоса
плетня упала, покрыв меня почти до головы. Мужики дружно выволокли  пле-
тень на улицу.
   - Обожглись? - спросил Ромась.
   Его заботливость увеличивала мои силы и ловкость. Хотелось отличиться
пред этим, дорогим для меня, человеком, я неистовствовал, лишь бы заслу-
жить его похвалу. А в туче дыма все еще летали, точно  голуби,  страницы
наших книг.
   С правой стороны удалось прервать распространение пожара, а влево  он
распространялся все шире, захватывая уже десятый двор. Оставив часть му-
жиков следить за хитростями красных змей, Ромась погнал большинство  ра-
ботников в левую; пробегая мимо богатеев, я услыхал чье-то злое  воскли-
цание:
   - Поджог!
   А лавочник сказал:
   - В бане у него поглядеть надо!
   Эти слова неприятно засели мне в память.
   Известно, что возбуждение, радостное особенно,  увеличивает  силы;  я
был возбужден радостно, работал самозабвенно  и,  наконец,  "выбился  из
сил". Помню, что сидел на земле, прислоняясь спиною к чему-то  горячему,
Ромась поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив  нас,  почтительно
бормотали:
   - Силенка у робенка!
   - Этот - не выдаст...
   Я прижался головою к ноге Ромася и постыднейше заплакал, а он  гладил
меня по мокрой голове, говоря:
   - Отдохните! Довольно.
   Кукушкин и Баринов, оба закоптевшие как черти, повели меня  в  овраг,
утешая:
   - Ничего, брат! Кончилось.
   - Испугался?
   Я не успел еще отлежаться и притти в себя, когда увидал, что в овраг,
к нашей бане, спускается человек десять "богачей", впереди их -  старос-
та, а сзади его двое сотских ведут под руки Ромася. Он - без шапки,  ру-
кав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нах-
мурено и страшно. Солдат Костин, размахивая палкой, неистово орет:
   - В огонь еретицкую душу!
   - Отпирай баню...
   - Ломайте замок - ключ потерян, - громко сказал Ромась.
   Я вскочил на ноги, схватил с земли кол и встал рядом с  ним.  Сотские
отодвинулись, а староста визгливо, испуганно сказал:
   - Православные, ломать замки не позволено!
   Указывая на меня, Кузьмин кричал:
   - Вот этот еще... Кто таков?
   - Спокойно, Максимыч, - говорил Ромась. - Они думают, что  я  спрятал
товар в бане и сам поджег лавку.
   - Оба вы!
   - Ломай!
   - Православные...
   - Отвечаем!
   - Наш ответ...
   Ромась шепнул:
   - Встаньте спиной к моей спине, чтобы сзади не ударили...
   Замок бани сломали, несколько человек сразу втиснулось в дверь и поч-
ти тотчас же вылезли оттуда, а я, тем временем, сунул кол в руку  Ромася
и поднял с земли другой.
   - Ничего нет...
   - Ничего?
   - Ах, дьяволы!
   Кто-то робко сказал:
   - Напрасно, мужики...
   И в ответ несколько голосов буйно, как пьяные:
   - Чего - напрасно?
   - В огонь его!
   - Смутьяны...
   - Артели затевают!
   - Воры! И компания у них - воры!
   - Цыц! - громко крикнул Ромась. - Ну, - видели вы, что в бане у  меня
товар не спрятан - чего еще надо вам? Все сгорело, осталось - вот: види-
те? Какая же польза была мне поджигать свое добро?
   - Застраховано!
   И снова десять глоток яростно заорали:
   - Чего глядеть на них?
   - Будет! Натерпелись...
   У меня ноги тряслись и потемнело в глазах. Сквозь красноватый туман я
видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов на них и  едва  сдерживал  злое
желание бить этих людей. А они орали, прыгая вокруг нас.
   - Ага-а, колья взяли!
   - С кольями?!
   - Оторвут они бороду мне, - говорил Хохол, и я чувствовал, что он ус-
мехается. - И вам попадет, Максимыч, - эх. Но - спокойно - спокойно...
   - Глядите, у молодого топор.
   У меня за поясом штанов, действительно, торчал  плотничный  топор,  я
забыл о нем.
   - Как будто - трусят... - соображал Ромась. - Однако  вы  топором  не
действуйте, если что...
   Незнакомый, маленький и хромой мужичонко, смешно приплясывая, неисто-
во визжал:
   - Кирпичами их издаля! Бей в мою голову!
   Он, действительно, схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил  его
мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, сва-
лился на него Кукушкин и они, обнявшись, покатились в овраг. За Кукушки-
ным прибежал Панков, Баринов, кузнец, еще человек десять,  и  тотчас  же
Кузьмин солидно заговорил:
   - Ты, Михаило Антонов, человек умный, тебе известно: пожар  мужика  с
ума сводит...
   - Идемте, Максимыч, на берег, в трактир, -  сказал  Ромась  и,  вынув
трубку изо рта, резким движением сунул ее в  карман  штанов.  Подпираясь
колом, он устало полез из оврага, и когда Кузьмин, идя рядом с ним, ска-
зал что-то, он, не взглянув на него, ответил:
   - Пошел прочь, дурак.
   На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине  ее  стояла
печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой  дымок.  До
красна раскаленные прутья койки торчали точно ноги паука. Обугленные ве-
реи ворот стояли у костра черными сторожами, одна верея - в красной шап-
ке углей и в огоньках, похожих на перья петуха.
   - Сгорели книги, - сказал Хохол, вздохнув. - Это досадно!..
   Мальчишки загоняли палками в грязь улицы большие головни, точно поро-
сят, они шипели и гасли, наполняя воздух едким беловатым дымом. Человек,
лет пяти от рода, беловолосый, голубоглазый, сидя в теплой, черной луже,
бил палкой по измятому ведру, сосредоточенно наслаждаясь звуками  ударов
по железу. Мрачно шагали погорельцы, стаскивая в кучи уцелевшую домашнюю
утварь. Плакали и ругались бабы, ссорясь из-за обгоревших кусков дерева.
В садах, за пожарищем, недвижимо стояли деревья, листва многих  порыжела
от жары, и обилие румяных яблок стало виднее.
   Мы сошли к реке, выкупались и потом молча пили чай в трактире на  бе-
регу.
   - А с яблоками мироеды проиграли дело, - сказал Ромась.
   Пришел Панков, задумчивый и более мягкий, чем всегда.
   - Что, брат? - спросил Хохол.
   Панков пожал плечами:
   - У меня изба застрахована была.
   Помолчали, странно, как незнакомые, присматриваясь друг ко другу  щу-
пающими глазами.
   - Что теперь будешь делать, Михаил Антоныч?
   - Подумаю.
   - Уехать надо тебе отсюда.
   - Посмотрю.
   - У меня план есть, - сказал Панков: - пойдем на волю, поговорим.
   Пошли. В дверях Панков обернулся и сказал мне:
   - А не робок ты. Тебе здесь - можно жить, тебя бояться будут...
   Я тоже вышел на берег, лег под кустами, глядя на реку.
   Жарко, хотя солнце уже опускалось к западу. Широким свитком разверну-
лось предо мною все, пережитое в этом селе - как-будто красками написан-
ное на полосе реки. Грустно было мне. Но скоро одолела  усталость,  и  я
крепко заснул.
   - Эй, - слышал я, сквозь сон, чувствуя, что меня трясут и  тащат  ку-
да-то. Помер ты, что ли? Очнись!
   За рекой над лугами светилась багровая луна,  большая  точно  колесо.
Надо мною наклонился Баринов, раскачивая меня.
   - Иди, - Хохол тебя ищет, беспокоится.
   Идя сзади меня, он ворчал:
   - Тебе нельзя спать где попало! Пройдет по горе человек, оступится  -
спустит на тебя камень. А то и нарочно спустит. У нас - не шутят! Народ,
братец ты мой, зло помнит. Окромя зла ему и помнить нечего.
   В кустах на берегу кто-то тихонько возился, - шевелились ветви.
   - Нашел? - спросил звучный голос Мигуна.
   - Веду, - ответил Баринов.
   И, отойдя шагов десять, сказал, вздохнув:
   - Рыбу воровать собирается. Тоже и Мигуну - не легка жизнь.
   Ромась встретил меня сердитым упреком:
   - Вы то же, гуляете? Хотите, чтоб вздули вас?
   А когда мы остались одни, он сказал хмуро и тихо:
   - Панков предлагает вам остаться у него. Он хочет  лавку  открыть.  Я
вам не советую. А - вот что - я продал ему все,  что  осталось,  уеду  в
Вятку и через некоторое время выпишу вас к себе. Идет?
   - Подумаю.
   - Думайте.
   Он лег на пол, повозился немного и замолчал. Сидя у окна,  я  смотрел
на Волгу. Отражения луны напоминали мне огни пожара. Под луговым берегом
тяжко шлепал плицами колес буксирный пароход, три мачтовых огня плыли во
тьме, касаясь звезд и порою закрывая их.
   - Сердитесь на мужиков? - сонно спросил Ромась. - Не надо. Они только
глупы. Злоба - это глупость.
   Слова его не утешали, не могли смягчить  мое  ожесточение  и  остроту
обиды моей. Я видел пред собою звериные,  волосатые  пасти,  извергавшие
злой визг:
   - Кирпичами издаля!
   В это время я еще не умел забывать то, что не нужно мне.
   Да, я видел, что в каждом из этих  людей,  взятом  отдельно,  немного
злобы, а часто и совсем нет ее. Это, в сущности, добрые звери, -  любого
из них не трудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет  слу-
шать с доверием ребенка рассказы о поисках разума и счастья, о  подвигах
великодушия. Странной душе этих людей дорого все, что возбуждает мечту о
возможности легкой жизни по законам личной воли.
   Но когда на сельских сходах или в трактире на берегу эти  люди  собе-
рутся серой кучей, они прячут куда-то все свое хорошее и облачаются, как
попы, в ризы лжи, лицемерия, в них начинает играть  собачья  угодливость
пред сильными, - и тогда на них противно смотреть. Или -  неожиданно  их
охватывает волчья злоба, ощетинясь, оскалив зубы, они дико воют друг  на
друга, готовы драться - и дерутся - из-за пустяка, - в  эти  минуты  они
страшны и могут разрушить церковь, куда еще вчера вечером шли  кротко  и
покорно, как овцы в хлев. У них есть поэты и сказочники, никем не  люби-
мые, они живут на смех селу без помощи, в презрении.
   Не умею, не могу жить среди этих людей. И я изложил все  мои  горькие
думы Ромасю в тот день, когда мы расставались с ним.
   - Преждевременный вывод, - заметил он с упреком.
   - Но - что же делать, если он сложился?
   - Неверный вывод! Неосновательно.
   Он долго убеждал меня хорошими словами в том, что я неправ, ошибаюсь.
   - Не торопитесь осуждать! Осудить - всего проще, не увлекайтесь этим.
Смотрите на все спокойно, памятуя об одном: все проходит, все изменяется
к лучшему... Медленно? Зато прочно! Заглядывайте всюду, ощупывайте  все,
будьте бесстрашны, но - не торопитесь осудить. До свидания, дружище!
   Это свидание состоялось через пятнадцать лет в  Седлеце  после  того,
как Ромась отбыл по делу "народоправцев" еще одну десятигодовую ссылку в
Якутской области...
   Меня свинцом облила тоска, когда он уехал из Красновидова. Я заметал-
ся по селу точно кутенок, потерявший хозяина. Я ходил с Бариновым по де-
ревням, мы работали у богатых мужиков: молотили, рыли картофель, чистили
сады. Жил я у него в бане.
   - Лексей Максимыч, воевода без народа. - Как же, а? - спросил он меня
дождливой ночью, - едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего  тут?  Не
любят здесь нашего брата, эдаких. Еще - того, как-нибудь, под пьяную ру-
ку.
   Не впервые говорил это Баринов. Он тоже, почему-то,  затосковал,  его
обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно  заплутав-
шийся в лесу.
   В окно бани хлестал дождь, угол ее подмывал поток воды, бурно  стекая
на дно оврага. Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы.  Бари-
нов тихо спрашивал:
   - Едем, а? Завтра?
   Поехали.

   ---------------

   ...Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней  ночью,  сидя  на  корме
баржи у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головой, -  во-
дит, топая по палубе тяжелыми ногами, и грустно вздыхает.
   - О - уп!.. О - рро-у...
   За кормой шелково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая,  безб-
режная. Над рекой клубятся черные тучи осени. Все вокруг -  только  мед-
ленное движение тьмы, она стерла берега, кажется, что вся земля растаяла
в ней, превращена в дымное и жидкое, - непрерывно, бесконечно всей  мас-
сой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство,  где  нет  ни
солнца, ни луны, ни звезд...
   Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый  буксирный
пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька  -
два над водой и один высоко над ними - провожают его; ближе ко мне,  под
тучами плывут, точно золотые караси, еще четыре, один из них - огонь фо-
наря на мачте нашей баржи...
   Я чувствую себя заключенным внутри холодного,  масляного  пузыря,  он
тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне
кажется, что движение постепенно замирает и  близок  момент,  когда  оно
совсем остановится, - пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по
густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как  над-
писи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.
   И большой человек в рваном овчинном тулупе, в лохматой бараньей  шап-
ке, шагающий у руля, остановится недвижимо, заколдованный навеки, не бу-
дет рычать:
   - Орр-оп! О-урр...
   Я спросил его:
   - Как тебя звать?
   - А зачем тебе знать? - глухо ответил он.
   На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого  челове-
ка, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое. Становясь к  ру-
лю, он вылил в дерев