светлые пуговицы отпороты и заме-
нены черными, костяными, на изношенной фуражке заметен след герба, и во-
обще в нем было что-то преждевременно ощипанное, - как будто он торопил-
ся показаться самому себе человеком вполне созревшим.
   Мы сидели среди могил, в тени густых кустов.  Человек  говорил  сухо,
деловито и весь, насквозь не понравился мне. Строго расспросив меня, что
я читал, он предложил мне заниматься в кружке, организованном им; я сог-
ласился, и мы расстались, - он ушел первый, осторожно оглядывая  пустын-
ное поле.
   В кружке, куда входили еще трое или четверо юношей, я был моложе всех
и совершенно не подготовлен к изучению книги Дж.-Ст. Милля с примечания-
ми Чернышевского. Мы собирались в квартире ученика Учительского институ-
та Миловского, - впоследствии он писал рассказы под псевдонимом  Елеонс-
кий и, написав томов пять, кончил  самоубийством;  -  как  много  людей,
встреченных мною, ушло самовольно из жизни!
   Это был молчаливый человек, робкий в мыслях, осторожный в словах. Жил
он в подвале грязного дома и занимался столярной работой "для равновесия
тела и души". С ним было скучно. Чтение книги Дж.-Ст. Милля не  увлекало
меня; - скоро основные положения экономики  показались  очень  знакомыми
мне; я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и  мне
казалось, что не стоило писать толстую книгу трудными словами о том, что
совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои  ради  благополучия  и
уюта "чужого дяди". С великим напряжением высиживал я два,  три  часа  в
яме, насыщенной запахом клея, рассматривая, как по грязной стене ползают
мокрицы.
   Однажды вероучитель опоздал притти в обычный час, и мы, думая, что он
уже не придет, устроили маленький пир,  купив  бутылку  водки,  хлеба  и
огурцов. Вдруг мимо окна быстро мелькнули серые ноги нашего учителя, ед-
ва успели мы спрятать водку под стол, как он явился среди нас,  и  нача-
лось толкование мудрых выводов Чернышевского. Мы все сидели  неподвижно,
как истуканы, со страхом ожидая, что кто-нибудь из нас опрокинет бутылку
ногою. Опрокинул ее наставник, опрокинул и, взглянув под стол, не сказал
ни слова. Ох, уж лучше бы он крепко выругался!
   Его молчание, суровое лицо и обиженно прищуренные глаза страшно  сму-
тили меня. - Поглядывая исподлобья на багровые от стыда лица моих  това-
рищей, я чувствовал себя преступником против вероучителя и сердечно  жа-
лел его, хотя водка была куплена не по моей инициативе.
   На чтениях было скучно, хотелось уйти в Татарскую слободу, где  живут
какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные ласковые  люди;  они
говорят смешно искаженным русским языком, по вечерам, с высоких  минаре-
тов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, - мне думалось,  что  у
татар вся жизнь построена иначе, не знакомо мне, не похоже на то, что  я
знаю и что не радует меня.
   Меня влекло на Волгу к музыке трудовой жизни; эта музыка  и  до  сего
дня приятно охмеляет сердце мое, - мне  хорошо  памятен  день,  когда  я
впервые почувствовал героическую поэзию труда.
   Под Казанью села на камень, проломив днище, большая баржа с  персидс-
ким товаром, - артель грузчиков взяла меня перегружать баржу.  Был  сен-
тябрь, дул верховый ветер, по серой реке сердито прыгали  волны;  ветер,
бешено срывая их гребни, кропил реку холодным  дождем.  Артель,  человек
полсотни, угрюмо расположилась на палубе пустой баржи, кутаясь  рогожами
и брезентом; баржу тащил маленький буксирный пароход, задыхаясь,  выбра-
сывая в дождь красные снопы искр.
   Вечерело. Свинцовое, мокрое небо, темнея, опускалось над рекою. Груз-
чики ворчали и ругались, проклиная дождь, ветер, жизнь,  лениво  ползали
по палубе, пытаясь спрятаться от холода и сырости. Мне казалось, что эти
полусонные люди не способны к работе, не спасут погибающий груз.
   К полуночи доплыли до переката, причалили пустую баржу борт о борт  к
сидевшей на камнях, - артельный  староста,  ядовитый  старичишка,  рябой
хитрец и сквернослов, с глазами и носом коршуна, сорвав с лысого  черепа
мокрый картуз, крикнул высоким, бабьим голосом:
   - Молись, ребята!
   В темноте, на палубе баржи, грузчики сбились в черную кучу и заворча-
ли как медведи, а староста, кончив молиться раньше всех, завизжал:
   - Фонарей! Ну, молодчики, покажи работу! Честно, детки! С богом - на-
чинай!
   И тяжелые, ленивые, мокрые люди начали "показывать работу". Они точно
в бой бросились на палубу и в трюмы затонувшей баржи, - с гиком,  ревом,
с прибаутками. Вокруг меня с легкостью пуховых подушек летали мешки  ри-
са, тюки изюма, кож, каракуля, бегали коренастые  фигуры,  ободряя  друг
друга воем, свистом, крепкой руганью. Трудно было поверить, что так  ве-
село, легко и споро работают те самые  тяжелые,  угрюмые  люди,  которые
только что уныло жаловались на жизнь, на дождь и холод. Дождь стал гуще,
холоднее, ветер усилился, рвал рубахи, закидывая подолы на головы, обна-
жая животы. В мокрой тьме при слабом свете шести фонарей метались черные
люди, глухо топая ногами о палубы барж. Работали так, как будто  изголо-
дались о труде, как будто давно ожидали удовольствия швырять  с  рук  на
руки четырехпудовые мешки, бегом носиться с тюками  на  спине.  Работали
играя, с веселым увлечением детей, с той пьяной радостью - делать, слаще
которой только об'ятия женщины.
   Большой бородатый человек в поддевке, мокрый, скользкий - должно быть
хозяин груза или доверенный его - вдруг заорал возбужденно:
   - Молодчики, ведерко ставлю! - Разбойнички, два идет! Делай!
   Несколько голосов сразу, со всех сторон тьмы густо рявкнули:
   - Три ведра!
   - Три пошло! Делай, знай!
   И вихрь работы еще усилился.
   Я тоже хватал мешки, тащил, бросал, снова бежал и хватал, и  казалось
мне, что и сам я, и все вокруг завертелось в бурной пляске, что эти люди
могут так страшно и весело работать без устатка, не щадя себя -  месяца,
года, что они могут, ухватясь за колокольни и минареты  города,  стащить
его с места, куда захотят.
   Я жил эту ночь в радости не испытанной  мною,  душу  озаряло  желание
прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания. За бортами  пля-
сали волны, хлестал по палубам дождь, свистел над рекою ветер, - в серой
мгле рассвета стремительно и неустанно бегали полуголые, мокрые  люди  и
кричали, смеялись, любуясь своей силой, своим трудом. А, тут еще,  ветер
разодрал тяжелую массу облаков, и на синем, ярком пятне небес,  сверкнул
розоватый луч солнца - его встретили дружным ревом веселые звери, встря-
хивая мокрой шерстью милых морд. Обнимать и целовать хотелось этих  дву-
ногих зверей, столь умных и ловких в работе, так самозабвенно увлеченных
ею.
   Казалось, что такому напряжению радостно раз'яренной  силы  ничто  не
может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть
всю землю в одну ночь прекрасными дворцами и городами, как об этом гово-
рят вещие сказки. Посмотрев минуту, две на труд людей, солнечный луч  не
одолел тяжкой толщи облаков и утонул среди них, как ребенок  в  море,  а
дождь превратился в ливень.
   - Шабаш! - крикнул кто-то, но ему свирепо ответили:
   - Я те пошабашу!
   И до двух часов дня, пока не перегрузили весь товар,  полуголые  люди
работали без отдыха, под проливным дождем и резким ветром, заставив меня
благоговейно понять, какими могучими силами богата человеческая земля.
   Потом перешли на пароход и там все уснули, как пьяные,  а  приехав  в
Казань, вывалились на песок берега потоком серой грязи и пошли в трактир
пить три ведра водки.
   Там ко мне подошел вор Башкин, осмотрел меня и спросил:
   - Чего тобой делали?
   Я с восторгом рассказал ему о работе, он выслушал меня  и,  вздохнув,
сказал презрительно:
   - Дурак. И - хуже того - идиет!
   Посвистывая, виляя телом как рыба, он уплыл среди тесно  составленных
столов, - за ними шумно пировали грузчики; в углу кто-то, тенором, запе-
вал похабную песню.

   Эх, было это дельцо ночною порой, -
   Вышла прогуляться в садик барыня - эй!

   Десяток голосов оглушительно заревел, прихлопывая ладонями по столам:

   Сторож город сторожит,
   Видит - барыня лежит...

   Хохот, свист, и гремят слова, которым - по отчаянному цинизму - веро-
ятно, нет равных на земле.

   ---------------
   Кто-то познакомил меня с Андреем  Деренковым,  владельцем  маленькой,
бакалейной лавки, спрятанной в конце бедной, узенькой улицы,  над  овра-
гом, заваленным мусором.
   Деренков, сухорукий человечек, с добрым лицом в светлой бородке и ум-
ными глазами обладал лучшей в городе библиотекой  запрещенных  и  редких
книг, - ими пользовались студенты многочисленных учебных заведений Каза-
ни и различные революционно настроенные люди.
   Лавка Деренкова помещалась в низенькой пристройке к дому скопца-меня-
лы; дверь из лавки вела в большую комнату, ее  слабо  освещало  окно  во
двор; за этой комнатой - продолжая ее - помещалась тесная кухня; за кух-
ней в темных сенях, между пристройкой и домом, в углу прятался чулан,  и
в нем скрывалась злокозненная библиотека. Часть ее книг была  переписана
пером в толстые тетради, - таковы были  "Исторические  письма"  Лаврова,
"Что делать?" Чернышевского, некоторые  статьи  Писарева,  "Царь-голод",
"Хитрая механика", - все эти рукописи были очень зачитаны, измяты.
   Когда я впервые пришел в лавку,  Деренков,  занятый  с  покупателями,
кивнул мне на дверь в комнату; я вошел туда и вижу: в сумраке,  в  углу,
стоит на коленях, умиленно молясь, маленький старичок, похожий на  порт-
рет Серафима Саровского. Что-то неладное, противоречивое почувствовал я,
глядя на старичка.
   О Деренкове мне говорили, как о "народнике"; в моем представлении на-
родник - революционер, а революционер не должен веровать в бога, - бого-
мольный старичок показался мне лишним в этом доме.
   Кончив молиться, он аккуратно пригладил белые волосы головы и бороды,
присмотрелся ко мне и сказал:
   - Отец Андрея. А вы кто будете? Вот как? А я думал - переодетый  сту-
дент.
   - Зачем же студенту переодеваться? - спросил я.
   - Ну, да, - тихо отозвался старик, - ведь как ни  переоденься  -  бог
узнает!
   Он ушел в кухню, а я, сидя у окна, задумался и вдруг услыхал возглас:
   - Вот он какой!
   У косяка двери в кухню стояла девушка, одетая в белое; ее светлые во-
лосы были коротко острижены, на бледном, пухлом  лице  сияли,  улыбаясь,
синие глаза. Она была очень похожа на ангела, как их изображают  дешевые
олеографии.
   - Отчего вы испугались? Разве я такая страшная? - говорила  она  тон-
ким, вздрагивающим голосом и осторожно,  медленно  подвигалась  ко  мне,
держась за стену, точно она шла не по твердому полу, а по зыбкому  кана-
ту, натянутому в воздухе. Это неумение ходить еще больше  уподобляло  ее
существу иного мира. Она вся вздрагивала, как будто в ноги ей  впивались
иглы, а стена жгла ее детски пухлые руки. И пальцы рук были странно  не-
подвижны.
   Я стоял пред нею молча, испытывая чувство странного смятения и острой
жалости. Все необычно в этой темной комнате.
   Девушка села на стул так осторожно, точно боялась,  что  стул  улетит
из-под нее. Просто, как никто этого не делает, она рассказала  мне,  что
только пятый день начала ходить, а до того почти  три  месяца  лежала  в
постели - у нее отнялись руки и ноги.
   - Это - нервная болезнь такая, - сказала она улыбаясь.
   Помню, мне хотелось, чтобы ее состояние было об'яснено как-то  иначе;
нервная болезнь - это слишком просто для такой девушки и в такой  стран-
ной комнате, где все вещи робко прижались к стенам, а в углу, пред  ико-
нами слишком ярко горит огонек лампады и  по  белой  скатерти  большого,
обеденного стола беспричинно ползает тень ее медных цепей.
   - Мне много говорили о вас, - вот я и захотела посмотреть какой вы, -
слышал я детски тонкий голос.
   Эта девушка разглядывала меня каким-то невыносимым  взглядом,  что-то
проницательно читающее видел я в синих глазах. С такой девушкой я не мог
- не умел - говорить. И молчал, рассматривая портреты Герцена,  Дарвина,
Гарибальди.
   Из лавки выскочил подросток одних лет со мною, белобрысый, с  наглыми
глазами, он исчез в кухне, крикнув ломким голосом:
   - Ты зачем вылезла, Марья?
   - Это мой младший брат, - Алексей, - сказала девушка. - А я  -  учусь
на акушерских курсах, да вот, захворала. Почему вы молчите? Вы - застен-
чивый?
   Пришел Андрей Деренков, сунув за пазуху свою сухую руку, молча погла-
дил сестру по мягким волосам, растрепал их и стал спрашивать - какую ра-
боту я ищу?
   Потом явилась рыжекудрая, стройная  девица  с  зеленоватыми  глазами,
строго посмотрела на меня и, взяв белую девушку под руки, увела ее, ска-
зав:
   - Довольно, Марья!
   Имя не шло девушке, было грубо для нее.
   Я тоже ушел, странно взволнованный, а через день, вечером, снова  си-
дел в этой комнате, пытаясь понять - как и  чем  живут  в  ней?  Жили  -
странно.
   Милый, кроткий старик Степан Иванович, беленький и как бы прозрачный,
сидел в уголке и смотрел оттуда, шевеля темными губами,  тихо  улыбаясь,
как будто просил:
   - Не трогайте меня!
   В нем жил заячий испуг, тревожное предчувствие несчастия, - что  было
ясно мне.
   Сухорукий Андрей, одетый в серую куртку, замазанную на груди маслом и
мукою до твердости древесной коры, ходил по комнате как-то боком,  вино-
вато улыбаясь, точно ребенок, которому только что простили какую-то  ша-
лость. Ему помогал торговать Алексей - ленивый,  грубый  парень.  Третий
брат - Иван, учился в Учительском институте и, живя там в интернате, бы-
вал дома только по праздникам, - это был маленький, чисто одетый, гладко
причесанный человечек, похожий на старого чиновника. Больная Мария  жила
где-то на чердаке и редко спускалась вниз,  а  когда  она  приходила,  я
чувствовал себя неловко, точно меня связывало невидимыми путами.
   Хозяйство Деренковых вела  сожительница  домохозяина-скопца,  высокая
худощавая женщина с лицом деревянной куклы и строгими глазами злой мона-
хини. Тут же вертелась ее дочь, рыжая Настя, - когда она смотрела  зеле-
ными глазами на мужчин - ноздри ее острого носа вздрагивали.
   Но действительными хозяевами в квартире Деренковых были студенты Уни-
верситета, Духовной академии, Ветеринарного института, - шумное  сборище
людей, которые жили в настроении забот о русском народе,  в  непрерывной
тревоге о будущем России. Всегда возбужденные статьями  газет,  выводами
только что прочитанных книг, событиями в жизни  города  и  университета,
они по вечерам сбегались в лавочку Деренкова со  всех  улиц  Казани  для
яростных споров и тихого шопота по углам. Приносили с собою толстые кни-
ги и, тыкая пальцами в страницы их, кричали друг на друга, утверждая ис-
тины, кому какая нравилась.
   Разумеется, я плохо понимал эти споры, истины  терялись  для  меня  в
обилии слов, как звездочки жира в жидком супе бедных. Некоторые студенты
напоминали мне стариков начетчиков сектантского Поволжья, но я  понимал,
что вижу людей, которые готовятся изменить жизнь к лучшему, и хотя  иск-
ренность их захлебывалась в бурном потоке слов, но - не  тонула  в  нем.
Задачи, которые они пытались решать, были ясны мне, и я чувствовал  себя
лично заинтересованным в удачном решении этих задач. Часто мне казалось,
что в словах студентов звучат немые думы, и я  относился  к  этим  людям
почти восторженно, как пленник, которому обещают свободу.
   Они смотрели на меня точно столяры на кусок дерева, из которого можно
сделать не совсем обыкновенную вещь.
   - Самородок! - рекомендовали они меня друг  другу  с  такой  же  гор-
достью, с какой уличные мальчишки показывают один другому медный  пятак,
найденный на мостовой. Мне почему-то не нравилось, когда меня  именовали
- "самородком" и "сыном народа", - я чувствовал себя пасынком  жизни  и,
порою, очень испытывал тяжесть силы, руководившей развитием  моего  ума.
Так, увидав в окне книжного магазина книгу, озаглавленную неведомыми мне
словами "Афоризмы и максимы", я воспылал желанием прочитать ее и  попро-
сил студента Духовной академии дать мне эту книгу.
   - Здравствуйте! - иронически воскликнул будущий архиерей,  человек  с
головою негра, - курчавый, толстогубый, зубастый. - Это,  брат,  ерунда.
Ты читай, что дают, а в область, тебе не подобающую, - не лезь!
   Грубый тон учителя очень задел меня. Книгу я, конечно, купил, зарабо-
тав часть денег на пристанях, а часть заняв у Андрея Деренкова. Это была
первая серьезная книга, купленная мною, она до сей  поры  сохранилась  у
меня.
   Вообще - со мною обращались довольно строго: когда я прочитал "Азбуку
социальных наук", мне показалось, что роль пастушеских племен в  органи-
зации культурной жизни преувеличена автором, а  предприимчивые  бродяги,
охотники - обижены им. Я сообщил мои сомнения одному филологу, -  а  он,
стараясь придать бабьему лицу своему выражение внушительное,  целый  час
говорил мне о "праве критики".
   - Чтоб иметь право критиковать, надо верить в какую-то истину,  -  во
что верите вы? - спросил он меня.
   Он читал книги даже на улице, - идет по панели, закрыв лицо книгой, и
толкает людей. Валяясь у себя на чердаке в голодном тифе, он кричал:
   - Мораль должна гармонически совмещать в себе элементы свободы и при-
нуждения, - гармонически, гар-гар-гарм...
   Нежный человек, полубольной от  хронического  недоедания,  изнуренный
упорными поисками прочной истины, он не  знал  никаких  радостей,  кроме
чтения книг, и когда ему казалось, что  он  примирил  противоречия  двух
сильных умов, его милые, темные глаза детски  счастливо  улыбались.  Лет
через десять после жизни в Казани, я снова встретил его в  Харькове;  он
отбыл пять лет ссылки в Кемь и снова учился в университете. Он показался
мне живущим в муравьиной куче противоречивых мыслей, - погибая от тубер-
кулеза, он старался примирить Ницше с Марксом, харкал кровью  и  хрипел,
хватая мои руки холодными липкими пальцами -
   - Без синтеза - невозможно жить!
   Он умер на пути в университет в вагоне трамвая.
   Немало видел я таких великомучеников разума ради, - память о них свя-
щенна для меня.
   Десятка два подобных людей собирались в квартире Деренкова; среди них
был даже японец, студент Духовной академии Пантелеймон Сато.  Порою  яв-
лялся большой, широкогрудый человек, с  густою  окладистой  бородищей  и
по-татарски бритой головою. Он казался туго  зашитым  в  серый  казакин,
глухо застегнутый на крючки до подбородка. Обыкновенно он сидел  где-ни-
будь в углу, покуривая трубку и глядя на всех серыми, спокойно читающими
глазами. Его взгляд часто и пристально останавливался на  моем  лице,  я
чувствовал, что серьезный этот человек мысленно взвешивает меня, и,  по-
чему-то, опасался его. Его молчаливость удивляла меня, все вокруг  гово-
рили громко, много, решительно, и чем более  резко  звучали  слова,  тем
больше, конечно, они нравились мне, - я очень долго не догадывался,  как
часто в резких словах прячутся мысли жалкие и лицемерные. О  чем  молчит
этот бородатый богатырь?
   Его звали "Хохол" и, кажется, никто, кроме Андрея, не знал его имени.
Вскоре мне стало известно, что человек этот недавно вернулся из  ссылки,
из Якутской области, где он прожил десять лет. Это усилило мой интерес к
нему, но не внушило мне смелости познакомиться с ним, хотя я не  страдал
ни застенчивостью, ни робостью, а, напротив,  болел  каким-то  тревожным
любопытством, жаждой все знать и как  можно  скорее.  Это  качество  всю
жизнь мешало мне серьезно заняться чем-либо одним.
   Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием к себе  чувство-
вал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти  люди.  Для  них
народ являлся воплощением мудрости, духовной  красоты  и  добросердечия,
существом почти богоподобным  и  единосущным,  вместилищем  начал  всего
прекрасного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа.  Я
видел - плотников, грузчиков, каменщиков; знал - Якова, Осипа, Григория;
а тут говор