х, нелепо шарил руками вокруг себя и тихонько говорил:
   - Испугался я, пошел на чердак, изделал петлю, привязал к стропилу, -
углядела меня прачка, зашумела - вынули из петли. И после того очутилось
около меня несообразное существо: шестиногий паук, величиной с небольшо-
го козла, бородат, рогат, с женскими титьками, о трех глазах, два ока  -
в голове, а третье - меж грудями, вниз, в землю глядит, на мои следы.  И
куда ни иду, он, невступно, за мной перебирается, мохнатый, на шести но-
гах, вроде бы тени лунной, и никому его не видать, кроме меня, - вот  он
здесь, а ты его не видишь, вот он!
   Протянув руку влево от себя, Маков погладил что-то в воздухе, на  вы-
соте вершков десяти от палубы; потом, вытирая руку о колено, сказал:
   - Мокрый.
   - Что же ты, так двадцать лет и живешь с пауком? - спросил я.
   - Двадцать три. Ты думаешь - безумен я? Вот ведь, стража моя, вот  он
прихилился, паук-от...
   - А с докторами не говорил ты о нем?
   - Полно-ка, сударь, что тут доктор может? Ведь это не нарыв,  ножиком
не отрежешь, микстуркой не вытравишь, мазями не затрешь. Доктор  его  не
видит, паука-то.
   - Говорит с тобой паук?
   Маков удивленно взглянул на меня и спросил:
   - Смеешься, что ли? Как же паук говорить может?  Он  мне  для  страха
дан, чтоб я собой не располагал, не погубил бы чужую душу. Ведь  душа-то
во мне чужая, вроде бы - краденая. Лет десяток назад тому задумал я уто-
питься, - бросился с баржи в воду, а он, паук, вцепился лапами  в  борт,
да и в меня, я и повис за бортом. Ну, притворился я, будто  нечаянно  за
борт упал. После матросы говорят: поддевка удержала меня, зацепилась  за
что-то. А, - вот она, поддевка-то, какая поддела меня...
   Старик снова погладил, потрогал рукою влажный воздух.
   Я молчал, не зная, что сказать человеку, который  живет  бок-о-бок  с
таким странным созданием воображения своего, живет, а - не совсем  безу-
мен.
   - Давно я хотел потолковать с тобой про этот случай, - говорил он ти-
хо и просительно. - Ты говоришь обо всем смело, верю я тебе. Скажи  мне,
сделай милость, как, по-твоему: от бога паук этот  охрана  мне,  али  от
дьявола?
   - Не знаю.
   - Подумал бы ты... Я полагаю - от бога, это он охраняет, бережет  чу-
жую душу во мне. Ангела приставить не захотел, не достоин я  ангела.  А,
вот, паук, - это умнее. Страшный, главное. Долго не мог я  привыкнуть  к
нему.
   Сняв картуз, Маков перекрестился и сказал тихонько, воодушевленно:
   - Велик и благодетелен бог наш, господин и отец разума,  пастырь  душ
наших.
   ...Через несколько месяцев, лунной ночью, я встретил Макова на  одной
из глухих улиц Нижнего-Новгорода, он шел по тротуару, прижимаясь к забо-
рам, как бы уступая дорогу кому-то.
   - Что - жив паук?
   Старик усмехнулся, наклонясь, провел рукою по воздуху и ласково  ска-
зал:
   - А - вот он...
   Спустя три года, я узнал, что в  1905  г.  Макова  ограбили  и  убили
где-то около Балахны.




   М. Горький.

   АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.

   (Продолжение).

   Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с  бревенчатыми
стенами. Окна плотно закрыты ставнями; на столе, в  углу,  горит  лампа,
перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой  бородою,  он
говорит спокойно:
   - Суть жизни в том, чтобы человек все дальше отходил от скота...
   Трое мужиков слушают внимательно, у всех - хорошие глаза, умные лица.
Изот сидит всегда неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то  отдаленно-
му, что слышит только он один; Кукушкин вертится, точно его комары куса-
ют, а Панков, пощипывая светлые усики, соображает тихо:
   - Значит, все-таки была нужда народу разбиться на сословия.
   Мне очень нравится, что Панков никогда не говорит грубо с Кукушкиным,
батраком своим, и внимательно слушает забавные выдумки мечтателя.
   Кончится беседа, - я иду к себе, на чердак и сижу  там,  у  открытого
окна, глядя на уснувшее село и в поля, где непоколебимо властвует молча-
ние. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких  земле,  чем
дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль расте-
кается в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же мол-
ча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше  село.  Непод-
вижность, тишина...
   Мглистая пустота, тепло обняв меня, присасывается тысячами  невидимых
пиявок к душе моей, и, постепенно, я чувствую сонную  слабость,  смутная
тревога волнует меня. Мал и ничтожен я на земле...
   Жизнь села встает предо мною безрадостно. Я многократно слышал и  чи-
тал, что в деревне люди живут более здорово и сердечно, чем в городе. Но
- я вижу мужиков в непрерывном, каторжном труде, среди них много  нездо-
ровых, надорвавшихся в работе и почти совсем нет веселых людей. Мастеро-
вые и рабочие города, работая не меньше, живут веселее и не  так  нудно,
надоедливо жалуются на жизнь, как эти угрюмые люди. Жизнь крестьянина не
кажется мне простой, - она требует напряженного внимания к земле и много
чуткой хитрости в отношении к людям. И не сердечна эта,  бедная  разумом
жизнь, - заметно, что все люди села живут ощупью, как  слепые,  все  че-
го-то боятся, не верят друг другу, - что-то волчье есть в них.
   Мне трудно понять, за что они так упрямо не любят  Хохла,  Панкова  и
всех "наших", - людей, которые хотят жить разумно.
   Я отчетливо вижу преимущества города: его жажду счастья, дерзкую пыт-
ливость разума, разнообразие его целей и задач. И всегда  в  такие  ночи
мне вспоминается двое горожан:
   "Ф. Калугин и З. Небей.
   "Часовых дел мастера, а также принимают в  починку  разные  аппараты,
хирургические инструменты, швейные машины, музыкальные ящики всех систем
и прочее".
   Эта вывеска помещается над узенькой дверью  маленького  магазина.  По
сторонам двери - пыльные окна. У одного сидит Ф. Калугин, лысый, с  шиш-
кой на желтом черепе и с лупой в глазу; круглолицый, плотный,  он  почти
непрерывно улыбается, ковыряя тонкими щипчиками в механизме  часов,  или
что-то распевает, открыв круглый рот, спрятанный под седою щеткой  усов.
У другого окна - З. Небей, курчавый, черный, с большим, кривым носом,  с
большими, как сливы, глазами и остренькой бородкой; сухой, тощий, он по-
хож на дьявола. Он тоже разбирает и слаживает какие-то тоненькие  штучки
и, порою, неожиданно кричит басом:
   - Тра-та-там, там, там!
   За спинами у них хаотически нагромождены ящики, машины, какие-то  ко-
леса, аристоны, глобусы; всюду на полках  -  металлические  вещи  разных
форм, и множество часов качают маятниками на стенах. Я готов целый  день
смотреть, как работают эти люди, но мое длинное тело закрывает им  свет,
они строят мне страшные рожи, машут руками - гонят прочь. Уходя, я с за-
вистью думаю:
   - Какое счастье уметь все делать!
   Уважаю этих людей и верю, что они знают тайны всех машин,  инструмен-
тов и могут починить все на свете. Это - люди!
   А деревня не нравится мне, мужики непонятны. Бабы особенно часто  жа-
луются на болезнь; у них что-то "подкатывает к сердцу", "спирает в  гру-
дях" и постоянно - "резь в животе", - об этом они больше и охотнее всего
говорят, сидя по праздникам у своих изб или на  берегу  Волги.  Все  они
страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга.  Из-за  разбитой,
глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались  кольями,
переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти  каждую
неделю.
   Парни относятся к девицам откровенно цинично и озорничают  над  ними:
поймают девок в поле, завернут им юбки и крепко  свяжут  подолы  мочалой
над головами. Это называется "пустить девку цветком". По пояс обнаженные
снизу девицы визжат, ругаются, но, кажется, им приятна эта игра - замет-
но, что они развязывают юбки свои медленнее, чем могли бы. В  церкви  за
всенощной, парни щиплют девицам ягодицы, - кажется, только для этого они
и ходят в церковь. В воскресенье поп с амвона говорил:
   - Скоты! Нет разве иного места для безобразия вашего?
   - На Украине народ, пожалуй, более поэт в религии, - рассказывает Ро-
мась, - а здесь, под верою в Бога, я  вижу  только  грубейшие  инстинкты
страха и жадности. Такой, знаете, искренной  любви  к  Богу,  восхищения
красотою и силой его - у здешних нет. Это, может быть, хорошо: легче ос-
вободятся от религии, она же - вреднейший предрассудок, скажу вам.
   Парни хвастливы, но - трусы. Уже раза три они пробовали побить  меня,
застигая ночью на улице, но это не удалось им,  и  только  однажды  меня
ударили палкой по ноге. Конечно, я не говорил Ромасю  о  таких  стычках,
но, заметив, что я прихрамываю, он сам догадался в чем дело.
   - Эге, все-таки - получили подарок? Я ж говорил вам.
   Хотя он и не советует мне гулять по ночам, но, все же, иногда я выхо-
жу огородами на берег Волги и сижу там, под ветлами, глядя сквозь  проз-
рачную завесу ночи вниз и за реку, в луга. Величественно медленное тече-
ние Волги, богато позолоченное  лучами  невидимого  солнца,  отраженными
мертвой луною. Я не люблю луну, в ней есть что-то зловещее и, как у  со-
баки, она возбуждает у меня печаль, желание уныло завыть. Меня очень об-
радовало, когда я узнал, что она светит не своим светом, что она  мертва
и нет, и не может быть жизни на ней. До этого я представлял ее  населен-
ной медными людьми; они сложены из треугольников, двигаются как  циркули
и уничтожающе, великопостно звонят. На ней все - медное:  растения,  жи-
вотные, - все непрерывно, приглушено звенит, враждебно земле,  замышляет
злое против нее. Мне было приятно узнать, что она - пустое место в небе-
сах, но, все-таки, хотелось бы, чтоб на луну упал большой метеор, с  си-
лою, достаточной для того, чтоб она, вспыхнув от удара, засияла над зем-
лей собственным светом.
   Глядя, как течение Волги колеблет парчевую полосу света и,  зарожден-
ное где-то далеко во тьме, исчезает в черной тени горного  берега,  -  я
чувствую, что мысль моя становится бодрее и  острей.  Легко  думается  о
чем-то неуловимом словами, чуждом всему, что  пережито  днем.  Владычное
движение  водной  массы  почти  безмолвно.  По  темной,  широкой  дороге
скользит пароход чудовищной птицей в огненном оперении, мягкий шум течет
вслед за ним как трепет тяжелых крыльев.  Под  луговым  берегом  плавает
огонек, от него по воде простирается острый красный луч - это рыбак  лу-
чит рыбу, а можно думать, что на реку опустилась  с  неба  одна  из  его
бесприютных звезд и носится над водою огненным цветком.
   Вычитанное из книг развивается в странные фантазии, воображение неус-
танно ткет картины бесподобной красоты, и точно плывешь в мягком воздухе
ночи вслед за рекою.
   Меня находит Изот, - ночью он кажется еще крупнее, еще более приятен.
   - Ты опять тут? - спрашивает он и, садясь рядом, долго, сосредоточен-
но молчит, глядя на реку и в небо, поглаживая тонкий шелк золотистой бо-
роды.
   Потом - мечтает:
   - Выучусь, начитаюсь, - пойду вдоль всех рек и буду все понимать! Бу-
ду учить людей. Да! Хорошо, брат, поделиться душой с человеком. Даже ба-
бы, - некоторые, - если с ними говорить по душе - и они понимают! Недав-
но одна - сидит в лодке у меня и спрашивает: а что с нами  будет,  когда
помрем? Не верю - говорит - ни в ад, ни в тот свет.  Видал?  Они,  брат,
тоже...
   Не найдя слова, он помолчал и, наконец, добавил:
   - ...живые души...
   Изот был ночной человек. Он хорошо чувствовал красоту, хорошо говорил
о ней, - тихими словами мечтающего ребенка. В Бога он веровал без  стра-
ха, хотя и церковно, представлял его себе большим, благообразным  стари-
ком, добрым и умным хозяином мира, который не может побороть зла  только
потому, что не поспевает он, больно много человека разродилось. Ну - ни-
чего, он - поспеет, увидишь. А вот Христа я не могу понять - никак. Ни к
чему он для меня. Есть Бог, ну, и - ладно. А тут - еще один. Сын,  гово-
рят. Мало ли что - сын. Чай Бог-то не помер...
   Но чаще Изот сидит молча, думая  о  чем-то,  и  лишь  порою  говорит,
вздохнув:
   - Да, вот оно как...
   - Что?
   - Это я про себя...
   И снова вздыхает, глядя в мутные дали...
   - Хорошо это - жизнь.
   Я соглашаюсь.
   - Да, хорошо!
   Могуче движется бархатная полоса темной воды; над нею изогнуто  прос-
терлась серебряная линия Млечного пути,  сверкают  золотыми  жаворонками
большие звезды; и сердце тихо поет свои неразумные думы о тайнах жизни.
   Далеко над лугами из красноватых облаков вырываются лучи солнца, и  -
вот оно распустило в небесах свой павлиний хвост.
   - Удивительно это - солнце! - бормочет Изот, счастливо улыбаясь.
   Яблони цветут, село окутано розоватыми сугробами и  горьким  запахом,
он проникает всюду, заглушая запахи дегтя и навоза. Сотни  цветущих  де-
ревьев, празднично одетые в розоватый атлас лепестков, правильными ряда-
ми уходят от изб села в поле. В лунные ночи, при легком ветре,  мотыльки
цветов колебались, шелестели едва слышно, и казалось, что село  заливают
золотисто-голубые, тяжелые волны. Неустанно и страстно пели  соловьи,  а
днем задорно дразнились скворцы, и невидимые жаворонки изливали на землю
непрерывный, нежный звон свой.
   По праздникам, вечерами, девки и молодухи ходили по  улице,  распевая
песни, открыв рты как птенцы, и томно улыбались хмельными улыбками. Изот
тоже улыбался точно пьяный, он похудел, глаза его провалились  в  темные
ямы, лицо стало еще строже, красивей и - святей. Он целые дни спал,  яв-
ляясь по улице только под вечер, озабоченный, тихо задумчивый.  Кукушкин
грубо, но ласково издевался над ним, а он, смущенно ухмыляясь, говорил:
   - Молчи, знай! Что поделаешь?
   И восхищался:
   - Ой, сладка жизнь! И, ведь, как ласково жить можно, какие слова есть
для сердца. Иное - до смерти не забудешь, воскреснешь  -  первым  вспом-
нишь.
   - Смотри, побьют тебя мужья, - предупреждал его Хохол,  тоже  ласково
усмехаясь.
   - И - есть за что, - соглашался Изот.
   Почти каждую ночь, вместе с песнями соловьев, разливался в  садах,  в
поле, на берегу реки высокий, волнующий голос Мигуна, -  он  изумительно
красиво пел хорошие песни, за них даже мужики многое прощали ему.
   Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось все больше народа и -
неизбежно - старик Суслов, Баринов, кузнец Кротов, Мигун. Сидят и задум-
чиво беседуют. Уйдут одни, являются другие, и так - почти  до  полуночи.
Иногда скандалят пьяные, чаще других - солдат Костин, человек одноглазый
и без двух пальцев на левой руке. Засучив рукава,  размахивая  кулаками,
он подходит к лавке шагом бойцового петуха и орет натужно, хрипло:
   - Хохол, вредная нация, турецкая вера! Отвечай - почему в церковь  не
ходишь, а? Еретицкая душа! Смутьян человечий! Отвечай  -  кто  ты  таков
есть?
   Его дразнят:
   - Мишка, - ты зачем пальцы себе отстрелил? Турка испугался?
   Он лезет драться, но его хватают и со смехом, с криками сталкивают  в
овраг, - катясь кубарем по откосу, он визжит нестерпимо:
   - Караул! Убили...
   Потом вылезает весь в пыли, и просит у Хохла на шкалик водки.
   - За что?
   - За потеху, - отвечает Костин. Мужики дружно хохочут.
   Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и выш-
ла на двор, а я был в лавке - в  кухне  раздался  сильный  взрыв,  лавка
вздрогнула, с полок  повалились  жестянки  карамели,  зазвенели  выбитые
стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню, - из двери ее в комна-
ту лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало. Хохол схва-
тил меня за плечо:
   - Стойте...
   В сенях завыла кухарка.
   - Э, дура...
   Ромась сунулся в дым, загремел чем-то, крепко выругался и закричал:
   - Перестань! Воды!
   На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина, лежали кирпичи, в
черном жерле печи было пусто, как выметено. Нащупав в дыму ведро воды, я
залил огонь на полу и стал швырять поленья обратно в печь.
   - Осторожней! - сказал Хохол, ведя за руку кухарку, и, втолкнув ее  в
комнату, скомандовал:
   - Запри лавку! Осторожнее, Максимыч, может и еще взорвет...
   И присев на корточки, он стал рассматривать круглые, еловые  поленья,
потом начал вытаскивать из печи брошенные мною туда.
   - Что вы делаете?
   - А - вот!
   Он протянул мне странно разорванный кругляш и я увидал, что  внутрен-
ность его была высверлена коловоротом и странно закоптела.
   - Понимаете? Они, черти, начинили полено порохом.  Дурачье!  Ну,  что
можно сделать фунтом пороха?
   И, отложив полено в сторону, он начал мыть руки, говоря:
   - Хорошо, что Аксинья ушла, а то ушибло бы ее...
   Кисловатый дым разошелся, - стало видно, что на полке перебита  посу-
да, из рамы окна выдавлены все стекла, а в устье печи - вырваны кирпичи.
   В этот час спокойствие Хохла не понравилось мне, - он вел  себя  так,
как будто глупая затея нимало  не  возмущает  его.  А  по  улице  бегали
мальчишки, звенели их голоса:
   - У Хохла пожар! Горим!
   Причитая, выла баба, а из комнаты тревожно кричала Аксинья.
   - В лавку ломятся, Михайло Антоныч.
   - Ну, ну, тихо! - говорил он, вытирая полотенцем мокрую бороду.
   В открытое окно комнаты, смотрели искаженные страхом и гневом волоса-
тые рожи, щурились глаза разъедаемые дымом и кто-то возбужденно, визгли-
во кричал:
   - Выгнать их из села! Скандалы у них бесперечь! Что такое, Господи?
   Маленький рыжий мужичок, крестясь и шевеля губами, пытался  влезть  в
окно и - не мог, - в правой руке у него был топор,  а  левая,  судорожно
хватаясь за подоконник, срывалась.
   Держа в руке полено, Ромась спросил его:
   - Куда ты?
   - Тушить, батюшка...
   - Так нигде же не горит...
   Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Ромась вышел на  крыльцо  лавки
и, показывая полено, говорил толпе людей:
   - Кто-то из вас, мужики, начинил этот кругляш порохом и сунул  его  в
наши дрова. Но пороха оказалось мало, и вреда никакого не вышло...
   Я стоял сзади Хохла, смотрел на толпу и слышал, как мужик  с  топором
пугливо рассказывает:
   - Как он размахнется на меня поленом...
   А солдат Костин, уже выпивший, кричал:
   - Выгнать его, изувера! Под суд...
   Но большинство людей молчало, пристально глядя на Ромася, недоверчиво
слушая его слова:
   - Для того, чтоб взорвать избу надо много пороха, -  пожалуй  -  пуд!
Ну, идите же...
   Кто-то спрашивал:
   - Где староста?
   - Урядника надо!
   Люди разошлись не торопясь, неохотно, как будто сожалея о чем-то.
   Мы сели пить чай, Аксинья разливала, ласковая и добрая как никогда и,
сочувственно поглядывая на Ромася, говорила:
   - Не жалуетесь вы на них, вот они и озорничают!
   - Не сердит вас это? - спросил я.
   - Времени не хватит сердиться на каждую глупость.
   Я подумал: если б все люди так спокойно делали свое дело!
   А он уже говорил, что скоро поедет в Казань, спрашивал,  какие  книги
привезти?
   Иногда мне казалось, что у этого человека на месте души  действует  -
как в часах - некий механизм, заведенный сразу на  всю  жизнь.  Я  любил
Хохла, очень уважал его, но мне хотелось, чтоб однажды он рассердился на
меня или на кого-нибудь другого, кричал бы и топал ногами. Однако он  не
мог или не хотел сердиться. Когда  его  раздражали  глупостью  или  под-
лостью, он только насмешливо прищуривал серые глаза и говорил короткими,
холодными словами что-то, всегда очень простое, безжалостное.
   Так, он спросил Суслова:
   - Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а?
   Желтые щеки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, -  ка-
залось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос.
   - Ведь, - нет для вас пользы в этом, а уважение вы потеряете.
   Суслов, опустив голову, согласился:
   - Верно - нет пользы!
   И потом говорил Изоту:
   - Это - душеводитель! Вот эдаких бы подобрать в начальство...
   ... Кратко, толково Ромась внушает, что и как я должен делать без не-
го, и мне кажется, что он уже забыл о попытке попугать его взрывом,  как
забывают об укусе мухи.
   Пришел Панков, осмотрел печь и хмуро спросил: