янный ковш бутылку водки, выпил ее в два приема, как
воду, и закусил яблоком. А когда буксир дернул баржу,  человек,  вцепив-
шись в рычаг руля, взглянул на красный круг солнца  и,  тряхнув  башкой,
сказал строго:
   - Благослови Осподь!
   Пароход ведет из Нижнего, с ярмарки, в Астрахань четыре баржи, груже-
ные штучным железом, бочками сахара и какими-то тяжелыми ящиками, -  все
это для Персии. Баринов постучал по ящикам  ногою,  понюхал,  подумал  и
сказал:
   - Не иначе - ружья, с Ижевского завода...
   Но рулевой ткнул его кулаком в живот и спросил:
   - Тебе какое дело?
   - В мыслях моих...
   - А - в морду, - хочешь?
   За проезд на пассажирском пароходе нам нечем  платить,  мы  взяты  на
баржу "из милости", и хотя мы "держим вахту", как матросы, - все на бар-
жи смотрят на нас, точно на нищих.
   - А ты говоришь - народ, - упрекает меня Баринов. - Тут  просто:  кто
на ком сел верхом...
   Тьма так плотна, что барж не видно, видишь только  освещенные  огнями
фонарей острея мачт на фоне дымных туч. Тучи пахнут нефтью.
   Меня раздражает угрюмое молчание рулевого. Я назначен боцманом  "вах-
тить" на руле в помощь этому зверю. Следя за движением огней на  поворо-
тах, он тихо говорит мне:
   - Эй, берись.
   Вскакиваю на ноги и ворочаю рычаг руля.
   - Ладно... - ворчит он.
   Я снова сажусь на палубу. Разговориться с этим человеком не  удается,
он отвечает вопросами:
   - А тебе что за дело?
   О чем он думает? Когда проходили место, где желтые воды Камы вливают-
ся в стальную полосу Волги, он, посмотрев на север, проворчал:
   - Сволочь.
   - Кто?
   Не ответил.
   Где-то далеко, в пропастях тьмы, воют и лают собаки. Это напоминает о
каких-то остатках жизни, еще нераздавленных тьмою. Это кажется недосяга-
емо-далеким и ненужным.
   - Собаки тут плохие, - неожиданно говорит человек у руля.
   - Где - тут?
   - Везде. У нас собака - настоящий зверь...
   - Ты - откуда?
   - Вологодский.
   И, точно картофель из прорванного мешка,  покатились  серые,  тяжелые
слова:
   - Это - кто с тобой - дядя? Дурак он, по-моему. А у меня дядя  умный.
Лихой. Богач. В Симбирском пристань держит. Трактир на берегу.
   Выговорив все это медленно и как бы с трудом, человек уставился неви-
димыми глазами на мачтовый фонарь парохода, следя, как он ползет в сетях
тьмы золотым пауком.
   - Берись, ну... Грамотный? Не знаешь - кто законы пишет.
   Не дождавшись ответа, он продолжал:
   - Разно говорят: одни - царь, другие - митрополит. Сенат. Кабы я  на-
верно знал - кто, сходил бы к нему. Сказал бы: ты пиши законы так, чтобы
я замахнуться не мог, а не то, что ударить. Закон должен быть  железный.
Как ключ. Заперли мне сердце и - шабаш! Тогда я - отвечаю! А  так  -  не
отвечаю! Нет.
   Он бормотал для себя, все более тихо и бессвязно, пристукивая кулаком
по дереву рычага.
   С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же  изли-
шен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной ночью. У бортов  парохода
по черной воде, желтыми масляными пятнами плывут отсветы огней  и  тают,
бессильные осветить что-либо. А над нами точно ил течет, - так  вязки  и
густы темные, сочные облака. Мы все глубже скользим в  безмолвные  недра
тьмы.
   Человек угрюмо жаловался:
   - К чему довели меня? Сердце не дышит...
   Безразличие овладело мною, безразличие и холодная  тоска.  Захотелось
спать.
   Осторожно, с трудом продираясь сквозь  тучи,  подкрался  рассвет  без
солнца, немощный и серый. Окрасил воду в цвет свинца, показал на берегах
желтые кусты, железные, ржавчиной покрытые сосны, темные лапы их ветвей,
вереницу изб деревни, фигуру мужика, точно  вырубленную  из  камня.  Над
баржой пролетела чайка, свиснув кривыми крыльями.
   Меня и рулевого сменили с вахты, я залез  под  брезент  и  уснул,  но
вскоре - так показалось мне - меня разбудил топот ног и  крики.  Высунув
голову из-под брезента, я увидал, что трое матросов, прижав  рулевого  к
стенке "конторки", разноголосо кричат:
   - Брось, Петруха!
   - Господь с тобой, - ничего!
   - А ты - полно!
   Скрестив руки, вцепившись пальцами в плечи себе, он  стоял  спокойно,
прижимая ногою к палубе какой-то узел, смотрел  на  всех  по  очереди  и
хрипло уговаривал:
   - Дайте от греха уйти!
   Он был бос, без шапки, в одной рубахе и портах, темная куча  нечесан-
ных волос торчала на его голове; они  спускались  на  упрямый,  выпуклый
лоб; под ним видны были маленькие глаза крота, налитые кровью, они смот-
рели умоляюще, тревожно.
   - Утонешь! - говорили ему.
   - Я? Никак. Пустите, братцы. Не пустите - убью его. Как  приплывем  в
Симбирской, так и...
   - Да перестань!
   - Эх, братцы...
   Он медленно, широко развел руки, опустился на колени и, касаясь рука-
ми "конторки", точно распятый, повторил:
   - Дайте от греха бежать!
   В голосе его, странно глубоком, было что-то  потрясающее,  раскинутые
руки, длинные, как весла, дрожали, обращены ладонями к людям. Дрожало  и
его медвежье лицо в косматой бороде; кротовые, слепые глаза темными  ша-
риками выкатились из орбит. Казалось, что  невидимая  рука  вцепилась  в
горло ему и душит.
   Мужики молча расступились пред ним, он неуклюже встал на ноги, поднял
узел, сказал:
   - Вот - спасибо!
   Подошел к борту и с неожиданной легкостью прыгнул в реку. Я тоже бро-
сился к борту и увидал, как Петруха, болтая головою, надел на нее - шап-
кой - свой узел и поплыл наискось  течения,  к  песчаному  берегу,  где,
навстречу ему, нагибалися под ветром  кусты,  сбрасывая  в  воду  желтые
листья.
   Мужики говорили:
   - Одолел себя, все-таки!
   Я спросил:
   - Он - сошел с ума?
   - Зачем? Нет, это он - души спасенья ради...
   Петруха уже выплыл на мелкое место, встал по грудь в воде и  взмахнул
над головою узлом.
   Матросы закричали:
   - Прощай!
   Кто-то спросил:
   - А как же без пачпорта он?
   Рыжий, кривоногий матрос рассказывал мне с удовольствием:
   - У него, в Симбирске, дядя живет, злодей ему и разоритель, вот он  и
затеял убить дядю, да, однако, пожалел  сам  себя,  отскочил  от  греха.
Зверь - мужик, а - добрый! Он - хороший...
   А хороший мужик уже шагал по узкой полосе песка, против течения  реки
и - вот он исчез в кустах.
   Матросы оказались добрыми ребятами, все они были земляки мне,  искон-
ные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но на
другой день заметил, что они смотрят на меня с любопытством угрюмо,  не-
доверчиво. Я тотчас догадался, что чорт дернул Баринова за язык  и  этот
фантазер что-то рассказывал матросам про меня.
   - Рассказал?
   Улыбаясь бабьими глазами, смущенно почесывая за ухом, он сознался:
   - Рассказал немножко!
   - Да - я ж тебя просил молчать?
   - Ведь я и молчал, да уж больно история интересна. Хотели в карты иг-
рать, а рулевой захвати карты, - скушно. Я и того...
   Из расспросов моих оказалось, что Баринов, скуки ради,  сплел  весьма
забавную историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги,  руби-
лись топорами с толпой мужиков.
   Бесполезно было сердиться на него,  -  он  видел  правду  только  вне
действительности. Однажды, когда я с ним, по пути на поиски работы,  си-
дел на краю оврага в поле, он убежденно и ласково внушал мне:
   - Правду надобно выбирать по душе! Вон, за  оврагом,  стадо  пасется,
собака бегает, пастух ходит. Ну, так что? Чем мы с тобой  от  этого  по-
пользуемся для души? Милый, ты взгляни просто: злой человек - правда,  а
добрый - где? Доброго-то еще не выдумали, да-а!
   В Симбирске матросы очень нелюбезно предложили нам сойти с  баржи  на
берег.
   - Вы нам люди не подходящие, - сказали они.
   Свезли нас в лодке к пристаням Симбирска, и  мы  обсохли  на  берегу,
имея в карманах тридцать семь копеек.
   Пошли в трактир пить чай.
   - Что будем делать?
   Баринов уверенно сказал:
   - Как - что? Надо ехать дальше.
   До Самары доехали "зайцами" на пассажирском,  в  Самаре  нанялись  на
баржу, через семь дней почти благополучно доплыли до  берегов  Каспия  и
там пристроились к небольшой артели рыболовов на калмыцком грязном  про-
мысле Кабанкул-бай.

   (Продолжение следует).™ѕ¤™…ќљјљ™…™јљ™„†кљa
™…§™†™ё¬™ѕќљ†™є™ь Wц#_31




   М. Горький.

   АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.

   О первой любви.

   (Окончание.)

   ...Тогда же, судьба, - в целях воспитания моего, - заставила меня пе-
режить трагикомические волнения первой любви.
   Компания знакомых собралась кататься на лодках по Оке,  мне  поручили
пригласить на прогулку супругов К. - они недавно приехали из Франции, но
я еще не был знаком с ними. Я пошел к ним вечером.
   Жили они в подвале старого дома, против него, не просыхая всю весну и
почти все лето, распростерлась во всю ширину улицы грязная лужа;  вороны
и собаки пользовались ею как зеркалом, свиньи брали в ней ванны.
   Находясь в состоянии некоторой задумчивости, я  ввалился  в  квартиру
незнакомых мне людей подобно камню, скатившемуся с горы, и вызвал стран-
ное смятение обитателей ее. Предо мною, заткнув дверь в следующую комна-
ту, сумрачно встал толстенький, среднего роста человек, с русской  окла-
дистой бородой и добрым взглядом голубых глаз.
   Оправляя костюм, он неласково спросил:
   - Что вам угодно?
   И поучительно добавил:
   - Раньше, чем войти, - нужно стучать в дверь!
   За его спиною, в сумраке комнаты, металось и трепетало что-то,  похо-
жее на большую белую птицу, и прозвучал звонкий, веселый голос:
   - Особенно, - если входите к женатым людям...
   Я сердито спросил: те ли они люди, кого мне нужно? И  когда  человек,
похожий на благополучного лавочника, ответил утвердительно,  -  объяснил
ему, зачем я пришел.
   - Вас прислал Кларк, говорите? - солидно и задумчиво поглаживая боро-
ду, осведомился мужчина и в ту же минуту вздрогнул, повернулся  волчком,
болезненно восклицая:
   - Ой, Ольга!
   По судорожному движению его руки мне показалось, что его ущипнули  за
ту часть тела, о которой не принято говорить, -  очевидно,  потому,  что
она помещается несколько ниже спины.
   Держась за косяки, на его место встала стройная  девушка,  с  улыбкой
рассматривая меня синеватыми глазами.
   - Вы - кто? Полицейский?
   - Нет, это только штаны, - вежливо ответил я, а она засмеялась.
   Не обидно, ибо в глазах ее сияла именно та улыбка,  которую  я  давно
ожидал. Видимо - смех ее был вызван моим костюмом; на мне были синие ша-
ровары городового, а вместо рубахи, я носил белую куртку повара;  -  это
очень практичная вещь: она ловко играет роль пиджака и, застегиваясь  на
крючки до горла, не требует рубашки. Чужие охотничьи  сапоги  и  широкая
шляпа итальянского бандита великолепно завершали мой костюм.
   Втащив меня за руку в комнату, толкнув к стулу,  она  спросила,  стоя
предо мной:
   - Почему вы так смешно одеты?
   - Почему - смешно?
   - Не сердитесь, - дружески посоветовала она.
   Очень странная девушка, - кто может сердиться на нее?
   Бородатый мужчина, сидя на кровати, свертывал  папиросы.  Я  спросил,
указав глазами на него:
   - Это - отец или брат?
   - Муж! - убежденно ответил он.
   - А что? - смеясь, спросила она.
   Подумав, рассматривая ее, я сказал:
   - Извините!
   В таком лаконическом  тоне  беседа  продолжалась  минут  пять,  но  я
чувствовал себя способным неподвижно сидеть в этом подвале  пять  часов,
дней, лет, глядя на узкое, овальное личико дамы и в ее  ласковые  глаза.
Нижняя губа маленького рта ее была толще верхней, точно припухла; густые
волосы каштанового цвета коротко обрезаны и лежат на голове пышной  шап-
кой, осыпая локонами розовые уши и  нежно-румяные  девичьи  щеки.  Очень
красивы руки ее, - когда она стояла в двери, держась за косяки, я  видел
их голыми до плеча. Одета она как-то особенно просто - в белую  кофточку
с широкими рукавами в кружевах и в белую же ловко сшитую юбку. Но  самое
замечательное в ней - ее синеватые глаза: они лучатся так весело, ласко-
во, с таким дружеским любопытством. И - это несомненно! - она  улыбается
той самой улыбкой, которая совершенно необходима сердцу человека двадца-
ти лет от роду, сердцу, обиженному грубостью жизни.
   - Сейчас хлынет дождь, - сообщил ее муж, окуривая бороду  свою  дымом
папиросы.
   Я взглянул в окно: на безоблачном небе разгорались  звезды.  Тогда  я
понял, что мешаю этому человеку, и ушел в настроении тихой радости,  как
после встречи с тем, чего давно уже и тайно от себя искал.
   Всю ночь ходил по полю, бережно любуясь  ласковым  сиянием  синеватых
глаз, и на рассвете был непоколебимо убежден, что эта маленькая  дама  -
совершенно неподходящая супруга для бородатого увальня с добрыми глазами
сытого кота. Мне даже жалко стало ее - бедная! Жить с человеком, у кото-
рого в бороде прячутся хлебные крошки...
   А на другой день мы катались по мутной Оке, под крутым берегом из ши-
роких пластов разноцветных мергелей. День был самый лучший от сотворения
мира, изумительно сверкало солнце в празднично-ярком небе, над рекою но-
сился запах созревшей земляники, все люди вспомнили,  что  они  действи-
тельно прекрасные люди, и это насытило меня веселой любовью к ним.  Даже
муж дамы моего сердца оказался замечательным человеком - он сел не в  ту
лодку, где сидела его жена и где я был гребцом, - весь день он вел  себя
идеально умно, - сначала рассказал всем страшно много интересного о ста-
рике Гладстоне, а потом выпил крынку превосходного молока, лег под  куст
и вплоть до вечера спал спокойным сном ребенка.
   Разумеется, наша лодка приехала первой на место пикника; когда  я  на
руках выносил мою даму с лодки, она сказала:
   - Какой вы силач!
   Я чувствовал себя в состоянии опрокинуть любую колокольню  города,  и
сообщил даме, что могу нести ее на руках до города - семь  верст*1.  Она
тихонько засмеялась, обласкала меня взглядом, весь день передо мною сия-
ли ее глаза, и, конечно, я убедился, что они сияют только для меня.
   Дальше все пошло с быстротой, вполне естественной для женщины,  кото-
рая впервые встретила невиданного ею интересного зверя, и для  здорового
юноши, которому необходима ласка женщины.
   Вскоре я узнал, что она, несмотря на свою внешность  девушки,  старше
меня на десять лет, воспитывалась в Белостокском институте  "благородных
девиц", была невестой коменданта Зимнего дворца, жила в Париже,  училась
живописи и выучилась акушерству. Далее оказалось, что ее мать тоже  аку-
шерка и принимала меня в час моего рождения, - в этом факте  я  усмотрел
некое предопределение и страшно обрадовался.
   Знакомство с богемой и эмигрантами, связь с одним из них, затем полу-
кочевая, полуголодная жизнь в подвалах и на чердаках Парижа, Петербурга,
Вены, - все это сделало институтку человеком забавно спутанным, на  ред-
кость интересным. Легкая, бойкая, точно синица, она смотрела на жизнь  и
людей с острым любопытством умного подростка,  задорно  распевала  фран-
цузские песенки, красиво курила папиросы, искусно рисовала, недурно  иг-
рала на сцене, умела ловко шить платья, делать шляпы. Акушерством она не
занималась. _______________
   *1 Вероятно - не донес бы.
   - У меня было четыре случая практики, но они дали семьдесят пять про-
центов смертности, - говорила она.
   Это оттолкнуло ее навсегда от косвенной помощи делу умножения  людей,
- о ее прямом участии в этом деле свидетельствовала дочь ее, -  милый  и
красивый ребенок лет четырех. О себе она рассказывала тем  тоном,  каким
говорят о человеке, когда его хорошо знают и он уже  достаточно  надоел.
Но иногда она как-будто удивлялась, говоря о себе, ее глаза красиво тем-
нели и светились, в них мелькала легкая улыбка смущения, - так улыбаются
сконфуженные дети.
   Я хорошо чувствовал ее острый, цепкий ум, понимал, что она  культурно
выше меня, видел ее добросердечно-снисходительное отношение к людям; она
была несравненно интереснее всех знакомых барышень и дам; небрежный  тон
ее рассказов удивлял меня, и мне казалось: этот человек, зная  все,  что
знают мои революционно-настроенные знакомые, знает что-то  сверх  этого,
что-то более ценное, но - она смотрит на все издали, со стороны,  наблю-
дая, с улыбкой взрослого, пережитые им милые, хотя порою опасные  забавы
детей.
   Подвал, в котором она жила, делился на две комнаты: маленькую кухню -
она же служила и прихожей - и большую комнату в три окна на улицу, два -
на сорный грязный двор. Это было удобное помещение для мастерской сапож-
ника, но не для изящной маленькой женщины, которая жила в Париже, в свя-
щенном доме Великой революции, в городе Мольера, Бомарше, Гюго и  других
ярких людей. Было еще много несоответствий картины с рамой,  -  все  они
жестоко раздражали меня, вызывая - кроме прочих чувств -  сострадание  к
женщине. Но сама она как бы не замечала ничего, что - на  мой  взгляд  -
должно было оскорблять ее.
   С утра до вечера она работала, утром - за кухарку и горничную,  потом
садилась за большой стол под окнами и весь день рисовала карандашом -  с
фотографии - портреты обывателей, чертила карты, раскрашивала картограм-
мы, помогала составлять мужу земские сборники по статистике. Из открыто-
го окна на голову ей и на стол сыпалась пыль улицы, по бумагам скользили
толстые тени ног прохожих. Работая, она пела, а утомясь сидеть - вальси-
ровала со стулом или играла с девочкой и, несмотря на обилие грязной ра-
боты, всегда была чистоплотна, точно кошка.
   Ее супруг был благодушен и ленив. Он любил читать - лежа в постели  -
переводные романы, особенно Дюма-отца. - Это освежает  клетки  мозга,  -
говорил он. Ему нравилось рассматривать жизнь "с точки зрения строго на-
учной". Обед он называл приемом пищи, а пообедав, говорил:
   - Подвоз пищевой кашицы из желудка клеткам организма требует абсолют-
ного покоя.
   И, забыв вытряхнуть крошки хлеба из бороды, ложился в  постель,  нес-
колько минут углубленно читал Дюма или Ксавье де-Монтепена, а потом часа
два лирически посвистывал носом, светлые мягкие усы его тихо шевелились,
как-будто в них ползало нечто невидимое. Проснувшись, он долго и  задум-
чиво смотрел на трещины потолка и - вдруг вспоминал:
   - А ведь Кузьма неправильно истолковал вчера мысль Парнеля.
   И шел уличать Кузьму, говоря жене:
   - Ты, пожалуйста, докончи за меня подсчет безлошадных Майданской  во-
лости. Я - скоро!
   Возвращался он около полуночи, иногда - позднее, очень довольный.
   - Ну, знаешь, доканал я сегодня Кузьму! У него, шельмеца,  память  на
цитаты очень развита, но я ему и в этом не уступлю. Между прочим, он со-
вершенно не понимает восточной политики Гладстона, чудак!
   Он постоянно говорил о Бинэ, Рише и гигиене мозга, а в дурную погоду,
оставаясь дома, занимался воспитанием девочки его жены.
   - Леля, - когда ты кушаешь, нужно тщательно жевать, это облегчает пи-
щеварение, помогая желудку быстрее претворить пищевую кашицу в  удобоус-
вояемый конгломерат химических веществ.
   После же обеда, приведя себя "в состояние абсолютного покоя", уклады-
вал ребенка на постель и рассказывал ему:
   -  Итак,  -  когда  кровожадный  честолюбец   Бонапарте   узурпировал
власть...
   Жена его судорожно, до слез хохотала, слушая эти  лекции,  но  он  не
сердился на нее, не имея для этого времени, ибо скоро засыпал.  Девочка,
поиграв его шелковой бородою, тоже  засыпала,  свернувшись  комочком.  Я
очень подружился с нею, она слушала мои рассказы  с  большим  интересом,
чем лекции Болеслава о кровожадном узурпаторе и печальной любви  к  нему
Жозефины Богарнэ, - это возбудило у Болеслава забавное чувство ревности:
   - Я - протестую, Пешков! Сначала ребенку необходимо внушить  основные
принципы отношения к действительности, а потом уже знакомить с нею. Если
б вы знали английский язык и могли прочитать "Гигиену души ребенка"...
   Он знал по-английски, кажется, только два слова: гуд бай.
   Он был вдвое старше меня, но обладал любопытством юного пуделя, любил
посплетничать и показать себя человеком, которому  хорошо  известны  все
тайны не толь