ромятным  рем-
нем, в кисть брала нож, а в левую руку короткую,  вроде  тяпки,  секиру.
Когда зверь шел на нее, разинув пасть, она била его тяпкой по  лапам  и,
сунув нож в пасть, вспарывала горло медведю.
   - Эдак только мордва била медведей, это требует силы зверячьей.  Сем-
надцатый зверь все-таки ребро ей вышиб, а тридцать который-то шею  свер-
нул ей несколько, - видал ты, как неладно она шеей владает? От этого. До
сорокового зверя она не дошла, забоялась, сороковой медведь -  сроковой,
судьбинный охотнику, редкие от него уходят живы. Это всему миру  извест-
но, - сороковому медведю указан срок жизни охотника.
   - У меня, годов с двадцать назад время, жил  один  индей,  знаменитый
охотник, из столицы наехал, дак у него ружья были и двустволки и всякие,
и рогатины, и ножики страшенные, а сороковой ничем не постеснился, обод-
рал ему ухо и бороду, вместе со щекой. _______________
   *1 В 50-х годах XIX столетия мордвин Кузьма пытался развить  культур-
но-национальное движение среди мордвы - Мокши и Ерзи, - населяющей Ниже-
городскую губернию.
   - Почему - индей? Так уж родился, чин у него был - граф, а  родом  он
индей, такой народ есть за Каспийским морем. Там их много живет; волосом
синеваты и пьяницы. Персияне? Нет, это другой народ, эти нам подвластны,
вроде бы пленные наши, как татара, али  -  чуваша,  мордва,  а  индей  -
вольный народ, люди самобытного царя. Им, индеям, полагается золотой зуб
во рту, для отлички от других людей. Народ -  важный,  басовитый.  Девок
индей этот перепортил у нас за зиму, весну, штук пять,  не  мене.  После
увезли его лечить. Без бороды у них не допускается жить, стыдно, тем они
и похожи на нас, а во всем ином - народ своего обычая. Звали-то его как?
А звали его - Федор Карлыч. Ха-ароший барин...
   Мокеев говорил точно с горы ехал извилистой дорогой и, вероятно, кон-
чил бы речь не раньше ночи, но мне показалось - час истек, и я  спросил:
где живет Иваниха?
   - А во-он-те, избеночка аккуратная на отшибе. Такого дела  люди  зав-
сегда в сторонке живут...
   Когда я подошел к чистенькой избе Иванихи, в открытых  воротах  стоял
воз свежескошенной травы, ось телеги задела за верею,  белоголовый  под-
росток тужился попятить буланую лошадь и не  успевал  в  этом.  Иваниха,
стоя на крыльце, мыла руки, под глиняным рукомойником, сердито  покрики-
вая.
   - Выпряги! Выпряги, говорю...
   Парнишка молча бил лошадь по морде и шипел. Старуха сошла с  крыльца,
быстро выпрягла коня, приподняла оглобли, наклонилась, упираясь в  землю
чугунными ногами, вытолкнула телегу на аршин за  ворота,  ловко  оберну-
лась, впряглась в оглобли и легко вкатила телегу во двор, сказав:
   - Неслух. Дурак.
   - Дак у тея - сила, - обиженно отозвался парнишка, уводя  лошадь  под
поветь.
   - Мне - семой десяток. На что годитесь, баловни?
   Увидав меня, испытующе смерила взглядом и пригласила:
   - Пожалуй-ко, в избу-то...
   Вечернее солнце пристально смотрело в открытые окна  избы;  на  чисто
вымытом полу катались пушистые котята; аромат сухих трав наполнял  свет-
лую комнату, в переднем углу фыркал паром чистенький самовар. У печи, на
полках блестели бутылки, стеклянные банки, жестяные коробки из-под  сар-
дин. Под полатями висели пучки трав: зверобой, буквица, медвежья капуста
- некрасивое растение сырых мест, корешки бодяги, болиголова и  какие-то
сучья в маленьких связках.
   Купечески держа блюдце на растопыренных пальцах, Иваниха спрашивала:
   - Что в городе говорят? Земли-то мужикам дадут ли? Глядите - сердятся
мужики. Сказал бы ты Голицыным-то, - чего они? Девять лет судятся  бесс-
тыдно, а толку ни себе, ни людям. Мотают мужиков. Будто волю дали, а где
она, воля? Повесили мужиков над землей, толкутся они как  мошки,  вот  и
вся воля.
   Ее темное лицо с тряпичными  щеками  угнетающе  безобразно.  Кровавые
глаза смотрят в блюдечко, на верхней губе шевелятся мокрые,  белые  усы,
на шее, под левым ухом, волосатая бородавка. Иваниха грызет сахар,  чмо-
кает и ничто, кроме высоко вспухшей груди, не напоминает в ней женщину.
   Я осторожно выспрашиваю ее, как она била медведей, она отвечает  нео-
хотно и как бы нарочито углубляя глухой, ворчливый голос.
   - Сильна была. Меня в те поры только два мужика могли одолеть во всей
округе. Кроме мужа. Да и мужа я поборола бы, только - нельзя: муж.  Шутя
я его и борола, а всерьез - нельзя, не смела этого. Тут у нас мужик лес-
ной, крепкий.
   Вспотев, она сняла платок с головы и в жесткой гриве ее волос обнажи-
лись толстые седые пряди. Вытерла платком иссеченное  морщинами  лицо  и
окутала им надломленную шею. Ладони  рук  ее  были  емки,  точно  ковши,
пальцы же непрерывно шевелились, как бы разбирая, распутывая моток  пря-
жи. Это было неприятно видеть. И вся Иваниха как-то нечеловечески  тяже-
ла.
   О сороковом медведе она сказала:
   - Медведь - зверь - богу служит. Кереметь на медведях в  небе  ездит,
солнце возит. Солнце-то большое, с хороший пруд, тяжелое, все из чистого
золота. Люди тоже богу нужны. Пчела служит человеку, человек - богу. Ке-
реметь сказал: бей медведя, покуда я  терплю,  побьешь  много  -  солнце
встанет, помни! Тогда пошлю на тебя сильного,  он  тебя  убьет.  Человек
согласился: человеку скота жалко. Меды жалко, овсы. Медведь  много  пор-
тит.
   Почесав концом ножа кожу на голове, она плюнула на ладонь и,  пригла-
див слюною взбитые волосы, уставила в лицо мне свой мутный,  подавляющий
взгляд. Нос у нее широкий, ноздри вывернуты, как у верблюда.
   - Вот, тебе, молодому, надо знать: баба  есть  такая,  как  сороковой
медведь. С тремя любишься - ничего, и с девятью - ничего, а  встанет  на
пути твоем четвертая, или там седьмая и - конец тебе. Приворожит, привя-
жет, кроме ее нет у тебя свету, будешь жить, как слепой. Это -  судьбин-
ная баба, ее Кереметь в наказание посылает. Богу - детей надо, людей.  А
когда одна голая игра, без детей, это он не любит. Не надо это ему...
   - Вы в церковь ходите? - спросил я. Она как будто удивилась,  отвечая
угрюмо:
   - Мы ходим. Зачем не ходить? У нас церковь хорошая, князьями строена.
И поп хороший, умный. Его пчела любит. Мы тут смирно живем, хорошо. Леса
округ.
   Котята влезли ей на колени, она сгребла огромной  лапой  своей  двух,
подняла зверков к лицу, спросила:
   - Ну, что?
   И, налив молока в свое блюдце, тут же, на столе, сунула им  блюдечко,
- этого не сделала бы простая баба.
   - Лакайте. А третий где? Братишка?
   Братишка грыз мой сапог, я поднял котенка и поставил его на стол.
   - Это, вот, умные звери, они никому не верят, - сказала Иваниха. -  И
память у них крепка: побей его, он это помнит. Через пять лет  вспомнит,
когда и не ждешь. А у людей память слаба: не помнят они, кто их бьет...
   Сильно завечерело, уже пригнали стадо, по улице шли мужики, плыли ми-
мо окон косы, отражая красноватый, заревой свет, в окна заглядывали  ба-
бы.
   - Ну, надо мне сходить в улицу, - сказала Иваниха. - Ты почто остано-
вился у Мокеева? Это семья несчастливая. Ты, вдругорядь, у меня  остано-
вись. Я заезжих люблю.
   И провожая меня за ворота, крикнула какой-то бабе:
   - Марь, ногу перевязала?
   - Ой, матушка, неколи...
   - Дура. Не тронь уж, я сама...
   После ужина Мокеев, позвав меня на реку ставить верши, дорогой  расс-
казал, что Иваниха еще недавно, лет десять тому назад, занималась обуче-
нием парней технике любви.
   - Пятак брала, али фунт баранок, - она баранки любит с анисом. Снача-
ла - смеялись над ней, после - привыкли. А она ругалась; дураки, кричит.
Это у нее первое дело, дураком ругать. За лошадями, кричит, следите,  за
коровами следите, скот жалеете, а девок не жалеете? Это,  она,  пожалуй,
верно кричала. Парни - медведи, делу этому у  собак,  у  скотов  глазами
учатся, а женятся - и начнут девок зря ломать, ничего не умеют.  Иной  с
первого разу жену испортит, а после бьет, - не сладка, не охоча...
   Светила луна, в воздухе стоял густой, влажный запах  свеже  скошенной
травы. Старик запнулся за обнаженный корень  дерева,  выругался  крепко,
потом призвал бога и, прихрамывая, перескочил к другому рассказу.
   - Ее боятся, Иваниху. Почитают. Она, брат, ух, какая. Прямо скажу...
   Подумав, он сказал:
   - Полезная. Хотели ее из лесу, из сторожки прогнать,  чиновник  прие-
хал, гонит и гонит. Нет, говорит, ни моды такой, ни  закону,  чтобы  лес
сторожила баба. Никогда, говорит, не было этого. Ему докладывают: да она
хоть и баба, а страшнее лешего. Не верит. Так она сама  пошла  на  него,
как на медведя, обернула кожей руку, нож взяла, все, как  надо.  Тут  он
испугался: ну-те, говорит, к лешему! В Сибирь бы,  говорит,  надо  тебя,
чорта! Так она и осталась сторожихой, а после сама ушла из лесу,  на  ее
место кум Яков вступил, его в ту же зиму пьяного волки сожрали.  Край  у
нас хороший, тихий край, - заключил старик, несколько неожиданно, а  все
же с полным убеждением.
   Ласково, осторожно выходила из лесов ночь, покрывая луга и поля  теп-
лыми тенями, тишина замерла над синей, ленивенькой речкой, и вокруг  лу-
ны, как пчелы над цветком, сверкали звезды...
   ...Месяца через три, в праздничный день мне снова довелось быть в Бе-
резянке. Я остановился у Иванихи, собрал  мужиков,  рассказал  им,  нас-
колько за это время подвинулось их дело, и осенним вечером, сидя со ста-
рухой за чаем, слушал ее речи. Она рассказывала о событиях лета, о пожа-
ре, уничтожившем, по счастью, только три избы, о том, кто чем болел, кто
кого избил, о людях, объевшихся грибами, о девочке, которая чего-то  ис-
пугалась в лесу и обезумела.
   - Сидит на печи, в темном уголку и поет днем, ночью: мамонька, бежим,
родная, бежим!
   Потом, шевеля пальцами, спросила строго:
   - Про землю-то не решили там, у вас?
   И когда я ответил: нет еще, она, недоверчиво взглянув на меня,  посо-
ветовала:
   - Ты не скрывай. Гляди, болеют мужики об земле...
   За окном ветер тряс деревья, хлестал в стекла дождем, гудел в  трубе,
деревню удушливо обняла осенняя, русская скука, та скука, тоскливей  ко-
торой только безнадежная, смертельная болезнь.
   Мне хотелось спросить знахарку о Керемети: какой  это  бог?  И  когда
она, кончив пить чай, перемыв и убрав посуду, села к столу вязать чулок,
я осторожно начал выспрашивать.
   Неприятно поджав толстые губы, быстро  шевеля  пальцами,  поблескивая
сталью спиц, она отвечала неохотно, верблюжьи  ноздри  ее  съежились,  и
темный нос стал острей.
   - Я не поп, бога не знаю, - говорила она.
   - А Кереметь - хороший бог?
   - Бог - не лошадь, по зубам не узнаешь. Не взглянешь ему в зубы-то...
   Она долго отвечала так сердито и сдержанно, но мне удалось  какими-то
словами задеть ее и, раздув ноздри, обнажив зеленоватые зубы  овцы,  еще
быстрее перебирая спицы, она заворчала раздраженно:
   - Что ты стучишь, как бондарь - бог, бог?  Человека  нельзя  отдавать
богу, как девку старику, нельзя насильно тащить к богу. Не семья  будет.
Правды не будет.
   С удивлением я заметил, что старуха строит  речь  свою  как-будто  не
по-русски, хотя вообще она говорила сочно и складно. Резким  жестом  она
дернула платок на голове, лоб ее стал выше, а из-под мохнатых бровей  на
меня внушительно уставились другие глаза - светлее, меньше. И все  мятое
лицо ее тоже стало меньше, тверже.
   - Ваш бог веру любит, Кереметь - правду, - говорила она. - Правда вы-
ше веры. Кереметь знает: бог с человеком в дружбе - будет правда!  Чело-
вечья душа - его душа, он ее чорту не даст. Ваш бог, христос, ничего  не
хочет, только веры хочет. Кереметь - человека хочет, он знает: бог с че-
ловеком - правда, а один бог - это неправда. Он - бережливый. Зверя, ры-
бу, пчелу - это он дает человеку. Землю дает. Он человеку пастух. Не поп
пастух, бог пастух. А у вас - поп. Христос говорит:  верь,  а  Кереметь:
делай правду! Сделаешь - друг мой будешь. За деньги правду не  сделаешь.
Попы - деньги любят. Они христа с Кереметью стравили, как собак, дерутся
оба, сердятся, ваш - на нас, наш - на вас.
   Она перестала вязать чулок, бросив на стол шерсть и спицы, и,  шлепая
губами, говорила глухо, угрюмо:
   - Мордва не люди стали, кому верить - не знают. И вы - не люди. Кере-
меть сердит на вас, мешает жить, оба они мешают, один -  вам,  другой  -
нам. Злые оба. Бог человеком питается, а человек стал тоже злой, горький
стал...
   Посветлевшие глаза старухи блестели укоризненно и жестко, она  стано-
вилась все меньше похожа на русскую, и что-то властное звучало в ее сло-
вах. Медленно разгибая сломанную шею, она точно намеревалась ударить ме-
ня головою, и это было так неприятно, что я выпрямился на стуле.  И  все
чаще встречались в ее речи слова, чужие мне, мордовские слова. Мое  дви-
жение, видимо, несколько успокоило ее, она схватила  чулок  со  стола  и
снова быстро замелькали спицы. Помолчав, она заговорила тише:
   - Бог злой, человек злой, поп хуже всех злой.  Людей  надо  разделить
честно: тех - этому богу, этих - тому. Тогда боги будут жить  дружно.  У
каждого свое стадо. Хорошие хозяева враждой не живут. Вы говорите:  "бог
правду любит, да не скоро скажет" - зачем не скоро? Знаешь - сейчас ска-
жи! Кереметь знает: правда - лучше веры. Он говорил, а когда его травить
стали - замолчал. Обиделся, - живите без меня. Это плохо нам. Это  чорту
- хорошо...
   Ко мне пришли мокрые мужики; отфыркиваясь, вытирая  ладонями  бороды,
они уселись на лавку и повели осторожную беседу о городе, о земле, нащу-
пывая: нет ли каких признаков, что жизнь станет легче? Не нащупали.
   А когда они, тяжко вздыхая, ушли, Иваниха попросила меня:
   - Ты не сказывай в городе, как мужики говорили. Губернатору не сказы-
вай, пожалуйста...
   Спать она легла на печи, а я на  полатях,  в  душном  запахе  сушеных
трав.
   Среди ночи меня разбудил визг ветра в трубе и тяжелый, булькающий шо-
пот. Осторожно взглянув с полатей вниз, я увидал, что Иваниха,  стоя  на
коленях, молится. Сверху она казалась бесформенной грудой чего-то  серо-
го, угловатого, похожего  на  камень.  Ее  необыкновенный  глухой  голос
странно булькал, - казалось, это яростно кипит вода или  полощут  горло.
Потом из этого кипения возникли странные сочетания слов.
   - Ая-яй, христос, ая-яй... Стыдно, христос... Илья сердится, ты  сер-
дишься, Кереметь тоже. Ты - сильный, за тобой идет много людей. Тебе на-
до быть добрым. Кто будет добрый к людям, когда бог злой? А-я-яй,  хрис-
тос! Ты слушай меня, слушай, я много знаю! Бабы  твои  мучаются,  мужики
мучаются, зачем? Э-ех...
   Не крестясь, она размахивала руками, то простирая их к темным  пятнам
икон, то прижимала к бедрам, или била ладонями по грудям. И все  шептала
глухо, но горячо упрекая, захлебываясь словами:
   - Кереметь попы твои гонят, ох! Как можно? Кереметь - хуже тебя  раз-
ве? Э-э, плохо, христос! Бог бога гонит - чему учит людей? Ох, ты, хрис-
тос, нехороший бог, завистлив ты, злой, не человечий ты бог, нет! Трудно
людям с тобой. Что делаешь? Иван - зачем помер молодой?  Мишка,  -  одно
дитя, такой светлый Мишка - зачем? Корова  Гусевых  пала,  ай-ай-яй!  Не
жалко тебе своих, а? Чужих ты уж не пожалеешь, нет! Ой, плохо. Кому слу-
жишь, христос? Каким людям служишь, а? Вот я, баба, людям  служу,  твоим
помогаю, и татарам, и чуваше, - мне все равно, видишь? А ты - кому?  Поп
твой говорит: ты - для всех, а ты и своих не любишь, нет.  Стыдно  тебе,
ох, не так надо. Я правду говорю: эй, стыдно тебе! Смотри на твои люди -
хорошие люди, а как живут? Э, - христос! Ты знаешь:  бог  живет  хорошо,
когда слушает людей, люди - когда бога слушают. Ты слушай меня, я говорю
не плохо, я правду говорю, ты понимай: богу надо знать правду лучше  лю-
дей, а я, человек, старуха, знаю правду лучше тебя,  прежде  тебя  знаю,
э-эх, ты, христос...
   Так она укоряла христа долго; очень жутко гудел ее глухой голос,  ки-
пящие слова, булькая в горле ее, звучали то жалобно, то горько и гневно.
   Тонкими плетями хлестал дождь по соломе крыши, тонко и зло взвизгивал
ветер, приглушая сердечную жалобу человека...
   На рассвете я уехал из деревни и увез в памяти моей  одну  из  лучших
бесед человека с богом, - может быть, самую лучшую из всех, какие  дове-
лось слышать мне.
   - Э, христос... %#_114

   М. Горький.

   ПАУК.

   <Заметки из дневника воспоминания.>

   Ермолай Маков, старик, торговец "древностями", человек длинный, тощий
и прямой, как верстовой столб. Ходил он по земле, как солдат на  параде,
смотрел на все огромными глазами быка, в серовато-синем,  мутном  блеске
их было что-то унылое и тупое. Он казался мне глупым,  в  этом  особенно
убеждала меня своенравная и капризная  чертах  его  характера:  принесет
продавать чернильницу подьячего, жалованный ковш целовальника или  древ-
нюю монету, упорно торгуется, продаст - и вдруг могильным  голосом  ска-
жет:
   - Нет, не хочу.
   - Почему?
   - Охоты нет.
   - Зачем же ты целый час болтал зря?
   Он молча сунет вещь в бездонный карман своей поддевки, вздохнет тяжко
и уходит, не простясь, как будто крепко  обиженный.  Но  через  день,  а
иногда - через час, неожиданно является, кладет вещь на стол:
   - Бери.
   - А что ж ты прошлый раз не продал?
   - Охоты не было.
   Он был не жаден на деньги, по многу давал нищим, а к  себе  относился
небрежно: ходил зиму и лето в старенькой, на вате,  поддевке,  в  теплом
измятом картузе, в худых сапогах. Жил - бездомно, переходя от поместья в
поместье из Нижнего в Муром, из Мурома в Суздаль, Ростов, Ярославль -  и
снова является в Нижнем, всегда останавливаясь в  грязненьких  "Номерах"
Бубнова; их населяли торговцы канарейками, шулера, сыщики и всевозможные
искатели счастья; - они искали его лежа на продавленных диванах, в обла-
ках табачного дыма. Среди этого  человечьего  мусора  Маков  пользовался
особым вниманием как "ходовой" человек и хороший рассказчик; рассказывал
же он всегда о том, как разрушаются  -  "хизнут"  -  старые  "дворянские
гнезда". Говорил он об этом с глухой, унылой злобой,  особенно  густо  и
настойчиво подчеркивая легкомыслие помещиков:
   - Шары гоняют. Очень любят они шары гонять деревянными  молотками,  -
игра такая. И сами, как шары эти, стали, - совсем бессмысленно  катаются
туда-сюда по земле.
   Однажды, туманной ночью осени, я нашел Макова на пароходе, по  дороге
в Казань. Едва шевеля  колесами,  пароход  слепо  и  осторожно  сползал,
сквозь туман, по течению; в серой воде и сером тумане расплывались, тая-
ли его огни, глухо и непрерывно ревел гудок; было тоскливо, как в  тяже-
лом сне. Маков сидел на корме, одиноко, точно  прячась  от  кого-то.  Мы
разговорились - и вот, что он рассказал:
   - Двадцать третий год живу я в неизбывном страхе и нет  мне  спасения
от него. А страх мой, сударь, особый: вселена в плоть  мою  чужая  душа.
Было мне, сударь, тридцать годов и водился я с одной  бабой,  не  иначе,
как - ведьмой. Муж у нее - приятель  мой  -  был  добрый  человек,  а  -
больной, умирал. И в ночь, когда помер он, а я - спал, бабенка эта  ока-
янная изняла из меня мою душу, а его душеньку заключила в мою плоть.  Ей
было выгодно это, муж-от был ласковее меня к ней, треклятой. Помер он, и
- сразу стало мне заметно: не тот я человек. Бабу эту, прямо  скажу,  не
любил я, просто - баловался с нею, а тут вижу: влечется к этой бабе душа
моя. Как же это? Неприятна женщина мне, а оторваться от нее -  не  могу.
Все мои отличные качества дымом исчезли, нудит  меня  неведомая  грусть,
стал я робок с ней и вижу: серовато все вокруг, как золой опылено, а ба-
ба эта - лицо огня! Играет со мною, зализывая меня во  грех,  по  ночам.
Тут и понял я: подменила она душу мне, чужой душой  живу.  А  -  моя-то,
настоящая-то моя, богом данная мне - где же? Испугался я...
   Тревожно гудел гудок, глухой гул его упирался в туман, пароход, точно
ущемленный, ворочал кормою, урчала и плескалась вода под нею,  темная  и
жирная, как смола. Старик, прислонясь спиною к борту, передвигал ноги  в
пудовых сапога