ократно публиковалось нелегально в
самиздате.  Массовому  чешскому читателю  роман стал  доступен только в 1989
году.
     Повествование здесь  по жанру  близко  к исповеди.  Главный герой книги
описывает события своей жизни как сторонний наблюдатель, не вынося оценок, и
старается быть объективным, не упустив  ни малейшей значимой детали.  Каждая
глава романа начинается словами  "Послушайте-ка, что я вам теперь расскажу",
а  заканчивается словами "Хватит с вас?  На этом  я сегодня закончу!" К кому
относятся эти обращения, становится ясно только в конце романа. Оказывается,
что все повествование является одной большой историей, разделенной на части,
подобно сказкам  Шехерезады. Каждую  субботу  высланный  коммунистами в леса
Северной  Чехии  на  исправительные работы бывший  официант, бывший владелец
престижной гостиницы, бывший миллионер, а в настоящее время простой дорожный
рабочий   с  говорящей  фамилией  Дитя  рассказывает  посетителям  пивной  в
маленькой  приграничной   деревушке  историю  своей   жизни.   В   неспешное
повествование  вклиниваются яркие зарисовки  о  его  сослуживцах, друзьях  и
родственниках,  описание исторических  событий.  Постепенно  четкие  границы
круга слушателей этой исповеди размываются и перестают существовать  вообще.
Рассказчик  начинает  говорить о деревушке и посетителях пивной  уже  как об
одном  из  многих  эпизодов  своей жизни,  само  же  повествование  обращает
непосредственно  к читателям. В последней главе,  написанной от лица автора,
сообщается  о  месте,  времени  и  приемах  написания  романа.  В  конце  же
происходит  замечательная   метаморфоза:  образы  автора,  повествователя  и
главного  героя  сливаются воедино,  чем создается особый  эффект  "интимной
беседы с читателем", которую ведет писатель.
     Еще одним  программным произведением  Грабала  является  заглавный  для
данной книги роман "Слишком шумное  одиночество". Различие между двумя этими
текстами,  лиро-эпическим  в  первом  случае  и  философски-медитативным  во
втором, связаны в  основном с разным образом главного  героя. В  "Английском
короле"  это активный деятель, тогда  как  в "Слишком шумном  одиночестве" -
созерцатель.  Подобно  главному  герою  романа  "Я   обслуживал  английского
короля",  центральный персонаж  "Слишком  шумного одиночества"  Гантя  имеет
своего прототипа.  Им  был упаковщик  макулатуры  Индржих Пеукерт  - коллега
Грабала по пункту  приема  вторсырья  в Праге,  где писатель  работал в 50-е
годы. Фигура Ганти впервые  появилась  в  творчестве писателя в 1959 году, в
рассказе "Барон Мюнхгаузен". В романе же "Слишком  шумное одиночество" Гантя
преображается из  типичного рассказчика-"пабителя" в "упрямого  проповедника
бесконечности и  вечности" (как охарактеризовал его известный чешский критик
Милан  Янкович),  который  с   помощью  бесконечного  "говорения"   пытается
докопаться до  смысла  собственного  существования.  О  своих  отношениях  с
прототипом Ганти и об истории создания  романа Грабал писал:  "...  в пункте
приема  макулатуры мы  вынуждены были работать при  искусственном свете, так
как  другого  там  попросту  не  было,  а   напротив  находилась  пивная  "У
Гусенских"... в этом подвале  от жажды  бы вас не спас никакой чай, так  что
нам приходилось пить пльзеньское пиво с самого утра и до  конца смены. Итак,
мы выпивали  литры пива, а мой Гантя был  и в  самом деле против своей  воли
образован, поэтому роман, с  которым  у меня очень много  связано,  "Слишком
шумное  одиночество",  я списал с него и добавил туда еще автобиографический
миф, так что это оказались  две истории жизни, которые  я объединил: история
Ганти и моя собственная..."
     В отличие от романа "Я обслуживал английского короля",  "Слишком шумное
одиночество" было  написано в трех вариантах. Все они  появились в 1973-1974
годах и  в августе 1976 года  были объединены Грабалом под общим названием и
переплетены в одну  тетрадь.  Однако при  их сравнении  явно  заметен "шов",
проходящий между  ними.  В  двух первых, например, Гантя говорит о  тридцати
годах,  проведенных в пункте  приема  макулатуры, а в третьей уже о тридцати
пяти; в первом варианте Гантя часто именуется Адамом, в последующих же связь
главного героя с библейским "первым человеком" исчезает...
     "Слишком шумное одиночество" впервые вышло в самиздате в 1977 году, а в
1986 в машинописном виде появились все три варианта романа. Официально же  в
Чехословакии  "Слишком  шумное одиночество"  было  напечатано  только в 1989
году.
     Роман, который  сам  Грабал  называл  "балладой, обладающей собственным
дыханием", повествует  об  упаковщике старой бумаги. Он "помимо  своей  воли
образован",  потому что вместе с бумажными  обрезками в прессовальную машину
ему приходится  класть книги, "полные красивых  и глубоких мыслей". Вдобавок
Гантя  ежедневно уносит домой лучшие  произведения лучших авторов, так что в
его маленькой квартирке  уже  скопилось несколько  тонн книг. Главный  герой
вполне  доволен  своей  работой, он  даже  создал  некий  собственный  стиль
прессовки:  в каждую новую пачку он кладет  раскрытой  то  книгу  известного
философа,  то  сборник  стихов  великого  поэта,  то  любимый  роман...   Но
неожиданно для Ганти заведующий пунктом сбора  макулатуры решает вместо него
поставить  к  прессу  молодых  людей  из  бригады  социалистического  труда,
работающих  в  несколько раз быстрее. Предчувствуя  изгнание  из  подземного
"райского сада", где вместе со своим прессом и любимыми книгами он провел не
один  десяток лет, Гантя  решается на  самоубийство, которое и осуществляет,
ложась  под пресс вместе с последней  пачкой  макулатуры. Примечательно, что
самоубийство Ганти представлено автором в двух первых  вариантах романа  как
действительное,  а в последнем -  как мнимое,  переживаемое главным героем в
пьяном сне на скамейке в парке после увольнения.
     "Слишком  шумное  одиночество",  как   и  многие  другие   произведения
писателя, буквально пронизано  сквозными  мотивами. Обозначим  некоторые  из
них. В  романе  писатель устанавливает параллели  между  миром людей и миром
книг.   Книга   одушевляется,  наделяется  собственной  жизнью,   судьбой  и
предназначением.  Гантя  отождествляет свою работу  с сожжением человеческих
тел в крематории, при нажатии  кнопки пресса он словно слышит хруст "книжных
костей", воспоминания о кремации матери наводят его на мысль о сходстве печи
крематория с гидравлическим  прессом, а  описание  прессовки привезенной  из
мясной  лавки   бумаги,  пропитанной  кровью,   создает  впечатление,  будто
кровоточит сама уничтожаемая  бумага. По ходу  развития повествования  книги
отождествляются  Гантей  уже  не  с  мертвыми, а  с  живыми существами.  Его
квартира  полна книг, которые он принес с работы,  ему даже приходится спать
под балдахином  из размещенных  над его кроватью  сотен  изданий,  и главный
герой  боится,  что однажды они,  сговорившись,  обрушатся на  его голову  и
придавят его собственным весом - так совершится месть "живых"  книг за своих
сестер, уничтоженных в прессе. В конце же романа, когда Гантя уже знает, что
ему грозит  увольнение, его отношение  к  книгам меняется.  Он  видит  в них
незащищенных брошенных детей, которых некому спасти.
     На протяжении всего произведения "образованный против своей воли" Гантя
цитирует известных философов и на страницах романа устанавливает неожиданные
связи между  их  учениями. Прага в  восприятии главного героя превращается в
античную Грецию, собравшую все  великие умы  мира. Два  важнейших  для Ганти
мыслителя прошлого,  представляющие в его  сознании  диалектическое единство
деяния  и созерцания, Иисус и Лао-цзы, являются главному герою  в  то время,
когда он прессует "кровоточащую" бумагу.
     Война двух крысиных кланов  - еще один мотив, при помощи которого автор
живописует   отношения,  царившие   в   чешском  обществе  1970-х  годов.  В
продолжение  всего романа Гантя  слышит, как  в  канализационных  трубах под
полом  подвала,  где  стоит  его  пресс,  проходит   битва  обычных  крыс  и
крыс-мутантов, адаптировавшихся к городским условиям. Война грызунов наводит
на него ужас и заставляет задуматься о сущности жизни. Однажды главный герой
замечает, что вместе со  старой  бумагой  в  пресс попадают  мышиные гнезда,
которые он, сам  того не  желая, уничтожает. Придя  домой, Гантя боится, что
мыши отомстят ему и, объединившись, обрушат  на  него, спящего, тонны  книг.
Мотив прессовки повторяется  в романе еще не один  раз,  оборачиваясь подчас
апокалипсическим видением. Герою кажется, что пространство Праги сжимается в
гигантском прессе, что его тело вдавливается в кирпичную стену храма, что он
слышит, как  трещат  трамваи и автомобили,  как стены домов  подступают  все
ближе друг к другу, пока не превращаются в единую массу...
     Следующее десятилетие  в  творчестве Богумила Грабала  ознаменовалось в
первую очередь созданием автобиографической трилогии "Свадьбы в доме", "Vita
nuova" и "Разрывы" (1984-1985). Повести этого цикла, написанные от лица жены
прозаика  Элишки  Плевовой,  охватывают  сравнительно  небольшой  промежуток
времени: около  пятнадцати  лет.  Первая  из  них, снабженная  подзаголовком
"дамский роман", посвящена истории знакомства Грабала  с  "Пипси" (так звали
близкие друзья его жену). Вторая представляет  два  года из жизни  писателя,
когда он вместе с художником  Владимиром Боудником и  поэтом Карелом Марыско
снимал в Праге квартиру, ставшую для них своеобразной творческой мастерской.
Третья  повесть  охватывает  период  от  выхода  первого  большого  сборника
рассказов Грабала "Жемчужина на  дне" (1963) до начала 70-х годов, когда  он
перебрался  из  столичной  квартиры  в загородный  дом в окрестностях Праги.
Новой сценой  действия здесь выступает местечко Керско, новыми героями - его
обитатели,  а также многочисленные кошки, которых писатель обожал,  новым же
историческим  фоном  - политическая  ситуация после  оккупации  Чехословакии
войсками  Варшавского  договора. Изображение  событий 1968 года в  последнем
томе  трилогии  спровоцировало самый  серьезный  конфликт  между  Грабалом и
властями.
     В конце  80  - начале 90-х годов  Богумил  Грабал пишет  ряд рассказов,
объединенных одной общей идеей: своего  рода публицистической  рефлексией на
события современности. Так,  уже после  январской демонстрации  1989  года в
Праге,   которая  стала   прологом   к  целой   серии  антиправительственных
выступлений, вылившихся в конце концов в  ноябрьскую "бархатную  революцию",
Грабал написал эссе "Волшебная флейта". В том же году он совершил поездку по
университетам   США,  после   чего  в  его   произведениях   появился  новый
литературный  персонаж.  В  сборнике  "Ноябрьский  ураган" (1989) почти  все
тексты, стилизованные  под  письма, адресованы  девушке по  имени  Апреленка
(по-чешски Dubenka от duben  - "апрель").  Так назвал американскую  знакомую
писателя,  студентку  Эйприл  Джиффорд, его друг  Карел  Марыско.  Апреленке
посвящены  также произведения из сборника "Кавалер  роз" (1991) и  некоторые
более поздние, также написанные в стиле "литературной журналистики".
     90-е   годы   были   для  писателя  своеобразной  компенсацией  за  два
десятилетия  преследований и  замалчивания его  творчества коммунистическими
властями Чехословакии. В это время  Богумилу  Грабалу было присуждено  около
десятка  престижных международных  премий в  области литературы, он совершил
поездки по университетам Европы и США с авторскими чтениями  и лекциями, а в
1996 году из рук президента Чешской Республики Вацлава Гавела получил медаль
"За заслуги".
     Менее  чем через два месяца  после этого торжественного события  Грабал
был госпитализирован, а еще  через месяц Чехию облетело сообщение о том, что
3 января  1997  года  вследствие  падения  из  окна  шестого  этажа пражской
больницы  восьмидесятидвухлетний писатель скончался. Считается, что он выпал
из  окна  в результате  несчастного случая, кормя  голубей;  но существует и
другая версия - о самоубийстве.
     Мотив   самоубийства   часто  встречается   в  произведениях  писателя.
Например,  в  начале  "Волшебной  флейты"  падение из  окна  становится  для
повествователя своего рода символом: с шестого этажа хотели выпрыгнуть Франц
Кафка и  герой автобиографических "Записок  Мальте Лауридса  Бригге" Райнера
Марии Рильке, так же  свел счеты с жизнью чешский поэт Константин Библ...  В
один  из последних  своих  дней  рождения  Грабал  написал:  "Зачем  я  буду
праздновать этот день, если мне хочется умереть? Рождение - да, но по другую
сторону..."
     Похороны Богумила Грабала прошли при  большом стечении народа, и в день
восьмидесятитрехлетия  писателя, 28 марта, урна с его прахом  была погребена
на  сельском кладбище  в  семейном  склепе  под  Прагой.  Рассказывают,  что
незадолго  до этого печального  события над  теми  местами  пронесся сильный
ураган, вырвавший с  корнем несколько  толстых сосен. А как однажды  пошутил
сам Грабал, "ураган и проливной  дождь - это верные признаки  того,  что Бог
весел".

     Александр Кравчук




СЛИШКОМ ШУМНОЕ ОДИНОЧЕСТВО

     Только солнце вправе иметь пятна.
     Иоганн Вольфганг Гете

     I

     Тридцать пять  лет  я занимаюсь  макулатурой, и это  моя история любви.
Тридцать пять  лет  я  прессую старую  бумагу  и книги,  тридцать  пять  лет
пачкаюсь  типографскими знаками, так  что  стал  похож  на толковые словари,
которых  за эти годы через мои руки прошло, наверное, центнеров тридцать;  я
сосуд  с живой  и мертвой  водой, стоит меня чуточку наклонить -- и из  меня
потекут сплошь мудрые мысли, я против своей воли  образован  и даже не знаю,
какие  мысли мои, то  есть из меня, а какие я вычитал, так  за эти  тридцать
пять лет во мне срослись я сам и окружающий меня мир;  ведь я,  читая, можно
сказать, не читаю, а набираю в клюв красивую фразу и смакую ее, как конфету,
как рюмочку ликера, до тех пор, пока эта мысль не впитается в  меня, подобно
алкоголю,  до тех пор она всасывается,  пока  не только проникнет  в  мозг и
сердце, но просочится с кровью до самой последней жилки. И вот так я за один
месяц прессую в среднем двадцать центнеров книг, но чтобы найти  в себе силы
для  этого моего богоугодного  дела,  я за  тридцать пять лет выпил  столько
пива, что  его хватило бы на  пятидесятиметровый  плавательный  бассейн  или
целые ряды  кадок  под рождественских карпов. Так я стал  мудрым поневоле  и
заявляю,  что мой мозг  --  это  спрессованные гидравлическим прессом  мысли
связки  идей, Золушкин  орешек  --  вот  что  такое  моя голова, на  которой
выгорели волосы, и я понимаю, что  куда лучше  было в прежние времена, когда
все знания сберегала одна лишь людская память; тогда, если бы кто-то  затеял
изничтожать книги, он был бы  принужден  пропускать через пресс человеческие
головы, хотя и это  оказалось  бы бесполезным, ведь  настоящие мысли берутся
снаружи, они всходят  подле человека,  как тесто в  квашне, так что напрасно
Кониаши всего мира жгут книги: если  они, эти книги,  заключают в себе нечто
подлинное,  слышится лишь  тихий смех  сжигаемых страниц,  ибо хорошая книга
всегда обращена  куда-то вовне. Я тут купил  приборчик,  умеющий складывать,
умножать и  извлекать корни,  габаритами не внушительнее бумажника, и когда,
набравшись смелости, я отверткой выломал  его  заднюю стенку, то с радостным
испугом  разглядел  внутри, к собственному удовольствию, крохотную пластинку
размером  с почтовую  марку и толщиной с десяток книжных листов --  и больше
ничего,  только воздух, заряженный математическими  вариациями  воздух!  Вот
так, когда мои глаза погружаются в хорошую книгу, отвлекаясь от напечатанных
слов, от текста ее тоже остаются лишь нематериальные мысли, которые витают в
воздухе, почивают на  воздухе, питаются воздухом и в воздух же возвращаются,
ибо все  в итоге состоит из воздуха -- так же, как одновременно присутствует
и отсутствует кровь Господня  в Святом причастии. Тридцать пять лет я  пакую
старую бумагу и книги, и я обретаюсь в  стране,  которая вот  уже пятнадцать
поколений  умеет  читать  и  писать, в стародавнем королевстве,  где  людьми
владели и  продолжают  владеть привычка  и страсть терпеливо запечатлевать в
голове мысли и образы,  несущие  им неизъяснимое наслаждение  и куда большую
скорбь, где за брикет спрессованных мыслей люди бывают  способны отдать даже
жизнь.  И  теперь  все это  происходит  во  мне; уже тридцать пять лет я жму
попеременно на  зеленую и красную кнопки моего пресса  -- и те  же  тридцать
пять лет пью  кувшин за кувшином  пиво, но не ради пьянства,  меня бросает в
дрожь от пьяниц, я пью, чтобы лучше думалось, чтобы легче  было проникнуть в
самое  сердце текста, так  как  мое  чтение  --  это  не  для забавы, это не
средство  скоротать время  или, паче  того,  быстрее заснуть: я,  живущий  в
стране,  где вот уже  пятнадцать поколений  умеют  читать и писать, пью  для
того,  чтобы  от  чтения  никогда  больше не  спать,  чтобы  меня  сотрясала
лихорадка: ибо  я согласен с Гегелем в том,  что благородный  человек всегда
немного  дворянин, а  преступник всегда  наполовину убийца. Если  бы  я умел
писать,  то написал бы книгу  о величайшем счастье и несчастье человеческом.
Через книги и из книг я постиг, что небеса отнюдь не гуманны, как не гуманен
и  мыслящий человек: не  то  чтобы  он  не  хотел,  но  это  несообразно его
понятиям. От моих рук,  под моим гидравлическим прессом гибнут ценные книги,
и я не способен остановить  течение этого потока.  Я не кто иной, как нежный
мясник.  Книги  научили  меня наслаждаться опустошениями, я  обожаю ливни  и
демонтажные  бригады,  я  простаиваю часами, чтобы увидеть,  как пиротехники
слаженно,  точно накачивая гигантские  шины, взрывают  целые кварталы домов,
всю улицу, я  до  самого последнего мгновения  остаюсь под  впечатлением той
первой секунды, когда  вдруг вздымаются все кирпичи,  и камни,  и  балки,  а
потом  настает  момент, когда  дома тихо  ниспадают,  словно одежда,  словно
океанский корабль  после взрыва котлов  быстро опускается на морское  дно. И
вот я стою в  туче пыли, среди звучащего музыкой  шума, и  размышляю о своей
работе  в  глубоком  подвале,  где  стоит мой  пресс, за  которым  я тружусь
тридцать пять лет при свете электрических лампочек, надо мною слышны шаги во
дворе,  а через отверстие в потолке моего подвала  сыплется, словно с небес,
из рога изобилия,  содержимое мешков, и ящиков, и коробок, которые извергают
в отверстие посреди двора макулатуру, увядшую зелень из цветочного магазина,
упаковочную  бумагу,  старые  театральные  программки,  билеты,  обертки  от
мороженого, листы  в пятнах от малярной кисти,  вороха  мокрой окровавленной
бумаги из  "Мяса", острые  обрезки  из  фотоателье, содержимое  канцелярских
корзин вместе с катушками лент для пишущих машинок, открытки к минувшим дням
рождения и  именинам; бывает, что ко мне в подвал  летят завернутые в газеты
булыжники,   это  чтобы  бумага  больше  весила,   и  выброшенные  ненароком
картонажные  ножи  и  ножницы,  молотки  и  клещи  для выдергивания гвоздей,
мясницкие секачи, чашки с засохшим черным кофе, а порой и пожухлый свадебный
букет или совсем свежий искусственный венок с похорон. И  все это я тридцать
пять  лет прессую в  моем гидравлическом прессе, трижды  в неделю  грузовики
увозят мои брикеты на вокзал, в вагоны, а те -- дальше, на бумажную фабрику,
где  рабочие перережут проволоку и вывалят мою продукцию в щелочь и кислоты,
растворяющие  даже лезвия, которыми я  то и дело раню руки. Но как в  струях
грязной реки, которая течет мимо фабрик, мелькнет,  бывает, красивая  рыбка,
так  посреди потока макулатуры  блеснет  иногда  корешок ценной книги, и  я,
ослепленный,  на  миг  отвернусь,  а потом  выуживаю  ее,  вытираю о фартук,
открываю, вдыхая  запах текста, затем  прочитыва