ную к инвалидному  креслу.  И
вот матушка ездила в этом кресле по комнате, и я даже пугался при виде того,
как она  порывалась встать, но  у  нее ничего не  получалось; папаша  охотно
возил ее из  одной  комнаты в  другую, а  матушка вела сама  с собой длинные
беседы, из которых  выяснялось, что  ее муж --  знаменитый художник, пишущий
прекрасные полотна в своей мастерской, однако матушка не может ходить, а она
так мечтает  выздороветь  и побывать  в  этой  мастерской, расположенной  на
другом конце Парижа. И папаша оживал,  толкая перед  собой кресло матушки, и
проверял, как она выучила роль. Мне же  казалось, что еще немного --  и отец
захочет, чтобы матушка и впрямь не могла ходить и всю жизнь ездила в кресле,
как  в этой пьесе "Тень". И мне вновь  и  вновь  приходилось признавать, что
матушка  настоящая актриса, потому что в третьем действии, когда ей  усилием
воли удавалось подняться с кресла-каталки, я видел, что  даже отец желал  ей
встать и шаг за  шагом добраться до такси, дабы потом, преодолевая ступеньку
за ступенькой, вскарабкаться наверх и застать там мужа с другой  женщиной...
И у матушки, когда она воображала эту сцену у  нас дома, подкашивались ноги,
она валилась на пол  и  медленно  выползала из  кухни в коридор,  а потом --
ступенька  за  ступенькой  --  выбиралась  во двор  пивоварни,  где  стояла,
опираясь о  стену, так что  пивовары думали, что у нее  прострел, а матушка,
совершенно  сломленная,  возвращалась в  комнату,  к своему  креслу-каталке,
которое ей  пододвигал папаша,  и когда матушка усаживалась в  него, закутав
ноги клетчатым пледом, отец снова  радовался и возил ее по квартире, матушка
же  говорила, что  такой она и останется до конца жизни. И папаша по меньшей
мере неделю ходил счастливый оттого, что видел матушку такой, какой хотел бы
ее видеть всегда.
     Все эти пьесы, сыгранные за  многие годы, я хорошо знал,  но ни разу не
побывал  на  спектакле  в  театре.  Я чувствовал, что если бы я  стоял  там,
прислонясь  к одному из столбиков, поддерживавших  балконы,  я был  бы  весь
красный --  не от стыда, но от волнения,  что  внезапно что-то случится, что
матушка забудет нужную роль и  начнет играть другую. Уже  сама  мысль о том,
что поднимется занавес и появится моя матушка,  приводила меня в ужас: вдруг
я увижу ее иной, чем хотел  бы. Мне нравились толстые мамаши, которые  вечно
сидели дома, все в заботах о семействе, -- примерно так же, как и отец желал
бы видеть  матушку скорее  в кресле-каталке,  чем  всегда  пританцовывающей.
Кроме  того,  горожане  при  встрече имели обыкновение похлопывать  меня  по
спине, вот, мол, сынок той дамы, которая так замечательно играет в театре, и
вели себя  со мной так, как будто я тоже  играл в театре. Поэтому,  гуляя по
главной улице,  или  направляясь  в школу, или возвращаясь  домой, я  всегда
смущался  оттого, что  нигде  в  нашем городке мне не удавалось  остаться  в
одиночестве: люди первыми здоровались со мной, дружески махали рукой, хотя я
вовсе  их не  знал,  разве  что встречал на улицах.  Потому-то я едва  ли не
украдкой пробирался в  городок и стоял в  галерее под  колоннами, и лавка со
шкурами и старыми  костями  у меня  за спиной была моим ангельским  почетным
караулом, а пан Регер -- ангелом-хранителем, куча костей  на задах его лавки
и вонь  звериных шкур  служили мне порукой того, что  люди обойдут это место
стороной...
     Вообще-то члены театрального кружка играли спектакли о самих себе, хотя
пьесы были,  разумеется, вовсе не  о  них  и действие  их разворачивалось  в
другое   время   и   в   другом   месте.  Той   зимой  начали   репетировать
"Шестиклассницу". В  пивоварню на читки приходили жены тех, кто бывал  у нас
на мясных пирах и ел куропаток и ломти хлеба со смальцем, и я сидел в кухне,
не  в силах  сдвинуться с  места от того, что видел и слышал. Матушка играла
главную роль,  которая ей вполне подходила,  но когда я понял, что ее подруг
собираются играть эти толстые тетки, то решил сначала, что они  будут играть
понарошку,  так  сказать,  хохмить  ради  хохмы;  однако  уже  после  второй
репетиции до меня дошло, что тетечки играют взаправду, что им кажется, будто
никто, кроме них, этих самых толстух, не сумеет изобразить  шестиклассниц. И
они все очень старались, и скакали  по комнате, и после читок матушка ходила
в театр в  образе Тани, по уши  влюбленной  в  учителя  Сыхраву,  а  папаша,
проверяя дома,  как она  выучила текст, закрывал  один глаз лентой  и был до
того  влюблен в матушку, что, подавая ей ответные реплики,  томно вздыхал, у
него  даже дрожал голос,  и,  ссылаясь на  то,  что  так  матушка  еще лучше
запомнит роль, он сыграл  с ней  финал первого действия, когда Таня, выбегая
из класса, роняет носовой платок.  И вот отец  встал  на колени, поднял этот
платок,  поцеловал  его, протянул руки  к  двери  той  комнаты, где скрылась
матушка, и прошептал: "Таня!" А  потом  репетиции продолжались  в  театре, и
матушка установила в пивоварне швейную машинку -- для портнихи, которая шила
гимназические  костюмчики,  дабы  гимназистка  Совова, гимназистка Мрачкова,
гимназистка  Валашкова по прозвищу Глупышка и моя матушка могли облачиться в
синие,  выше колен, юбки  в складку  и  синие матроски и  нацепить на головы
каждая по большому белому банту. И в тот вечер, когда костюмы были готовы, к
нам  явились супруга  пана аптекаря, и супруга пана  судебного  советника, и
супруга  пана  учителя и, сияя,  надели  их;  они  переодевались в  спальне,
веселясь и  хихикая, потому что  уже  вошли  в свои роли.  Глупышка кричала:
"Девочки, у нас  новый учитель!  Говорят, он красавец, и у него  только один
глаз..." А Мрачкова отвечала: "Ему и одного хватит, а то посмотрел бы на нас
обоими глазами и  сбежал  после первого же  урока!" А Валашкова  им: "Станем
звать его Жижкой! А он и вправду ученый? Жалко, что он не ведет уроки любви,
я  бы,  пожалуй,  ходила  на дополнительные занятия."  А я  сидел на  кухне,
опершись о стену, и мне было так стыдно, что  на лбу выступал холодный пот и
я  краснел от  того, что  слышал; когда  же распахнулась  дверь спальни  и в
гостиную,   прямо  под   горящую  люстру,  выбежали  четыре  гимназистки   в
плиссированных юбочках  и матросках,  а главное,  с  торчавшими  на  головах
огромными  бантами...  и  они держали друг  дружку  под  руки,  и прыскали в
ладошки,  и ковыляли  в  туфлях на высоких каблуках... тут-то я и понял, что
"Шестиклассница"  -- это  конец  всего  их  театра. А  матушка вбежала самая
последняя, тоже в образе гимназистки,  она неестественно смеялась,  да и все
эти дамы смеялись, причем видно  было, что они знали,  что фальшивят, но они
держались  за руки, помогая друг дружке поверить  в то, чего не было: в  то,
что  им  под  силу  по-настоящему  перевоплотиться  в  шестиклассниц.  И они
свистели и кричали,  и у них то и дело  подворачивались  каблуки, но в конце
концов  все   дамы   надели  шубки  и  пешком  отправились  в  город,  чтобы
продефилировать по главной улице, и  зайти в гостиницу "На Княжеской" выпить
горячего  чаю,  и показаться  горожанам в качестве живой  рекламы  того, что
вскоре представят в местном театре. И тем вечером я понял, что дядюшка Пепин
с его морской фуражкой -- в сущности нормальный человек.
     Я  сидел на стуле,  прислонясь к стене,  и думал  о красивой девочке из
четвертой городской  школы. В  классе открылась дверь,  и она  вошла к  нам,
мальчикам, и обратилась  к господину старшему  учителю -- что, мол, господин
настоятель просит меня ненадолго в школу для девочек и что скоро меня вернут
обратно.  И  я пошел;  на ней была такая же, как моя, матроска, и она повела
меня  на  чердак школы для мальчиков, где  была обитая жестью дверь, которую
она отперла, и мы  забрались на чердак, и она опять  заперла дверь. А  потом
она повела меня  под балками куда-то дальше, но на полпути остановилась, так
что  я на  нее едва не  налетел,  мы стояли вплотную друг к другу, ее блузка
вздымалась, так девочка запыхалась, она была совсем близко и пахла, как роза
и как  черемуха,  ее  глаза оказались совсем рядом с моими, и я  тоже тяжело
дышал и опустил глаза, а она ткнула меня в грудь и прошептала: "Это правда?"
Я знал, о чем речь, но все же спросил: "Что?" И  она сказала,  что у меня на
груди  есть  голая  русалка. Я кивнул, и  девочка  зашептала: "Можно  на нее
посмотреть... пожалуйста!"  И я кивнул и так ослабел, что не мог расстегнуть
синий  полосатый  воротник...  она  глядела  на  меня в упор,  и  дышала,  и
расстегивала  мои  крючки,  и ее пальцы дрожали,  когда она  распахнула  мою
матроску... и вот она стояла и смотрела, а я поднял глаза и взглянул на нее,
и  тут она с изумлением в глазах выдохнула: "Какая красивая!"  И так вот она
смотрела, а потом пальцем обвела татуировку... но тут где-то хлопнула дверь,
и она  быстро прикрыла мне грудь  и  застегнула синий полосатый  воротник, а
затем подала мне руку, и я взял ее  и почувствовал, какая она нежная, словно
подгрудок  у  вола,  и  девочка вела  меня,  и  мне хотелось, чтобы  это  не
кончалось, чтобы я  всегда мог  идти, ведомый этой  рукой,  куда угодно,  до
скончания века я хотел держать в своей мальчишеской руке ее девичью руку. Но
все кончилось, она отперла обитые жестью двери, и мы очутились в коридоре по
другую сторону школы  для мальчиков, и она  опять повернула  ключ  в замке и
пошла по школе  для девочек, мы спустились на этаж ниже и открыли дверь, и я
при ярком свете  увидел  перед собой господина настоятеля,  который поставил
меня на возвышение  и  сказал: "Ну вот, сынок, девочки из четвертой школы не
знают, как Савл  превратился в  святого  Павла, расскажи им  об этом!"  И  я
посмотрел на класс, за партами сидели ученицы четвертой городской школы, и я
видел, что половина  их одета в матроски, и  что у них большие глаза,  и что
они серьезно взирают на меня,  та, что  привела меня  сюда, улыбалась мне  и
подняла ключ  -- как  наш  тайный  знак... и  я мысленно перелистал страницы
библейской  истории  и  увидел  картинку,  которую  я   раскрасил   цветными
карандашами, и начал читать то, что столько раз  читал перед сном в постели:
как Савл  ехал на  лошади и  как  его поразила молния... и когда я уже почти
дочитал эту историю, я опять взглянул  на девочек, они как-то погрустнели, и
господин настоятель  весело  воскликнул:  "Стыдитесь,  девочки,  мальчик  из
пятого класса знает больше вашего! Спасибо тебе!" И девочка с ключом встала,
и мы  снова поднялись по  лестнице к двери, и она снова открыла ее и заперла
за собой, и это как-то очень ясно показало мне,  что на чердаке,  общем  для
двух  школ, только  мы с ней  -- и больше никого. Но  она шагала вперед,  не
задерживаясь, она не хотела уже ничего  знать,  не  хотела постоять со мной,
она  даже не вела меня  за  руку, она просто проводила  меня, открыла дверь,
снова  заперла ее за собой,  и мы спустились  этажом ниже,  где она  открыла
дверь нашего класса и передала  благодарность господина  настоятеля. И я сел
на  место, я сидел совершенно растерянный и тупо  смотрел перед собой, точно
так же, как сейчас, в кухне, когда матушка и остальные шестиклассницы ушли в
городок, чтобы репетировать в театре "Шестиклассницу"...
     Успех  "Шестиклассницы"  оказался столь  грандиозным, что  на премьере,
сразу после первого  действия, зрители вызывали не только матушку, но и всех
остальных  актеров,   и  с  восторженным  шумом   было  встречено  появление
одноклассниц Тани. Когда же закончилось  второе действие, и господин старший
учитель, игравший Сыхраву, поднял оброненный матушкой платочек, поднес его к
губам, поцеловал и  воскликнул,  простирая руки  к  Тане, которая в смущении
выбежала из  класса:  "Таня!..",  и  занавес медленно  пошел вниз, и цветной
прожектор осветил тремя цветами национального флага  преподавателя Сыхраву и
черную  ленту,  прикрывавшую  ему один глаз,  так  вот,  когда  занавес  уже
опустился,  и  люди,  вскакивая,  кричали:  "Браво!  Браво!", занавес  опять
поднялся,  и  появился  режиссер,  владелец типографии  пан Минарж,  который
сообщил   печальным   голосом,   что   спектакль   отменяется,   что  войска
гитлеровского рейха, которые на рассвете перешли  нашу границу, заняли Прагу
и  только что добрались и до нашего городка,  так  что он  призывает горожан
сохранять  спокойствие... Зрители же,  которые знали об этом еще  утром,  не
уходили, но когда они услышали, что  идет снег и  что возле колонны  в честь
Девы  Марии  стоит  мотоциклетная колонна и мотоциклисты все  в  касках и  с
оружием, только после этого недовольные прежде  времени оборвавшимся вечером
люди потянулись на площадь, в ночь, где при свете газовых фонарей разъезжали
в резиновых плащах солдаты чужой армии, резиновые  фигуры, статуи за пеленой
мокрого снега.  И шестиклассницы выскочили в шубках в ночь, их  белые  банты
сияли в темноте,  они побежали в гостиницу "На Княжеской", чтобы  выпить там
горячего  чаю,  такого  же,  но  все-таки  не   совсем  такого,  какой  пили
шестиклассницы в третьем действии на катке со студентами.



   Богумил Грабал
   Розовый клевер

---------------------------------------------------------------
     "Иностранная литература" No 4, 2001
     Перевод с чешского С. Скорвида
     OCR, spellcheck: Alexandr V. Rudenko (avrud@mail.ru), 01.07.2001
---------------------------------------------------------------

                     Из книги "Прекрасные мгновения печали"

     Господин настоятель Спурный,  излагая библейскую историю, умел говорить
таким тихим и нежным голосом, что мы  всякий раз думали, будто душой он не в
классе и вообще не в нашем городке, а где-то  в другом месте, где-то в земле
Ханаанской, плавает по Генисаретскому озеру или пребывает в Тарсе. Из всего,
что происходило в те времена, самое чудесное  приключилось со святым Павлом.
Мое  воображение  поражала  мысль  о  том, что  вот  я,  к  примеру, еду  на
велосипеде,  а  тут  с небес  ударяет  молния, я  падаю  на  землю  и  вдруг
становлюсь совершенно другим человеком.
     Возможно, господин настоятель любил рассказывать о святом Павле потому,
что  сам  он  в  один  прекрасный день  вез  в  своей  машине  баронессу  из
Кипарисовой усадьбы  и,  проезжая  по главной  улице и переключая  скорость,
вместо  рычага  переключения  скоростей схватился  за  коленку  баронессы  и
врезался  в витрину  пана  Милана  Гендриха,  который  торговал  "волшебными
сорочками", но, если не считать разбитого лобового стекла, ни с настоятелем,
ни с  баронессой  среди  этих  сорочек в витрине  ничего  не  стряслось. И я
уверовал,  что он  спасся чудом,  потому что сорочки, которые продавал Милан
Гендрих, приносили  счастье. Целыми  неделями в его витрине  и в "Ольшанской
газете"  всеми  красками  сверкала  реклама...  Во время  драки в Драгелицах
торговца-цыгана  пырнули ножом в  сердце, но  так как на Лайоше Ружичке была
сорочка  от Милана  Гендриха, улица  Палацкого, с  ним  ничего не случилось.
Каждую  неделю  я  раскрывал "Ольшанскую  газету" и  читал там про очередное
чудо. Под рухнувшими строительными лесами нашли разнорабочего Йозефа Бандру,
но так как на  нем была  сорочка от Милана  Гендриха, улица Палацкого, с ним
ничего не  случилось.  И  этак вот  каждую неделю новое чудо:  с  человеком,
которого  переехал  поезд  или которого подстрелили  при охоте на куропаток,
благодаря  сорочке от Милана Гендриха, улица Палацкого, ничего не случилось.
Вот и господин настоятель во время той аварии, когда он схватился за коленку
баронессы, наверное, был  в сорочке  от  Милана Гендриха, улица Палацкого, к
которому он и въехал на машине в витрину, и с ним ничего не случилось.
     И вот дважды в неделю,  когда  у нас бывали уроки катехизиса, я надевал
сорочку от Милана Гендриха,  да и остальные  мальчики тоже,  потому что весь
наш городок  не покупал сорочек ни в каком другом месте, а только  на  улице
Палацкого. Господин настоятель прохаживался между партами и, ступая тихо, со
взором,  обращенным в прошлое, негромко  рассказывал: "И Иисус, сев в лодку,
отправился в  Капернаум...", а Завазал вырезал ножиком  на скамейке  большое
сердце, остальные  же  ученики  внимали тихому  голосу,  который  будто тоже
переправлялся  с Иисусом в  Капернаум,  и вдруг Завазал  стукнулся головой о
парту,  из носа у него потекла кровь, и  он  закричал;  все  испугались,  но
настоятель ступал себе неслышно дальше, и Завазал утирал кровь,  в  то время
как  Иисус говорил своим  ученикам: "Чего боитесь, маловеры?"  И тихий голос
настоятеля разносился по  классу, я играл дробинками из металлического шара,
при  помощи  которого поднималась  и  опускалась большая  керосиновая лампа,
настоятель  глядел  в окно  - и вдруг  хвать меня за  руку  и, набрав полную
горсть дробинок, продолжал свой  путь, никто ничего  не  заметил, а господин
настоятель все  плыл и  плыл по Генисаретскому озеру  в Капернаум.  Когда же
настала глубокая тишина и голос настоятеля воспарил над водами, у меня вдруг
страшно заболела наголо  остриженная  голова, словно град  обрушился на  нее
сверху,  я  закричал, схватившись  за  голову, точно  исклеванную пригоршней
дробинок,   которые   кто-то  низверг  мне   на   макушку...  все  испуганно
оборачивались на мой  крик,  а господин настоятель шагал себе дальше, рука у
него  была  пустая,  по полу же  раскатились дробинки,  а  голос  настоятеля
переправлялся с  учениками Христа по  Генисаретскому озеру в  Капернаум. Вот
так во  время  уроков  катехизиса,  на каждом  самое  меньшее  четыре  раза,
раздавался вопль  кого-то из нас, кому господин настоятель влеплял увесистую
затрещину, которая повергала баловника  на скамью,  но  настоятель продолжал
прохаживаться, и ни с кем из  учеников  не случалось  ничего плохого, потому
что все мы носили сорочки от Милана Гендриха, улица Палацкого, 156.
     Господин настоятель  вообще  часто пребывал  в мечтательном настроении.
Например,  летом он  переселялся из  домика  при  церкви в комнату  на самом
верхнем этаже угловой  башни. Туда ему приходилось взбираться по лестнице, и
за  дверями, ведшими в его обиталище, было большое помещение  с почерневшими
балками и тремя маленькими  окошками, которые пропускали днем столько света,
что в полумраке даже становилось больно глазам. Здесь у господина настоятеля
была летняя квартира с кроватью, столом и стульями и скамьями  под окном.  И
раз в  год он приглашал сюда своих учеников, чтобы они отдраили ему лестницу
и вымыли пол. И всякий раз он оставлял нас одних, зная, что все мы помним по
школе:  если мы будем делать нечто  неподобающее, то сверху на нас обрушится
страшная  затрещина, такой  удар, который швырнет любого из нас  на пол  или
сбросит со ступеней, однако же ничего плохого ни с кем не  случалось, потому
что каждый ученик был облачен в  сорочку  из магазина Милана Гендриха, улица
Палацкого, 156. И вот мы таскали  ведра с водой, терли, ползая  на коленках,
пол - и смотрели в окна,  потому что оттуда  открывался  изумительный вид на
реку,  на шпиль  крытой  толем  крыши  приходской  церкви  и  на  отливающий
краснотой  храм Святого Илии. Высокие старые  деревья возносили свои кроны к
самым окнам  настоятеля. Мы видели их  верхушки,  колеблющиеся на веявшем  с
реки ветру. Но самый замечательный вид открывался из среднего окна  - поверх
деревьев на текущую внизу реку. Внизу же, вдоль пристани, тянулись тропинки,
а прямо под башней простирался огромный сад настоятеля, обнесенный  забором,
и  там  в кустах  стояли скамейки. И  я,  как и остальные  ребята, знал, что
господин настоятель сидит в гостинице  "На Княжеской", потягивая вермут,  но
его невидимая  карающая  десница неизменно возносится  над нами, так  что мы
драили лестницу  и пол  и переговаривались между собой  шепотом. Когда же мы
были  совершенно  уверены, что  господин  настоятель сидит  "На  Княжеской",
потягивая вермут,  и смотрели через окно вниз, на сад со скамейками в кустах
в