доль забора, он внезапно являлся перед нами, толстый и  могучий; стоя среди
нас, он  велел  перенести его  кресло к окну, затем садился и смотрел  через
окно  на  реку, верхушки деревьев  покачивались в лучах  солнца, а  господин
настоятель  говорил:  "Ладно, ребята,  хватит,  ведра оставите возле  дома".
Сказав  это, он  тут же о нас забывал и принимался смотреть на струящую свои
воды  реку с деревьями на другом берегу - и выглядел красивым. Мы сбегали по
ступеням с четвертого этажа и во дворе  все  еще поеживались, потому что нам
казалось, будто вот-вот кто-нибудь из нас закричит, или схватится за голову,
или у кого-нибудь потечет из  носа  кровь от сильного удара десницы, которая
обрушится сверху и повалит нас наземь.
     Когда весна приближалась к концу, когда было уже почти  лето, однажды в
субботние сумерки я  перешел освещенный мост, а  потом свернул к мельнице  и
зашагал  мимо  старого "Рыбного подворья" вдоль  ограды церковного  сада.  В
полумраке летнего  вечера  люди прогуливались  по плотине  или  отдыхали  на
лавочках  в кустах. И я остановился и посмотрел наверх, на три окна в башне,
сквозь стены я видел, как господин настоятель сидит там и потягивает вермут,
глядя на  отражающуюся  в реке луну,  и он  тих и нежен, хотя у него столько
силы, что  он может  поднять зубами  двух  кухарок, связанных  скатертью.  Я
видел,  как он сидит там в  одиночестве, беседуя  только со святым Павлом, и
глядит с обеда до сумерек, как склоняется к горизонту солнце и выходит луна.
А я стоял внизу,  у забора его сада,  потому  что понял,  что уже пришел пан
Чопрыш, машинист, я узнал его по блеснувшей лысине. И, как и каждую субботу,
когда был такой вот прекрасный вечер, он перетащил скамейку в самые заросли,
а  потом уселся  на нее, разведя колени,  извлек  крохотную губную гармошку,
инструментик ничуть не  больше детского складного ножика,  и начал играть на
ней  так   трогательно   и   проникновенно,   что   все   останавливались  и
заслушивались,  как  если  бы  в  кустарнике  пел  соловей.  В  воде  затона
отражалась  луна,  река серебрилась волнами, точно  жалюзи на  магазине пана
Милана  Гендриха,  а  пан Чопрыш играл  на  губной гармошке, и я видел,  как
господин  настоятель  сидит  наверху у  раскрытого  окна  и  - через вершины
деревьев -  внемлет музыке, видел, как  в окне забелел фартучек его кухарки,
высунувшейся из башни, чтобы лучше слышать укрывшуюся в кустах гармошку... а
из  гармоники  лилась  грустная  песня,  вдыхаемая  и  выдыхаемая  крохотным
инструментиком размером не больше детского складного ножика.
     Когда пан Чопрыш доиграл,  было слышно, как на скамейке в кустах  возле
ограды церковного сада он переводит дух, чтобы, собравшись с силами, сыграть
"Юмореску". Это был  его  коронный номер - "Юмореска", исполняемая на губной
гармошке, причем с таким чувством, что люди переставали прохаживаться, чтобы
шуршанием песка на дорожке, шедшей вдоль пристани, не испортить песню. Когда
же  пан  Чопрыш,  машинист,  закончил  "Юмореску",  воцарилась тишина. Такая
глубокая, что  сквозь  нее отчетливо доносились плеск  волн  в реке и шелест
камышей. А из кустов вылез пан Чопрыш, весь в  поту, лицо его в лунном свете
казалось  подернутым ртутью, у  него были кривые ноги, брюшко  и носик как у
грудных  младенцев  в  коляске,  и он, задыхаясь,  набирал в легкие  воздух,
потому что на маленькой губной гармошке он играл всем своим могучим телом. Я
же поглядел  вверх, там, в окне башни,  по-прежнему  белел фартук кухарки, а
господин настоятель сидел в кресле и смотрел на текущую в лунном свете реку.
     Как-то раз,  когда  я  еще  был  церковным  служкой,  мы  с  господином
настоятелем  шли в деревню  соборовать умирающую крестьянку, я  среди белого
дня  нес  зажженный фонарь, а когда мы выбрались из леса  в  поле, там жнецы
жали  рожь,  и  настоятель говорит: "Дайте  и  мне попробовать..." Один жнец
вытер косу и  подал ее господину настоятелю, прочие  же жнецы усмехались, но
когда настоятель взял  косу и расставил ноги, то с каждым его мощным взмахом
их улыбки все заметнее и заметнее тускнели. И вот господин настоятель косил,
и рожь после очередного удара косы ложилась точно как надо, будто настоятель
сам  был из жнецов. Пройдя  полосу, он обернулся, взглянул  на плоды  своего
труда  и,  утерев лоб,  вернул косу,  а  затем  я понес  дальше  через  поля
зажженный фонарь, а настоятель нес на блюде облатку, чтобы дать ее в деревне
умирающей крестьянке...
     Еще  я видел, как  во время уборки ржаных  снопов в полях за пивоварней
господин настоятель, сняв свое люстриновое  пальто, брал в руки вилы и кидал
на воз сразу  по  две  копны,  да так быстро,  что  у  него их  не  успевали
принимать.  Больше   всего  он   любил  грузить   снопы  на   поле  барышень
Шафаржиковых,  там за хозяина  была  старшая  сестра, которая  выглядела как
переодетый мужчина, она  носила сапоги и курила, а с лошадьми обходилась  не
хуже  заправского  кучера.   Ей  помогала  младшая  -  красавица  под  стать
настоятелевой  кухарке,  но и  у нее спорилась  любая  работа  в  поле и  на
конюшне. Так вот, господин настоятель убирал у  них всю  рожь, все хлеба,  а
потом,  насквозь  мокрый  от   пота,  зажав  свернутое  пальто  под  мышкой,
возвращался берегом реки назад в городок. Только один раз, когда он принимал
снопы  и укладывал их  на  самом верху высоко нагруженного воза,  потому что
никто  не  умел  класть  снопы  вдоль и  поперек  так  ровно,  как  господин
настоятель, он свалился с  воза, но с ним -  не иначе как чудом - ничего  не
случилось, ведь  на нем  была сорочка от Милана Гендриха,  улица  Палацкого,
156.
     А сегодня я шел домой из школы...  Обычно я любил  забраться на парапет
каменного моста и по нему, словно канатоходец пан Тршиска,  перебегал на  ту
сторону реки, в Залабье, а там спрыгивал и шагал дальше.  Однако  сегодня  я
возвращался  кружным  путем,  через  железнодорожный  мост,  и  в начале его
заметил металлические  ограждения, поднимавшиеся наверх, к самой конструкции
моста.  Я  залез  на  ограждения,  передо мной  тянулся  на  другую  сторону
металлический  настил,  усеянный многочисленными заклепками; если бы проехал
поезд, я смог бы коснуться рукой паровозной трубы, подо мной перекрещивались
железные балки,  и весь мост, державшийся на трех опорах,  сверкал рельсами,
что  где-то вдалеке  сворачивали  к пивоварне, сиявшей  бежевыми  стенами  в
глубине фруктового сада. Я  двинулся вперед, слегка раскинув руки, а посреди
моста  остановился и  принялся  смотреть  вниз.  За  мостовой  опорой  река,
покрытая  рябью,  образовывала водовороты.  Я  сел и  начал  болтать ногами,
воображая, будто бы по щиколотку окунул их в воду; я смотрел вниз по течению
реки,  туда,  где за лугами вздымались над вербами  высоченные тополя, и еще
дальше, на Комаренский остров, я перевел взгляд с полотна железной дороги на
поля:  там стоял воз, кони, нагнув  шеи к куче розового клевера,  лакомились
им, и я видел,  что мужчина в белой рубашке косит клевер,  что  другой косой
орудует женщина и что вторая  женщина, в платке,  собирает скошенную траву в
копенки. Я закрыл глаза,  солнце приятно пригревало, вокруг не было ни души,
только на реке спиной ко мне сидел в лодке рыбак...
     Потом вдруг  мост  загрохотал, он  весь сотрясался,  так  что  я крепко
ухватился за железные балки; приближался поезд,  и мост под ним  прогибался,
грозя переломиться, паровоз выпустил пар, окутав меня всего влажными клубами
и  дымовой  гарью,  но  вот паровоз с тендером  достиг  другого конца слегка
изогнувшегося  моста,  вот  уже стал быстро удаляться  от меня  и  последний
вагон,  увозя  с  собой  стук  колес,  и  в  хвосте поезда качался  фонарь и
подпрыгивал  бело-красный  круглый щит - знак того, что  состав кончился. Но
когда  мост содрогался так, что чуть не сбросил  меня вниз, и  когда паровоз
окутал  меня  паром  и дымом,  в  клубах  которого  померкло  солнце,  я  не
испугался,  потому  что,  даже  свались  я  в воду,  со  мной  бы ничего  не
случилось,  ведь  на  мне  была сорочка от Милана Гендриха, улица Палацкого,
156.
     Потом я встал и побежал по верхнему  настилу железнодорожного моста; на
той стороне реки  укладывали на  воз розовый клевер,  и  я,  миновав мост  и
посмотрев  вниз,  увидел, что мужчина в белой рубашке  -  не кто  иной,  как
господин настоятель. Теперь он стоял  на возу по колено в клевере и принимал
все  новые и новые  охапки,  рядом, утопая в  клевере  по самый пояс, стояла
красивая барышня  Шафаржикова, а ее  сестра в сапогах сильными взмахами  вил
подавала клевер наверх; потом она взяла вожжи, подвела воз к следующей копне
и опять  начала собирать вилами розовые цветы и  закидывать их  на воз,  где
господин настоятель  подхватывал  клевер и  разравнивал  его, и  у него  еще
находилось  время  сыпать  пригоршни цветков на голову красивой барышне, она
смеялась,  ее волосы были полны клевера, и вдруг, подобравшись к настоятелю,
она  сама  бросила  ему  на голову большую горсть розовых  цветов.  Господин
настоятель  погрузился уже в  клевер по пояс,  воз  был  так  нагружен,  что
женщина  внизу  не видела обоих, ей приходилось вставать  на  цыпочки, чтобы
закинуть  вилами  клевер  наверх, где  всякий раз  показывались  только руки
настоятеля, который его принимал. И вот старшая сестра, взяв вожжи,  подвела
скрипучий воз к последней копне, и я с моста увидел, что господин настоятель
вдруг в  этом клевере упал на  барышню,  так  он и  лежал на ней, засыпанный
розовыми  цветами, и внезапно,  наклонив  голову,  всю в клевере,  поцеловал
девушку  долгим  поцелуем, она  же  сомкнула  руки  у него  на затылке;  воз
скрипел,  лошади  тянули  его, так что кожа  на  их мощных ляжках собиралась
складками, а господин настоятель  все  лежал на барышне и целовал ее, ноги у
нее были  раскинуты, широко  раскрытые  глаза глядели в небо. Старшая сестра
остановила  лошадей, набрала полные  вилы свежего  клевера,  но  наверху его
никто  не  подхватил,  потому  что  господин настоятель  лежал в  клевере на
девушке,  волосы  и  лица  у обоих  были засыпаны розовыми  цветами,  и  они
целовались так долго, что, казалось, лишились чувств. И при этом я знал, что
с господином настоятелем ничего не случится, ибо свою белую рубашку он купил
в магазине Милана Гендриха, улица Палацкого, 156.



   Богумил Грабал
   "Шестиклассница"

---------------------------------------------------------------
     "Иностранная литература" No 4, 2001
     Перевод с чешского С. Скорвида
     OCR, spellcheck: Alexandr V. Rudenko (avrud@mail.ru), 01.07.2001
---------------------------------------------------------------

                 Из книги "Прекрасные мгновения печали"

     Самыми большими детьми в нашем  городке были взрослые, а среди взрослых
были такие, которые разыгрывали представления. Чуть ли не все  они ходили  к
нам в пивоварню: когда забивали свиней, когда был сезон охоты на куропаток и
зайцев, а главное,  когда  наступала пора генеральных репетиций.  Каждые два
месяца они радовали  нас  новой  пьесой, которую  вначале  несколько вечеров
кряду  читали у нас дома,  при этом они пили  пиво, ели толстые ломти хлеба,
намазанные смальцем,  и произносили  вслух то,  что  собирались исполнять на
сцене. Потом они ездили в  Прагу - посмотреть, как эту пьесу  ставят там.  А
потом  приходила  прекрасная пора  репетиций на сцене. Матушка  поила  коз и
задавала корм поросятам,  при этом она уже задолго до репетиции облачалась в
свой синий костюм и, наконец, зажав роль под мышкой, иногда пешком, а иногда
на  велосипеде  отправлялась в город.  Но это уже была  не  матушка, а дама,
которая будет  играть  в  очередном  спектакле. Когда ставили  "Периферию" ,
матушка  изъяснялась с пражским выговором и  так вульгарно, что папаша  даже
заглядывал в роль - есть ли  там такое. Когда  же она играла женщину с моря,
то настолько  входила  в образ, что  и с папашей  разговаривала раздраженным
тоном,  а когда Нору - то  вначале была с ним обходительна и готова услужить
ему  во  всем,  но затем,  по  мере  того как характер  ее героини  менялся,
принималась  грозить ему  разводом  и  твердить, что  бросит  его, и  папаша
успокаивался,  только  прочтя  в  книге,  что  такова  ее  роль в  последнем
действии, и поняв, что на самом деле матушка ни о чем таком и  не помышляет.
И  все же отец пугался, потому что матушка  изображала  все еще натуральнее,
чем бывает в жизни, она так искренне уверяла, что уйдет от него и начнет все
заново...
     Отцу  нравилось, когда  матушка играла Дездемону. К последнему действию
он  совершенно  перевоплощался  в Отелло и  очень жалел, что  не  может  сам
сыграть  заглавную  роль. Поэтому  уж  последнее-то  действие он  непременно
репетировал с матушкой, и я видел: отец настолько вживался в роль и с  такой
самоотдачей  и удовольствием играл все сцены  ревности, что однажды  повалил
матушку на  пол  и  стал орать на  нее, держа одной  рукой книжку,  а другой
сжимая  бедняжку  так, что у нее заболела  рука, и  она крикнула отцу,  мол,
отпусти меня, и  обозвала его грубияном. А папаша защищался, говоря, что так
написано в книжке, и хотел еще порепетировать с матушкой самый финал, но она
вовремя посмотрела на часы и сказала, что ей пора на репетицию в театр, а то
отец мог бы задушить ее - так же, как в конце "Отелло".
     И вот каждый вечер перед репетицией матушка в  синем костюме пересекала
площадь  со свернутой в трубку ролью под мышкой, прохожие здоровались с ней,
останавливались, окружали ее, а она с улыбкой рассказывала  им, какой  будет
спектакль и кто в нем  будет играть. Я  же стоял под сводами колоннады возле
открытой лавки пана Регера, который скупал  шкурки зайцев, козлят, хомяков и
вообще всякой живности, и здесь так  воняло,  что люди сюда заходили, только
если  им это было  очень надо. Но  отвратительный запах шел не из лавки пана
Регера, а сзади, от реки. Туда, за дом, стоявший на площади, свозили кости с
бойни,  там высилась огромная гора костей, на  них  еще  сохранялись остатки
мяса  и  жил,  однако  же  солнце и,  главное, крысы  обгладывали  это  мясо
подчистую,  так  что   по  ночам  тонны   костей   светились,   точно  груда
фосфоресцирующих  стрелок  с  башенных часов... Итак,  я стоял,  опершись  о
колонну, а  по  другой  стороне  площади  текли  два потока  прогуливающейся
туда-сюда молодежи, девушки, взявшись по четыре под руки, смеялись, и парни,
тоже по четверо в ряд, смеялись им в ответ, они кричали что-то друг другу, и
один  поток  стремился  вверх  по  площади,  а  второй  вниз,  и стоило этим
четверкам  разминуться, как всякий из них  уже не мог дождаться, когда же он
опять увидит  свою девочку или барышню, или когда она увидит своего мальчика
или юношу, и так они развлекались до темноты. А у колонны в честь Девы Марии
прохаживались взрослые  - заложив за спину руки или  с тросточками; они то и
дело  посматривали на часы, как  будто  боялись  опоздать  на  поезд,  и моя
матушка  какое-то  время  прогуливалась вместе с ними,  а потом выходила  на
главную улицу,  точно кого-то разыскивая.  Я  издали  хорошо видел, что  она
никого не ищет,  а только  делает вид, будто ищет, чтобы люди заметили ее со
свернутой в трубку ролью под мышкой, она даже смотрела как-то по-особенному,
словно она посвященная и совсем  не  похожа на остальных,  ибо она играет  в
театре и будет  участвовать в новой пьесе,  так что пока  у всех  есть время
оценить, как  она  выглядит  на самом  деле,  чтобы потом сравнить  ее с той
женщиной, которая выйдет на сцену.
     И так вела себя не только матушка, но  и другие актеры; я всех их знал,
потому что намазывал  им смалец на хлеб и подавал бутылки  с пивом, они тоже
приходили принаряженные, и у каждого из них  под мышкой торчала  свернутая в
трубку  роль, так что  в сумерках  по площади расхаживало  туда-сюда  десять
белых  трубочек,  и  все,  кто  был  занят  в  очередном  спектакле,  учтиво
приветствовали один другого и с улыбкой извлекали свои роли и потрясали ими,
а некоторые делали из них этакий бумажный бинокль и подносили  его к глазам.
Вот так  играли друг  с другом эти большие дети, а я стоял под колоннадой, у
меня за спиной была неизменно  сиявшая огнями лавка пана Регера,  от которой
ужасно  воняло,  здесь никто не ходил, поэтому я  мог без  помех смотреть на
тех, кто  часто бывает у  нас в пивоварне, едва  ли не стыдясь того, как они
изображают из себя актеров, как готовятся к вечеру, когда начнутся настоящие
репетиции.  Когда  же до премьеры оставалась только неделя, когда актеры уже
знали свои  роли наизусть, они  не  ходили больше на площадь, а отправлялись
прямиком в театр.  За три  часа  до  генеральной репетиции они  надевали  те
костюмы  и платья,  в которых  должны  были  играть, чтобы научиться  в  них
двигаться, и вот через  площадь в гостиницу "На Княжеской" шел в длиннополой
хламиде  Отелло - господин аптекарь, он придерживал эту серебристую  хламиду
рукой, чтобы не упасть, лицо  у  него уже  было черное, и  на талии  сверкал
золотой пояс, он бродил туда-сюда по площади, а потом заходил в  гостиницу и
пропускал рюмочку для укрепления нервов. Матушка же весь день, даже к козам,
ходила  в  длинном атласном  платье,  как  Дездемона,  и отвечала  знакомым:
"Родриго, из Венеции?" Она улыбалась, и ее переполняли то любовь, то горе, в
зависимости от того, о каком месте пьесы она думала. И в этом длинном наряде
она  приезжала  в город, она нарочно  не ехала прямо  в  театр,  а оставляла
велосипед у газетного киоска и, придерживая подол, чтобы не споткнуться и не
упасть, шествовала по вечерней главной улице,  удивляясь, что не может найти
аптекаря Отелло, который стоял в гостинице  "На Княжеской" с рюмкой в руке и
возвещал окружающим, что Отелло - это  благородный варвар и что его-то  он и
играет.  А господин старший учитель вышагивал с рапирой, точно  венецианский
дворянин, и раскланивался  направо  и налево  в ответ на приветствия; клинок
неуклюже  оттопыривался,  хотя  старший учитель уже  целую  неделю  пробовал
ходить  с рапирой и в башмаках на  высоких  каблуках и по-венециански учтиво
здороваться, снимая шляпу, украшенную страусиными перьями.
     Кроме этого ревнивца  Отелло,  папаша  любил  еще пьесу  под  названием
"Тень". В  последнюю неделю  матушка, игравшая главную  роль, брала напрокат
кресло-каталку, потому что  с самого  начала и почти до конца  спектакля она
должна  была изображать больную, навеки прикованную к  инвалидному креслу. И
вот матушка ездила в этом кресле по комнате, и я даже пугался при виде того,
как она  порывалась встать,  но у  нее ничего не  получалось; папаша  охотно
возил ее из  одной комнаты  в другую,  а матушка вела сама  с  собой длинные
беседы,  из которых выяснялось,  что ее муж -  знаменитый  художник, пишущий
прекрасные полотна в своей мастерской, однако матушка не может ходить, а она
так мечтает  выздороветь и  побывать  в  этой мастерской,  расположенной  на
другом конце Парижа.  И папаша оживал, толкая  перед собой кресло матушки, и
проверял, как она  выучила роль. Мне же казалось, что еще немного -  и  отец
захочет, чтобы матушка и впрямь не могла ходить и всю жизнь ездила в кресле,
как в этой  пьесе  "Тень". И мне вновь и  вновь  приходилось признавать, что
матушка настоящая актриса,  потому что в третьем действии, когда  ей усилием
воли  удавалось подняться с кресла-каталки, я видел,  что даже отец желал ей
встать и шаг за шагом добраться  до такси, дабы потом, преодолевая ступеньку
за ступенькой, вскарабкаться наверх и застать там мужа с  другой женщиной...
И у матушки, когда  она воображала эту сцену у нас дома, подкашивались ноги,
она валилась  на пол и  медленно  выползала из кухни в  коридор,  а потом  -
ступенька за ступенькой - выбиралась во двор пивоварни, где стояла, опираясь
о  стену, так что пивовары думали, что у нее прострел, а матушка, совершенно
сломленная,  возв