унь... поперечины  были  выкрашены  красной  краской, а
бетонный  куб -- облупившейся черной, позволявшей видеть цвет литого бетона.
И вот после этой первой поездки мои друзья, и  я с  ними вместе, мечтали уже
только  об одном: каждый день  хотя  бы  раз да подняться в кресле наверх, а
потом с нетерпением ожидать спуска вниз; нечто от прекрасной эротики  было в
этой  поездке,  прекрасной,   словно   меланхолический  сон.   Яна  Сметану,
художника, это путешествие настолько  увлекало, что он даже похорошел, и  не
только тогда, когда  мы брели  прочь  от  места,  где служитель  помогал нам
слезать с сиденья, но еще и по вечерам  он непременно возвращался мысленно к
этому  переживанию,  к этой роскоши, которую мы себе позволяли,  к тому, что
эти  поездки погружали нас в  эротические сны, которые продолжались двадцать
пять минут  пути наверх и столько же -- вниз, и всего за каких-то шесть крон
в один  конец.  Ян Сметана,  когда мы  этак вот катались туда-сюда лишь ради
этой эротики, когда  спускающиеся и возносящиеся к небу девушки приближались
к нам и  тут же опять удалялись, так что ни одной не удавалось миновать нас,
уклониться от наших похотливых глаз, от наших взглядов,  точно мы шагали  по
проспекту,  где взоры  идут навстречу один  другому, а  потом обратно... так
вот, Ян  Сметана во время одной из последних поездок сказал мне, что то, что
мы переживаем,  это Рене  Магритт,  одна из его картин, когда с  неба дождем
сыплются  кавалеры в  котелках и  строгих костюмах... Он по секрету  поведал
мне, что  ему приснился  сон, как  будто он  стоял внизу у  подножия Груни и
никто  не  поднимался по канатной  дороге  наверх и  не  ехал  вниз,  только
непрестанно  двигались  пустые кресла подъемника,  и тут его взору предстало
шестьдесят Рене  Магриттов, и  они один  за  другим  принялись усаживаться и
уезжать вверх,  а Ян Сметана, когда первый Рене Магритт уже устремился вниз,
как  раз тогда, когда первый Рене  Магритт миновал последнего Рене Магритта,
когда  кружила  вся  эта  вереница,  захотел  создать картину в  честь  Рене
Магритта...  И  мне,  которому  теперь, чтобы  уснуть,  приходится принимать
снотворное, и все равно я не сплю, и под утро мне являются  картины, которых
я  пугаюсь, но, даже пугаясь, согласно киваю им, потому  что ничего  другого
мне не  остается, мне  сегодня  опять примерещилась  та  дорога  на  Грунь и
приснились вариации сна Яна  Сметаны, я видел, что  никто не  едет по ней ни
вверх, ни вниз и канатная дорога лишь попусту громыхает и  дребезжит, видел,
как цифры на спинках кресел поднимаются вверх и при этом убывают... и в этот
момент  я заметил на самом верху Гете, а  внизу, где стоял я сам, был второй
Гете,  в том же возрасте  и так же одетый, и тут оба, подав друг другу знак,
сели  -- одновременно вверху  и внизу -- в кресла, и я наблюдал, как оба они
сближаются, еще  немного, и  они  смогут обменяться  рукопожатием...  однако
потом  я увидел,  что они  разъезжаются, как это и  в самом деле случилось с
Гете,  когда  он  направлялся  в Италию, а навстречу ехала  его  же  карета,
возвращавшаяся назад,  так  что  Гете  встретился с  самим  собой  и об этой
странной встрече оставил запись...
     И в этот предрассветный миг я осознал, что буду еще раз вознагражден за
свою  бессонницу, за пот,  за страх  от  того,  что,  хотя  мои веки  плотно
сомкнуты,   но  глаза  под  ними  открыты,  точно  цветок  папоротника,  они
распахнуты  и зрячи... И я еще  раз увидел  обезлюдевшую канатную  дорогу на
Груни, механизм  которой  работал,  все  колесики вращались,  пустые  кресла
поднимались наверх и опять спускались вниз, и в направлении наверх их номера
уменьшались, а вниз -- увеличивались, я же в том сне стоял внизу  и сажал на
каждое из кресел самого себя,  начиная с детства, первым был малыш в красной
курточке  с черной  шапочкой  на голове, потом мальчик в матроске,  а  потом
школьник в выходном костюме.... и все эти этапы моей шестидесятилетней жизни
я сажал на возносящиеся к небесам кресла с номерами, которые при подъеме все
уменьшались,  и когда там,  наверху,  соскочил  с сиденья  малыш  в  красной
курточке   с  позолоченными  пуговицами  и   в  черной  шапочке,  украшенной
петушиными  перьями, он подал мне  знак...  и  вот  я,  облысевший  старик с
простодушной улыбкой, тоже вскочил в кресло, взглянул наверх и увидел  спины
шестидесяти  мужчин, как будто восходивших на  небеса  по  лестнице Якова, я
видел спины и головы шестидесяти мгновений каждого  из моих годов... но в то
же время, поднимаясь по лестнице Якова, я видел, как навстречу мне спускаюсь
я сам --  малыш в  красной курточке, и  я  наблюдал,  как встречаются один с
другим  оба  течения  моей  жизни,  но  главное  --  как  ко   мне,  старцу,
приближается малыш  в красной курточке,  и вот теперь,  когда  мы, казалось,
могли бы пожать друг другу руки, мы только смотрим друг на друга -- да, тот,
кто поднимается наверх, это я, и тот, кто спускается по лестнице Якова вниз,
это  тоже я,  так по  очереди сталкиваются  друг с другом все мои шестьдесят
лет,  и  я  наблюдаю  скорбную  и радостную их встречу, вижу  эту  сломанную
"молнию", эти два  поезда, маршруты  которых пересекаются  на несуществующей
станции, вот так и я теряю сам себя, я замечаю  лишь свое лицо  и фигуру,  я
вижу себя сначала сзади, а потом и спереди, я сам себя уменьшаю с тем, чтобы
потом  сам себя  увеличить;  когда же  я последним  вылез там,  наверху,  из
кресла, то, оглянувшись, увидел, что путь, приведший меня на небеса, пуст, а
там, внизу, только что спрыгнул с сиденья  мальчик в матроске и  помахал мне
матросской  шапочкой... после чего каждый  из этих людей,  которые неизменно
были  моложе  меня, по очереди  махал  мне, и в конце концов вся их вереница
опустилась куда-то в глубину, под этот тяжеленный бетонный противовес... а я
в том видении по-прежнему стоял на самом верху, канатная дорога  работала, и
все в ней громыхало и посверкивало...
     И в этом утреннем сне мне явился также Ян Сметана, он блаженно улыбался
с закрытыми  глазами, и я сказал ему:  "Родиться значит выйти, а  умереть --
войти", так,  как  учит  Тао Цянь... Канатная дорога на Грунь, пластмассовые
кресла  -- кораллово-красные,  небесно-голубые, бананово-желтые,  с  черными
номерами  на спинках и  на сиденьях...  Все,  что удаляется  от  нас,  вновь
возвращается... Канатная дорога на Грунь!
РУКОВОДСТВО ДЛЯ УЧЕНИКА ПАБИТЕЛЯ

     Я поклонник солнца  в ресторанчиках под открытым небом, любитель глотка
луны,  отраженной в мокрой мостовой, я шагаю прямо и ровно, в  то  время как
моя жена дома,  хотя и трезвая, совершает неверные движения и  пошатывается,
шутливое толкование Гераклитова "Panta rhei" переливается у меня в горле,  и
любая пивная  на свете видится мне  скопищем оленей, сцепленных  между собой
рогами беседы, выведенное крупными буквами  Memento mori!, сквозящее во всех
вещах  и  людских  судьбах,  вновь  и  вновь  дает повод  выпить sub  specie
aeternitatis,  так что  я -- догматик в жидком состоянии, теория тростника и
дуба  --  моя  движущая  сила, я  испуганный  человеческий  вскрик,  который
снежинкой падает на землю, я вечно спешу, для того чтобы два-три часа в день
бездеятельно  и деятельно  мечтать,  ибо я  хорошо сознаю,  что человеческая
жизнь течет так же, как тасуется колода карт, что, быть может, лучше бы меня
кто-нибудь выстирал  или обронил вместе с носовым платком,  иногда  кажется,
будто  я предвкушаю, что на  меня вот-вот свалится миллион, хотя  я  отлично
понимаю,  что  в  конце  концов  мне выпадет смеющийся  ноль, что  весь этот
хоровод начался с капельки  семени и закончится потрескиванием  огня,  после
такого прекрасного начала -- столь прекрасный конец, и в  миловидном обличье
жизни  ты  ласкаешь  кумушку  Смерть;  я  поливаю цветы, когда идет дождь, в
душном июле волоку за собой  декабрьские санки,  в  жаркие летние дни, желая
обрести прохладу, я пропиваю  деньги, которые отложил на покупку угля, чтобы
согреваться  зимой,  я то и  дело замираю  в  страхе  от того, что  людей не
страшит,  как  коротка  жизнь  и как  мало времени  отпущено  им на  запои и
безумства,  пока же  хватает  времени,  я воспринимаю утреннее  похмелье как
полезный опыт, как высшую  ценность поэтической травмы с  признаками пищевой
несовместимости, которую нужно  смаковать  как  святой приступ желчекаменной
болезни,  я  раскидистое  дерево  с  переплетенными   ветвями  счастливых  и
несчастных случаев,  полное внимательных  и  улыбчивых глаз,  которые всегда
пребывают в состоянии влюбленности,  какое это наслаждение -- молодые побеги
на  старом  стволе  и  смех   свежераспустившейся  листвы,  мой   климат  --
переменчивая  апрельская  погода, залитая скатерть --  вот мое знамя,  в его
колышущейся  тени я переживаю  не  только  радостную эйфорию, но  и оползень
восстания из мертвых,  тупую боль  в затылке и  страшную дрожь  в  руках,  я
собственными зубами извлекаю из ладоней  осколки и остатки  вчерашней бурной
ночи и каждое утро удивляюсь, как это я еще не умер, я все время ожидаю, что
загнусь раньше, чем успею всласть побезумствовать, я не мню себя  четками, я
лишь  звено в разорванной цепочке смеха,  хрупкая  поросль ясеня  дает  силу
моему  буйному воображению, во мне  что-то  выхолощено --  нечто такое,  что
одновременно существует и  при этом откатывается в прошлое, дабы оно, описав
дугу, катапультировалось в будущее, которое опять-таки вечно отодвигается от
моих жадных  губ  и  глаз, отчего они  косят, будто  перед  глыбой слоистого
исландского  известняка, сегодня есть  вчера,  но прежде всего  послезавтра,
поэтому   я   --   творец   поспешных   всеобъемлющих  выводов,   дегустатор
расплесканного пространства, склероз, маразм,  как и детский щебет, я считаю
источником вполне  вероятных  открытий,  игривостью  и игрой я обращаю юдоль
слез в смех, я зачаровываю действительность, и она всякий раз дает мне знак,
я робкая косуля на поляне дерзких мечтаний, я колокол, надтреснутый молниями
ожиданий,  объективной  данности  природы   и  общественных  наук,  я  гений
разрушения,  браконьер в угодьях  речи,  лесничий  несерьезного вдохновения,
сторож  на  поле  анонимных анекдотов, убийца  благих  намерений,  инспектор
рыбнадзора   у    темных   омутов    спонтанности,   герой   здравомыслящего
безрассудства, опередивший свое  время опрометчивый крестоносец параллелей и
меридианов,   желающий   откусить   от  ломтя   хлеба,  намазанного   маслом
бесконечности, и отхлебнуть из поллитровой кружки  сливок  вечности,  причем
немедленно, в неверном  толковании  Христовых слов я нахожу особую  прелесть
апостольских  посланий,  меня украшает ледяная крошка по  берегам  замерзшей
реки, о  которую  легко  пораниться,  я  -- депрессия, хандра  и тоска,  моя
готовность пробивать лбом стену --  это попытка,  откладываемая  со  дня  на
день; можно  ли  жить иначе,  чем я жил до сих пор, я неврастеник с отменным
здоровьем, который страдает лишь бессонницей и спит крепко только в трамвае,
позволяя ему увезти себя на конечную остановку, я великое настоящее скромных
ожиданий  и  ожидаемых  великих  крахов  и  поражений,  на краю причудливого
небосклона  передо  мной  мерцают  новые  горизонты  маленьких провокаций  и
миниатюрных  скандалов,  поэтому  я --  клоун, мультипликатор, рассказчик  и
домашний учитель  точно  так же, как  непревзойденный сочинитель доносов  на
самого  себя и писем с угрозами в свой же адрес, ничтожные известия я считаю
достойными  стать  преамбулой  к моему уставу, который я то  и дело меняю  и
никогда не могу окончить, в наброске едва обозначенной тени я  нахожу проект
гигантского  сооружения, хотя это всего лишь  уже  давно исчезнувшая детская
могилка, я стареющий  человек, несущий под сердцем свою молодость, мои жесты
и  язык -- это  переменчивая грамматика  моего  собственного жаргона, свежая
отбивная и кружка холодного пива спустя полчаса доказывают мне, что  материя
транссубстанциализуется в  хорошее настроение,  дешевая метаморфоза для меня
-- первейшее из чудес в мире, а рука на плече друга -- это ручка от дверей к
блаженству,  где  каждый  предмет   любви  есть  средоточие  райских  кущей,
каннибализм -- это путь  по бесплодной  пустыне без священников  и  школьных
аттестатов,  грустные  глаза   коров,  любопытно  выпученные  поверх  бортов
грузовых машин, -- это и мои глаза, молодая телочка, которую ждут мясники со
сверкающими ножами, -- это я сам, синичка с вывернутыми  крыльями, утонувшая
морозным вечером в ведре с  ледяной водой, -- это тоже я, и огонь, в который
возвращаются верные осы, чтобы сгореть вместе с прочими  в  пылающем гнезде,
дает мне весьма точное представление о горящих сотах с медом, приготовленным
лишь  для меня;  итак,  я  член-корреспондент  Академии  пабителей,  студент
кафедры  эйфории,  мой бог  -- Дионис,  прекрасный  и  вечно  пьяный  юноша,
веселость в  человеческом образе,  мой духовный отец  --  ироничный  Сократ,
который  терпеливо  ведет разговор со  всяким, чтобы  посредством языка и за
язык подвести его к самому порогу неведения, мой возлюбленный сын -- Ярослав
Гашек,  первооткрыватель   рассказов  из   пивной,  гениальный  самородок  и
сочинитель, который,  очеловечив  прозаический небосвод, предоставил  писать
другим, немигающими глазами я вглядываюсь в синие зрачки этой Святой Троицы,
так и не достигая вершин пустоты,  упоения без  алкоголя, просвещенности без
знания, я  обескровленный  смехом  бык,  чей  мозг кто-то поедает  ложечкой,
словно мороженое.
     Официант, у вас найдется для меня еще один гуляш?

     P.S.
     Анализируя  этот  текст, который  я  написал за  пять  часов  во  время
случайных  перерывов между рубкой дров и  кошением  травы, текст,  в котором
ощущается замедленный пульс вертикально опускающегося топора и горизонтально
режущей австрийской пилы, я  должен отделить фразы,  явившиеся суммой  моего
внутреннего опыта, от  почерпнутых мною из  книг. Я обязан  назвать  авторов
изречений,  которые с тех  пор, когда  я впервые прочел их,  так очаровывают
меня,  что я жалею, что не  придумал их сам. "Я не мню себя четками,  я лишь
звено в разорванной цепочке..." -- это перевернутая вариация изречения Ницше
"Я  не  звено  цепи,  но сама цепь". "Каждый  предмет  любви есть средоточие
райских кущей" --  точная цитата  из Новалиса, тогда как "Дионис, веселость,
воплощенная в человеческом образе" -- из Гердера. Это все.
РАССКАЗЫ ИЗ ПИВНОЙ

     Я сижу  в  "Золотом тигре",  поигрываю  картонной подставкой под пивную
кружку  и не могу наглядеться на эмблему, два черных тигра так  и мелькают в
моих пальцах, и я,  как  всегда, подсознательно загибаю углы счета,  сначала
один, затем второй, после третьего  пива  третий, а потом  четвертый; порой,
когда первое  пиво  приносит Богоуш, он извлекает  из кармана  белой  куртки
листок белой бумаги, на котором уже наперед загибает один уголок, а сижу я в
компании, где ни сяду --  там моя компания, это мой ритуал, и не только мой,
но и всех тех, кто заходит сюда  выпить пива: стол --  это компания, которая
ведет беседы. Это такие беседы за столом в пивной, во время которых человек,
беседуя, восстанавливается после  повседневных стрессовых ситуаций,  или все
просто так треплются, но и  это  тоже восстановление; быть может, когда тебе
совсем скверно, лучшее лекарство -- это банальный разговор о банальных делах
и событиях. Иногда я  сажусь и угрюмо молчу, и вообще до первого  пива я даю
ясно понять, что  не желаю  отвечать на какие  бы то  ни было вопросы, так я
предвкушаю  это  мое  первое  пиво. Потому  я  не  сразу адаптируюсь к  этой
деспотически  шумной  пивной,  не  сразу  настраиваюсь  на такое  количество
посетителей и разных речей: каждый хочет, чтобы то, что  он произносит, было
услышано;  каждый в  этой пивной думает -- то,  что  он как раз  произносит,
заслуживает  исключительного  внимания,  оттого-то он громко выпаливает свою
банальную реплику;  я  гляжу на этих крикунов --  и после второго  пива тоже
считаю то, что я говорю, страшно важным и тоже выкрикиваю нечто в тщеславной
уверенности, что это должен услышать не только мой стол, но  и весь мир. Так
я сижу, нервно поигрывая картонными подставками под пивные кружки, я набираю
их  штук по  десять  и тасую,  как  колоду  карт, потом высыпаю их  на стол,
отхлебываю пиво  -- и тут же опять принимаюсь играть с подставками и счетом.
Вот  я  и на месте;  я не один, но в разговоры окружающих не  вмешиваюсь,  а
только слушаю.  Сколько десятков тысяч бесед я таким образом провел, сколько
десятков тысяч людей  прошло  передо мной  в этих моих  пивных, скольких  я,
должно быть, задел своим не то чтобы разговором, но диалогом, который иногда
кончался самой  настоящей  лекцией,  причем обычно не моей, а  чьей-то  еще,
когда мы  все затихали  и слушали истории, излагаемые так,  что они были  не
просто пьяной болтовней, а,  как это  со знанием дела  назвал  Эман  Фринта,
рассказами из пивной. Пан Руис, виолончелист из "Квартета Дворжака", как раз
закончил   повествовать  об  их  последнем  концерте  в  Билине,  хмуром   и
обшарпанном  городке,  ветшающем  от   непогоды  и  небрежения  властей,  по
центральной  площади которого слонялось без  дела несколько пьяниц-цыган, но
вечером в ратуше собралась прилично одетая публика,  и Билина преобразилась:
благодарные слушатели были тронуты. Мои соседи по столу  толковали о грибах,
о рыжиках;  я все  ждал,  когда  же  они наконец  скажут самое  главное,  но
самого-то  главного  о  рыжиках никто  не  говорил,  поэтому  я извинился  и
произнес...  Рыжик,  господа, --  гриб мистический,  он  такого  прекрасного
рыжеватого  оттенка, а зеленоватые  концентрические окружности на его шляпке
как раз и выражают мистический смысл этого гриба, потому что эти зеленоватые
уменьшающиеся круги венчает  точеный  зеленый  пупырышек --  средоточие всех
этих уменьшающихся зеленых концентрических окружностей, и эта точка  посреди
шляпки  рыжика  есть  центр  познания,  это  то же  самое,  на  что  смотрят
буддийские  жрецы,   созерцая  собственный  пуп;  при  этом  они  как  будто
возвращаются по пуповине назад, во чрево  нашей праматери, первой  женщины с
гладким  животом, откуда  взял  начало род  человеческий. Все это,  господа,
говорю  я,  можно  прочесть  по  концентрическим  зеленым окружностям рыжего
рыжика,  которые заключают в себе главный  символический смысл человеческого
прошлого и настоящего...  Но вы, господа,  любите поесть, так я расскажу вам
один  рецепт,  как  испанские лесорубы готовят рыжики.  Слой колбасы, сверху
слой рыжиков, потом нарезанный перец, потом слой сала, потом помидоры, потом
опять  слой колбасы и рыжиков, и так  слой за слоем, а сверху опять колбаса;
все это запекается на костре, а когда  блюдо готово, его можно  еще посыпать
тертым сыром... И  я выкрикивал  это свое  послание, чтобы, с одной стороны,
меня было хоть  как-то  слышно, а с другой -- мне казалось, что меня  должно
быть слышно не только в Праге, но и во всей  стране, во всей  Европе; потому
я,  бывает,  и кричу  как  оглашенный,  что думаю,  будто  таящееся  во  мне
принадлежит всем... а пан Руис  рассказывал, как "Квартет Дворжака" исполнял
в Швеции сплошь чешскую  музыку, а именно  сам квартет Дворжака, который  он
написал, когда у него умерли дети, а  под конец -- "Из моей  жизни"... и тут
вдруг раздались  рыдания и  плач, все стали оборачиваться, а  после концерта
выяснилось, что в зале была жена одного нашего доктора, который эмигрировал,
и она говорила пану Руису в гардеробе, что хочет домой, к маме, что если она
не вернется, то умрет, и хотя у нее тут есть все, даже "мерседес", она хочет
домой, повидать Прагу, и маму, и друзей... Пан  Руис тихо сказал  это, и все
смолкли,  так что  над столом звучал  лишь надтреснутый красивый  голос пана
Руиса,  а потом разговор перешел на Стравинского, у которого на стене всегда
висели портреты  троих святых  для него