Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
руду куропаток или зайцев. Это трактирщики,
которым отец составлял налоговые отчеты, отдаривались дичью. Матушка
подвешивала зайцев под балками на чердаке, а куропаток в кладовой, всех
головами вниз. И только после того как из заячьих носов начинала капать
кровь, а из куропаток сыпаться черви, матушка снимала их и разделывала. Все
мы, и особенно наши гости из городка, с нетерпением ждали пира. Матушка
укладывала куропаток в большую посудину и запекала их со шпиком и разными
пряностями. На огромной сковороде помещались восемь куропаток, и вечером вся
наша казенная квартира вкусно пахла; даже отец ел запеченных куропаток, а
это говорило о многом. Ну, и гости, конечно... хотя я и знал каждого из них,
все-таки для меня они были гости. Они всегда хвалили у нас то, что и так
восхваляло само себя. Они пили отличное пиво, которое и не могло быть иным,
потому как приносилось прямо из подвала, но главное, что ели и пили они на
дармовщинку. Я сидел и медленно жевал, а когда кто-нибудь из гостей брал
очередную куропатку, я смотрел на нее, и гость всякий раз смеялся, тем
громче, чем больше я был опечален. Но матушка спасала положение... с каким
же удовольствием она ела! Разрезав куропатку и положив в рот первый кусок,
она внезапно вскакивала, и принималась кричать, и выбегала во двор, и
носилась там, и вопила, задрав голову к небу, так что гости пугались, что
она проглотила косточку, но когда наставала очередь третьей куропатки и
гости понимали, что это матушкина обедня за хорошую куропатку, они начинали
смеяться, они подходили к окну с запеченными птицами в руках, и кусали их, и
радовались точно так же, как матушка, которая тем временем, вернувшись к
столу, вгрызалась в мясо, макая кусочки куропатки в соус и по-детски
облизывая их. Все это она проделывала потому, что любила поесть, но главное
потому, что обожала устраивать представления, причем не только на
любительской сцене нашего городка, но и просто так, в повседневной жизни...
она не могла обойтись без представлений! И отец хорошо это знал и внутренне
вечно терзался, но, как и я, молчал, ведь все равно ничего нельзя было
поделать, потому что такой уж наша матушка уродилась, а кроме того, будь
матушка иной, у нас царила бы вечная скука, потому что папаша без конца
читал роман "У съестной лавки", и никому не удавалось переубедить его, что
тот несчастный лабазник -- вовсе не он. Глотнув пива, матушка, с кружкой в
руке, отводила вторую руку назад, словно удерживая равновесие -- точь-в-точь
как на рекламной картинке хорошего пива... однако этого ей было мало. Выпив
половину поллитровой кружки, она вдруг вскакивала, отставляла кружку, и
опять выбегала во двор, и кричала, обращаясь к небу, что ей очень нравится
пиво, а потом она возвращалась домой, подсаживалась к столу и колотила по
нему кулаками до тех пор, пока не опорожняла кружку. А иной раз, когда на
улице шел дождь, а матушке приходились по вкусу и еда и питье, она опять же
вскакивала и давала нам с отцом такого тумака в спину, как если бы мы
поперхнулись костью... она, бывало, и гостей била, и все смеялись, так что
пиво или еда попадали им не в то горло и матушке приходилось колошматить их
по спине, чтобы кусок выскочил наконец из давящегося рта. Нынче же вечером,
когда матушка положила себе третью куропатку и как раз собиралась выбежать
за дверь, она внезапно застыла на пороге, прижав руку к жирным губам.
-- Винцек, откуда ты взялся? Проходи!
Вот что она воскликнула, и отец, услышав эти слова, перестал жевать и
побледнел. Впервые за месяц он позволил себе кусочек мяса, но услышав, что
за дверью его шурин Винцек, положил вилку и нож на тарелку -- крест-накрест,
в знак того, что есть он больше не будет, что ему невмоготу. Гости
сгрудились возле окна -- и я увидел такое! Под окном стояли в сумерках два
белых оседланных коня, на одном сидел Винцек в желтых сапогах, бежевых
штанах, красном камзоле и черной бархатной шапочке с длинным козырьком; он
смеялся, скаля зубы, и салютовал зрителям в окне. Потом он наклонился, едва
не свалившись с коня, и матушка подняла руку, а он галантно ее поцеловал. И
тут же по-графски повел рукой, указывая на наездницу в платье, достойном
графини, и в бархатной шляпке волнами и с наискосок лежащим павлиньим пером.
-- Моя невеста! -- произнес Винцек, спрыгивая с коня, так что его
сапоги собрались гармошкой. Гости у окна были потрясены.
-- Не сам ли это граф Турн Таксис эль Торре э Тассо? -- пробормотал пан
аптекарь.
А матушка уже вела Винцека за руку и представляла его с невестой
гостям. И Винцек, стянув белые перчатки, хлопал моего бедного отца по спине:
-- Ну что, зятек? Удивил я вас? Тысячи получу, тысячи, вот они,
контракты! Вена и Будапешт!
Матушка сияла от счастья, она быстро поставила чистые тарелки, принесла
последнюю большую сковородку с восемью куропатками. Винцек сначала галантно
положил одну птицу на тарелку невесты, а потом вдел в глаз монокль, раскинул
руки и запел:
-- Я пойду к "Максиму", где кипит веселье!..
И он поднялся, и пел, и его красивый тенор разливался над ароматом
запеченных куропаток, гости перестали жевать и, закатив глаза, следили за
мелодией, кивали и чуть ли не роняли слезы. Матушка от счастья всхлипывала.
На улице ржали белые кони, они паслись в саду, и слышно было, как они весело
обгладывают ветки. Отец сидел, раздвинув колени и наклонив голову, как будто
у него пошла носом кровь. Винцек умолк; гости так растрогались, что руки им
не повиновались, все аплодировали, но ладони промахивались, не касались одна
другой, и люди кивали -- с умилением и благодарностью. А Винцек уже начал
есть и пить пиво, он ел с большим аппетитом, как артист. Невеста его
принялась за вторую куропатку. Винцек вытер губы салфеткой, поправил
монокль, глянул вниз, на свою невесту, и громко запел тенором:
-- Пойдем в беседку мы с тобой...
А невеста -- шляпка у самой тарелки -- грызла куропатку, держа ее за
ножку, и кивала песне.
Отец, воспользовавшись минутой, скользнул в щель между шкафом и стеной
и оттуда -- руками и лицом -- показывал, что все это плохо кончится, что это
сплошное надувательство, и водил рукой возле шеи, желая сказать, что лучше
бы ему повеситься. Невеста встала, причем в пальцах у нее была зажата птичья
ножка, и с полным ртом запела, она льнула к Винцеку, поднимала на него
влюбленные глаза, а я внимательно смотрел на своих поющих родственников и
думал, что их пение стоит куда больше, чем все то, что съели и выпили наши
гости. Я был растроган почти так же, как матушка, которая улыбалась,
устремив остановившийся взгляд не в угол комнаты, а куда-то дальше, куда-то
туда, где находятся Вена и Будапешт и где Винцек с невестой получили
ангажемент. А во дворе, на лужайке под деревьями, светились в темноте два
белых коня, они дергали за ветки и хрустели ими вместе с листочками. Потом
матушка опомнилась, предложила Винцеку и его невесте еще куропаток, и оба с
радостью положили их на тарелки, а Винцек добавил еще и три половника
красной капусты. И оба принялись есть -- прямо как их кони в саду... они
разрывали куропаток руками, и сосали, и грызли, и заглатывали мясо и полные
ложки красной капусты, так что у остальных гостей пропал аппетит. Я сидел
верхом на стуле, положив голову на руки, скрещенные на спинке, и смотрел на
матушку. Она была сейчас совсем другая, не такая, к какой я привык.
Отчего-то этот Винцек значил для нее больше, чем я и отец, и даже больше,
чем она сама. Она как-то затосковала, ее веселье улетучилось, бегать по
двору и кричать в небо, какое вкусное пиво и какие вкусные куропатки, ей
больше не хотелось... и дело тут было в пении, а главное, в колдовстве,
которое рвалось из Винцека, когда он пел и манил слушателей за собой, в
самое сердце песни, где жила любовь. А на тарелках перед Винцеком и его
невестой остались только косточки, и Винцек склонился над сковородой и
вилкой выловил оттуда птичью голову...
-- Ого, это же самое вкусное!
И он начал аккуратно есть эту запеченную головку вместе с глазами,
бережно выкусывая мясо из шейки.
-- Зятек, -- крикнул он отцу, -- я получу тысячи, десятки тысяч за этот
ангажемент. Вена и Будапешт!
И он вытер рот, поправил монокль, жестом попросил внимания и раскинул
руки; слегка подавшись вперед, он запел, поводя плечами, чтобы легче было
извлекать из себя слова сладкой песни:
-- В целом свете лишь я так любил тебя...
Он пел, обнажая два ряда жемчужных зубов. Отец забился в щель между
стеной и шкафом и оттуда показывал мне, что зубы у Винцека фальшивые, что
все это плохо кончится и что лучше бы ему, отцу, повеситься...
Но Винцек все простирал руки к головке своей невесты, которая стояла
перед ним, он пел с таким видом, будто ранен любовью к ней.
-- Эти очи и губы, они так и манят, прикоснись же к ним, они твои...
Он пел, обводя пальцами ее глаза и губы, руки у него дрожали, и в
глубоком сумраке наши гости двигали челюстями, у них захватило дух, пан
аптекарь разрыдался, он встал и подошел к высокому шкафу, а там поднял руку
и уткнулся лицом в рукав, спрятав глаза, -- настолько растрогало его пение,
напомнившее ему о чем-то приятном, что произошло с ним в юности. Но это еще
было не все. Тут то же самое, что пел ей Винцек, запела его невеста:
-- В целом свете лишь я так любила тебя...
И я увидел, что она и впрямь невеста Винцеку, потому что она смотрела
на него с такой страстью, с какой и должна смотреть невеста на своего
нареченного, с какой муж должен смотреть на жену, моя матушка на отца, и
теперь я знал, что отец ошибается, что Винцек и эта прекрасная девушка и
вправду обручены, что за такое пение им заплатят тысячи, десятки тысяч, что
один из членов нашего семейства достигнет очень многого, большего, чем мы...
Будапешт, Вена...
А Винцек, как будто вдохновленный этими моими восторженными мыслями,
присоединил свой голос к голосу своей невесты, и их голоса слились воедино,
щека к щеке, касаясь друг друга головами, они пели кому-то, кто был вдалеке,
пели...
-- В целом свете лишь я так любил тебя...
И я увидел, что отца это тронуло, что теперь он смотрит на Винцека
совершенно очарованный, смотрит, как -- щека к щеке, голова к голове --
жених и невеста поют песню о заветной любви, я видел, как отец встал и,
сильно растроганный, выглянул в окно, где в темноте вечера два белых коня
ржали, и рвали ветви, и хрустели ими вместе с листьями; у матери по лицу
текли слезы, и она с упреком взирала на отцовскую спину, вырисовывавшуюся на
фоне неба, как будто это отец был виноват в том, что матушка не попала,
подобно Винцеку, в оперетту и не явилась с визитом, подобно английской леди,
на белом коне, имея в кармане билет в венскую оперетту и в Будапешт.
А во двор пивоварни въехали две фары, и из машины прямо перед нашими
окнами вышла фигура, она сразу направилась к белым коням, потрепала их по
шеям, и кони тихонечко заржали. Ночной сторож освещал фонариком лестницу,
ведшую к нашей двери; в коридоре послышались шаги, а потом открылась
кухонная дверь.
-- Есть тут кто? -- раздался низкий злой голос.
Матушка зажгла свет и в комнатах, и в кухне, куда прямо в грязных
сапогах для верховой езды ступил сердитый человек; он вытер усы, а потом
заметил Винцека и обрадовался:
-- Наконец-то попались!
Винцек встал, монокль выпал из его глаза и звякнул о тарелку.
-- Я все объясню! -- вскричал он и вскинул открытую ладонь, защищаясь
от незваного гостя.
-- К черту ваши объяснения! Коней вы наняли вчера, на одно утро. И не
заплатили. Костюмы тоже из проката. Вечером они нужны в театре, так что
раздевайтесь!
-- Я все объясню! -- причитал Винцек.
И он снял красный камзол наездника и положил на него бархатную шапочку
с козырьком.
-- И брюки скидывайте, не то отведаете хлыста! -- кричал хозяин проката
и постукивал хлыстиком по голенищам. И Винцек уже стягивал сапоги, а его
невеста совершенно спокойно снимала платье, как будто она отыграла спектакль
и теперь переодевается в своей уборной.
-- А коней доставите в Подебрады, туда, где вы их наняли! -- громыхал
хозяин проката. Потом он собрал одежду, перекинул ее через руку и взял
сапоги. Матушка принесла простыню, и Винцек с невестой уселись на кушетку,
прикрывшись снизу скатертью и набросив на плечи простыню.
-- Я все объясню! Я буду жаловаться! -- стенал Винцек.
-- Это я буду жаловаться, а если не заплатите, так и в тюрьму упеку! --
сказал хозяин проката и вышел, во дворе он бросил костюмы на заднее сиденье
и укатил. Ночной сторож несколькими сильными ударами затворил железные
ворота. Все наши гости притихли, уставившись в свои пустые тарелки, матушка
же покраснела до корней волос. И только отец потирал руки и улыбался, он
взял запеченную куропатку и с удовольствием принялся за нее, он ел, словно
матушка, с таким же аппетитом. Когда он доел, гости засобирались, сразу
стало вдруг очень поздно, они начали отчего-то пугаться своих часов... гости
смотрели на карманные хронометры, щелкали крышечками и торопливо прощались.
Папа положил себе еще одну куропатку.
-- А красной капусты больше нет? -- спросил он у матушки.
В тот вечер мы рано легли спать. Винцек с невестой заснули прямо в
простыне, точно младенцы. Папа напевал, матушка лежала на кушетке и глядела
в темноту, глаза у нее были открыты, она, не мигая, глядела вдаль.
-- Тысячи, десятки тысяч, ангажемент, Вена, Будапешт... -- бормотал во
сне Винцек.
На другое утро, когда я проснулся, Винцек уже ходил по кухне,
облачившись в выходные отцовские пиджак и брюки... а еще на нем были
отцовские башмаки и самые лучшие галстук и рубашка. Матушка как раз
примеряла на невесту Винцека костюм, свой новый костюм, который она сама
надевала всего дважды... а потом еще подбирала подходящие по цвету сумочку,
туфли и блузку. И Винцек попрощался с нами так, как будто ничего не
случилось, я видел, что отец дал ему денег на дорогу, Винцек сунул их в
карман, а во дворе обернулся, помахал рукой открытому окну и воскликнул:
-- Я получу тысячи, десятки тысяч!
И, принаряженный, в отцовском костюме, он подхватил под руку свою
невесту в матушкиной одежде и зашагал к вокзалу -- веселый, готовый
отправиться в путешествие, которое никогда не состоится: в Вену и
Будапешт...
Потом отец говорил что-то успокаивающее белым коням в саду. Во времена
Австро-Венгрии отец служил в уланах, так что он вскочил в седло и, ведя в
поводу второго коня, скрылся за воротами пивоварни. Вдоль реки, вверх по
течению, он поехал в Подебрады, чтобы вернуть коней, рассчитаться за их наем
и уплатить штраф. Когда же я пришел в школу, то пан старший учитель был весь
в черном и с заплаканными глазами. Он сообщил нам, что ночью в Праге умер
наш городской голова. Еще когда мы шли в школу, заметно было, что в городке
что-то стряслось. Люди ходили медленно, склонив головы набок, -- в знак
того, что им уже известно об этой смерти. Старший учитель сказал, что
сегодня день траура и что занятия отменяются, дабы каждый мог предаться
прекрасной печали. На площади пан Рамбоусек с помощью бамбукового шеста
зажигал газовые фонари, светило осеннее солнце, и оно было ярче всех фонарей
нашего городка вместе взятых. А следом за Рамбоусеком шли городские
чиновники с большим ящиком и на каждый горящий фонарь натягивали черную
ткань, траурный флер. Я тоже не отставал от Рамбоусека и все утро наблюдал,
как загораются траурные чулочки газовых фонарей. Когда же я вернулся на
площадь, то там, возле чумного столба, служащие как раз прикрепляли к гробу
широкие ленты. Владелец похоронного бюро надел черные перчатки, повсюду
освещали солнечный день зажженные газовые фонари. Старший учитель принес
большую фотографию господина городского головы и приставил ее к изножью
гроба. Но фотография упала, и всякий раз, когда налетал ветерок, она падала
в пыль. Владелец похоронного бюро упорно поднимал ее и протирал полой своего
длинного черного пальто. В конце концов он рассердился, взял гвоздик и
молоток и прибил фотографию господина городского головы к гробу. А потом к
возвышению начали по очереди подходить горожане, они возлагали цветы,
которые собрали в своих садиках, складывали руки на ширинке и так стояли,
предаваясь прекрасной печали, как сказал старший учитель. Несколько минут я
тоже ей предавался, глядя на фотографию господина городского головы: он был
совершенно седой и напоминал ночного сторожа пана Ванятко. Но печали я
предавался только потому, что мне хотелось испытать, что чувствует человек,
когда смотрит на пустой гроб и кланяется, отдавая дань уважения мертвецу,
который лежит в Праге. Я думал, что это занятие только для детей, для
школьников. И мне было удивительно, что взрослые люди взаправду приносят
сюда цветы и взаправду стоят перед гробом с такими лицами, как если бы там
взаправду лежал наш мертвый городской голова. А потом я бродил по площади, и
люди вставали в очередь друг за другом, образуя вначале малую, а потом уже и
большую похоронную процессию. Загорались газовые фонари, и их огни при свете
солнечного дня были едва заметны, они рвались вверх, подобные облаткам или
желтым бабочкам. Фонарные столбы и сами фонари были из черного металла, и
все окошки газовых фонарей имели черную окантовку, как если бы их перевязали
черными бинтами. Когда я увидел, как из главных улиц вышли пожарники в
форме, а из переулков показались одетые в парадную форму "соколы" и
легионеры, и как все они спешили добраться до площади, чтобы там замедлить
шаг и неторопливо, словно неся на плечах тяжелый гроб с настоящим
покойником, подойти к пустому гробу и предаться прекрасной печали подле
фотографии городского головы, мне захотелось домой. Я сидел на солнышке на
пороге и смотрел, как солодильщики на заднем дворе сбивают длинными палками
орехи, когда подошел отец -- пеший, без коней. Он ковылял на полусогнутых,
держась одной рукой за бок и сам себя подпирая; брел же он прямиком за
угольный сарай.
-- Воды! Ведро воды! И умывальный таз! -- крикнул он.
Я побежал на кухню, набрал ведро воды и взял таз. Когда я притащил воду
и таз за сарай, у отца уже были спущены штаны, и он рукой показывал мне,
чтобы я побыстрее нес воду, чтобы я не мешкал. И он вылил ее в таз, да так,
что она выплеснулась через край, отбросил ведро, задрал рубашку и с
наслаждением уселся. Потом отец закрыл глаза, а, открыв их, почувствовал
себя на седьмом небе от счастья, что сидит в воде.
-- Ну и свинья же этот Винцек! -- сказал он.
РОЗОВЫЙ КЛЕВЕР
Господин настоятель Спурный, излагая библейскую историю, умел говорить
таким тихим и нежным голосом, что мы всякий раз думали, будто душой он не в
классе и вообще не в нашем городке, а где-то в другом месте, где-то в земле
Ханаанской, плавает по Геннисаретскому озеру или пребывает в Тарсе. Из
всего, что происходило в те времена, самое чудесное приключилось со святым
Павлом. Мое воображение поражала мысль о том, что вот я, к примеру, еду на
велосипеде, а тут с небес ударяет молния, я падаю на землю и вдруг
становлюсь совершенно другим человеком.
Возможно, господин настоятель любил рассказывать о святом П