е  был отцом  этих  котят. За Милиткой
ухаживал  бродячий кот,  которого мы прозвали  Папашей, а Целестин  ходил на
свидания аж в Залабье, и его видели  даже  в  Пистах! Итак, с Милиткой гулял
Папаша, которого боялся  сам Целестин. Когда являлся Папаша, над  пивоварней
точно гроза разражалась.  Весил он  никак  не меньше шести  кило и весь  был
словно  вылеплен из  дикого меда. Его черные глаза обрамляли янтарного цвета
ободки, а шея  желтела, как  луговой  мед.  Уши  у него были в отметинах  от
частых драк,  и я, встречаясь с ним  взглядом,  боялся,  что если он на меня
нападет, то, пожалуй, загрызет до смерти. Однако  он хоть самую капельку, да
привечал  меня, потому что был влюблен в нашу Милитку. Целестин, едва почуяв
его  котовый запах,  сразу удирал,  так  как  однажды он столкнулся  с ним у
солодовни -- оба вышли на прогулку и встретились прямо на углу. И Папаша так
отделал  Целестина и так его опрыскал, что  матушка два  дня оттирала своего
любимца одеколоном, и все равно от него воняло так, как будто он вывалялся в
навозной жиже за конюшней. Этот самый Папаша метил подобным образом всю свою
территорию, которую  составляли  бочарня и  черешневый сад,  спускавшийся  к
реке. Все остальное метил Целестин. Как-то раз от  нечего делать я  сидел на
черешневом дереве и ел  бутерброд, а у Милитки в животе было полно котят, их
уже даже можно  было прощупать, как  секции  батареи. Она лежала на солнышке
под деревом  и  грела свою шубку, а  со стороны бочарни  тем временем крался
Папаша. Он  то и дело останавливался, вслушиваясь, а потом подошел к Милитке
и  поцеловал  ее,  а  она  сладко  вздохнула  и  продолжала  лежать.  Папаша
пристроился рядом, положив голову ей на живот; я было подумал, что он просто
воспользовался Милиткой как подушкой-думочкой, но скоро я понял,  что Папаша
слушает, как в животе у Милитки шевелятся его котята. Я отчетливо видел, что
у Папаши открыты глаза и что он прислушивается, будто к телеграфному столбу.
Потом  он зажмурился и  тоже сладко вздохнул; так  он лежал с Милиткой среди
лопухов позади бочарни, а я смотрел сверху  на обоих и радовался, что Папаша
так любит Милитку, и даже улыбался их счастью.
     Вот так Милитка  и Целестин жили с нами,  словно четыре времени года, в
нашей казенной квартире в пивоварне; папа каждый вечер гладил свою Милитку и
нашептывал ей  нежные слова, чтобы их слышала и  матушка, та  же раз в день,
поглаживая Целестина, говорила ему на  ухо --  но  неизменно так, чтобы  это
слышал отец, -- всякие сладкие глупости, какие говорят друг другу влюбленные
в фильмах или романах. Четырежды за  год отцу приходилось  залезать  посреди
ночи  под кровать  и  собственноручно выгребать  оттуда кошачьи испражнения,
наполнявшие  квартиру ужасающей вонью. Но раз в  год наступало замечательное
Рождество.  Папа наряжал елку  с Милиткой,  а  матушка  с Целестином,  я  же
смотрел на все это и  не переставал удивляться. Любое  елочное украшение или
конфета, любая свечка или бенгальский  огонь, ниточки дождя или звездочки  и
даже сияющий на верхушке шпиль из цветного стекла -- все это  помещалось  на
елку на глазах у  кошек и ради кошек,  которые относились  к происходящему с
полным пониманием, взирали на  это  с большим интересом,  чем я,  радовались
куда больше моего и даже жили в ветвях рождественского дерева. Когда же, как
и  в  тот  год, у нас  бывали котята, они тоже  не могли  надивиться,  какая
красивая  у нас елка, и папа с  мамой  показывали  всякое елочное украшение,
которое держали в руках,  каждому котенку. Повесив  все  украшения, родители
брали по очереди каждого из  котят  и подносили к елке,  чтобы  он  позвенел
лапкой о сверкающую звезду,  шоколадного баранчика или туфельку. Я  же сидел
верхом  на  стуле,  облокотившись о спинку  и подперев голову ладонями,  и с
улыбкой смотрел на это; мне казалось, что я отец своим родителям и то, что я
вижу, -- ребяческая игра.  Когда же елка была готова, Целестин  сворачивался
клубочком на втором  этаже ветвей, над ним устраивалась  Милитка,  а  котята
залезали еще  выше, на  те веточки, что отходили  от игольчатой  верхушки. И
матушка зажигала свечки и опускалась на  колени, с другой стороны  елки тоже
на коленях стоял отец, и они смотрели  друг на друга сквозь ветви, а кошки и
котята объединяли их, эти зверушки превращали моих матушку и папашу в детей,
и  я  чувствовал себя обделенным, потому что не умел уже так играть. За меня
играли мои родители.
     В Сочельник, незадолго до того, как мы  собирались сесть за праздничный
стол, Целестин  ел рыбу,  подавился  косточкой  и начал перхать.  Он тут  же
подбежал ко  мне и несильно куснул за щиколотку. Я  открыл ему  дверь, чтобы
его вырвало на улице. Милитка лежала, свернувшись клубочком, на втором этаже
рождественской  елки, три котенка расположились  над  ней,  каждый на  своем
этаже;  свечки горели, радио  играло "Тихая ночь, святая ночь".  Матушка  на
кухне кончила жарить рыбу и сняла фартук. Отец глядел на елку и улыбался.
     -- Сходи за Целестином, и будем ужинать, -- сказала матушка.
     Я  распахнул  дверь  во  двор;  над  пивоварней  сияли  звезды.  А   по
заснеженному  саду мчался Целестин и громко орал. За  ним гнался разъяренный
кот  Папаша. Не успел  я прикрыть дверь, как  они влетели в  дом --  сначала
Целестин, а за ним Папаша, который прямо в коридоре сбил Целду с ног и обдал
его мощной струей.
     А потом они ворвались на кухню, и Папаша снова  лапой  повалил Целду на
пол и снова его  опрыскал. Тогда Целда  решился искать спасения  в комнате и
помчался  туда, но Папаша не отставал и по пути то и  дело метил  свою новую
территорию, которая увеличилась на коридор и половину кухни; комнату он тоже
поделил  надвое струей  своей отвратительно вонявшей мочи. По радио  как раз
пели "Heilige Nacht, stille Nacht", когда Целестин вспрыгнул на  елку  --  и
Папаша  за  ним. Елка вместе с котятами перевернулась. Два котенка в  испуге
забрались под  шкаф, а тот котенок,  который понял, что под шкафом  или  под
кушеткой он спрятаться не успеет, лег на  спину и притворился  мертвым. Отец
быстро открыл окно, и в него выскочили во мрак праздничной  ночи и Целестин,
и Папаша. Их хвосты, торчавшие вверх, точно две  кочерги, разрезали темноту.
А рождественская елочка подожгла занавески, и когда отец срывал эти парадные
пылающие шторы, на  которых  матушка вышила ангелков, олицетворявших  Весну,
Лето, Осень  и Зиму, карниз ударил его по  голове. Но отец затоптал огонь, и
матушка залила водой дымящиеся и тлеющие остатки штор. А  потом мы поставили
елку  на место,  и котята успокоились  и снова  запрыгнули  в свои гнездышки
среди веток, и Милитка легла под дерево и, томно вздохнув, уснула.  По нашей
квартире  тянуло  кошачьим  запахом,  которым ошалевший Папаша пометил  свою
территорию, замкнув границы и ликвидировав тем самым чересполосицу.
     Отец  закрыл окно и  снова зажег  свечки.  Матушка  поставила  на  стол
дымящуюся уху с грибными клецками.
     -- Бедняжка Целестин! -- сказала матушка.
УЛИЧНОЕ ОСВЕЩЕНИЕ

     Нашему  городку  больше  всего к  лицу  пора  сумерек.  Та  пора, когда
загораются  витрины всех  лавок  и  магазинов,  а  потом начинают спускаться
металлические шторы, когда люди, работающие в магазинах, прямо-таки хорошеют
от  того,  что им предстоит свободный вечер  и часть  ночи.  Все  продавцы и
продавщицы, хотя  и продолжают торговать, устремляют  уже  взор  на  часы  и
улыбаются циферблату, который как будто говорит им: еще  немного - и рабочий
день закончится, еще совсем чуть-чуть. И вот продавец крюком стаскивает вниз
штору, придерживает  ее  подошвой у тротуара  и  прижимает  коленом к стене,
чтобы легче было повесить замок. С темного осеннего неба доносится бой часов
на  церкви, и люди  валят толпой из лавок и магазинов, и все  они в сумерках
кажутся  прекрасными.  Я люблю наш городок, когда зажигаются газовые фонари,
люблю ходить  по  улицам  по пятам за паном Рамбоусеком,  который совершенно
равнодушно поднимает  к  верхушке каждого столба бамбуковый  шест, тянет  за
крючок - и вот так,  пока на город опускается  ночь, пан Рамбоусек  зажигает
фонари, медленно,  неспешно; газовый рожок сперва мешкает, но в конце концов
соглашается,  вспыхивает  желто-зеленое  пламя,  и  пан  Рамбоусек  идет  по
городку, перед  ним  тьма, а за  ним  -  свет. Вначале  он  направляется  на
площадь, к колонне в честь Девы Марии,  и зажигает там четыре газовых фонаря
на четырех столбах, а потом шагает по улицам и переулкам, тихий и низенький,
и воздевает  обе  руки,  точно срывая  фрукты с верхушки  дерева.  Потом  он
мелкими  шажками семенит дальше,  в густеющую тьму. А  я хожу за ним,  и пан
Рамбоусек делает всякий раз одно и то же,  я же всякий раз смотрю на то, как
он освещает вечер, будто впервые.
     Зимой  в школе меня каждое утро поджидают шесть зажженных газовых ламп;
я всегда  прихожу  в  школу первым и сижу под большой лампой о  двух рожках,
которые отбрасывают на стену зеленые  тени. Я сижу и слушаю, как шипит газ в
лампах,  словно выходит воздух из шины,  когда  поворачиваешь клапан.  Звук,
который  издают  газовые лампы, так мне нравится,  что  я  мечтаю  только об
одном:  завести  и дома  такие же  говорящие лампы,  и  сидеть возле  них, и
слушать,   и  подставлять   под  них  руки,   дивясь   сине-зеленому  свету,
напоминающему свет лунной ночи... этот  свет всегда  в полнолуние будил меня
по ночам, и я подставлял ему руки  и ноги, ощущая, что лунные  лучи  кое-что
весят - как если бы сверху сыпалась  мука или  звездная пыль. И  вся комната
выглядит, как  во  сне, и  ты ходишь на цыпочках,  потому что  лунной  ночью
просыпается  страх.  Я  сидел  в  школе,  и  приходили  другие  мальчики,  я
внимательно  всматривался  в них  -  заметят ли  они,  какой красотой  можно
наслаждаться  совершенно  бесплатно, но  никто  не обращал на  газовый  свет
внимания, мальчишки ссорились, и дрались, и меняли  булочки на  марки;  даже
господин старший учитель, входя в  класс, не  воздавал хвалу газовым лампам,
он  тоже  не   слышал,   как  тихонько  шипят  над   нашими   головами   эти
язычки-чулочки, словно огоньки  Святого  Духа. Когда же я засовывал ноги под
парту, я как будто погружал их в холодную тень ледяной воды.
     Но сейчас  вечер,  фонарщик  пан Рамбоусек идет по  городу  и  зажигает
газовые  фонари, я  обошел  вместе с ним  главную  площадь, улицы  Элишки  и
Кавалерийскую, Большие и Малые Валы, побывал на храмовой площади и в Козине;
самые  красивые фонари  стояли  на  Малых  Валах,  скрытые  среди  кустов  и
деревьев, с  горящими наверху огнями, они  отражались внизу  в  Лабе... но у
пана Рамбоусека не было времени замечать их, он  все шагал и шагал вперед, и
равнодушно поднимал свой бамбуковый шест, и ничем не любовался,  а  шел себе
да шел, я  же, следуя за ним по  пятам, жадно впитывал возле  каждого фонаря
все подробности  и мелочи. Такой вот газовый  фонарь, разбуженный крючком на
конце  шеста,  сначала  хрипит,  точно  старые  часы,  ему  непременно  надо
откашляться  и протереть глаза, я тоже так  делаю каждое утро, когда встаю и
не  хочу глядеть на  свет. Некоторые  фонари  даже  трещат, как  отбивные на
плите, если на сковороду капнуть водой. Но потом все огоньки газовых фонарей
начинают светить тусклым светом, придавая один другому смелости,  -  ведь на
случай,  если  бы  им  вдруг не захотелось  разгореться, у  пана  Рамбоусека
припасена  возле  каждого   десятого  фонаря  прикованная  к  столбу   цепью
приставная лесенка, и он залезает на нее и  впотьмах,  словно  слепой мастер
Гануш  который  умел  сделать  любые  башенные  часы,  исправляет  фонарь  и
заставляет его гореть не хуже остальных.
     Когда пан Рамбоусек сворачивал в очередной переулок, я с  удовольствием
оглядывался назад и смотрел на  череду огоньков: каждая из зажженных газовых
ламп, похожая на прозрачную тонкую юбочку, подмигивала своей  соседке, и все
они  образовывали  светящиеся цепочки,  соприкасающиеся и  перекрещивающиеся
друг с другом, словно черешневые ветки  в  саду пивоварни. Там же, где  одна
улица пересекалась с другой, там на углу стоял фонарь, освещавший обе улицы,
так что и его свет поворачивал  с  одной улицы  на другую. Вечерние пешеходы
ступали  в это  сияние  и покидали его,  обрызганные  каплями  сине-зеленого
света,  но  никто и не думал остановиться и подставить  руку так,  как люди,
выходя в хмурый день из дома,  высовывают вперед ладонь - не идет ли  дождь,
никто не удивлялся  свечению газовых  фонарей,  никто не  выказывал  желания
отправиться следом за  паном  Рамбоусеком.  Такое безразличие было, пожалуй,
самым странным в пору освещения вечеров. Моя тень, и тень пана Рамбоусека, и
тени других людей разыгрывали при свете газовых фонарей такие представления,
что мне делалось  жутко. Когда я  покидал  круг света одного фонаря, он клал
передо мной  мою  тень, и  она все росла и  росла  до  тех  пор,  пока  я не
оказывался вблизи второго фонаря, который в свою очередь отбрасывал мою тень
мне  за  спину,  и  покуда  я  приближался  к  фонарному  столбу,  тень  эта
становилась  меньше  и меньше,  и  наконец  я,  к  своему  ужасу,  стоял  на
собственной  тени,  наступал на самого  себя. Когда  же  я  шагал  дальше, к
следующему фонарю, тень передо мной росла и увеличивалась до тех пор, пока я
не  заходил под  юбочку очередного фонаря. И я  всякий  раз  дважды падал на
землю, когда вертелся, ища тень, которая шагала  передо мной, за мной или на
которую я наступал, как мог  и должен был наступить любой вечерний  пешеход,
идущий по улице, освещенной газовыми фонарями...  но никто из них не  падал,
никто  не обращал внимания,  где  начинается одна и кончается другая  тайна,
какие  равнодушно  и  задаром  разносил по городку фонарщик пан Рамбоусек...
тайны газовых фонарей, что светят друг другу на  расстоянии одного взмаха их
желтых крыльев, подобно тому  как на балках  пивоварни сидят  на  расстоянии
взмаха  своих  крыльев  голубки,  чтобы,  если кто-то из них во сне  захочет
потянуться или очнется от  ночного кошмара,  он взмахом  крыльев не разбудил
соседа.
     Когда  в темноте моросил  дождь, который ощущался только на одежде и на
лице, пан  Рамбоусек зажигал газовые фонари,  и сразу  было  видно, что идет
дождь. В свете  фонарей казалось, что он сильнее, чем  на самом деле: каждое
желтое окошечко,  сияющее на четыре  стороны  света, было  помечено каплями,
словно во  всех фонарных окошках крутили старый фильм.  А когда  становилось
холодно и на день поминовения усопших шел ледяной дождь или мокрый снег, над
газовыми фонарями поднимался пар, легкий дымок. И булыжники мостовых газовое
освещение  словно  смазывало  маслом,   тени   исчезали,   и  улицы  городка
превращались  в некое подобие сталагмитовой пещеры или известнякового грота.
На  площади и главной  улице пешеходы  разбивали  это  холодное сияние, но в
переулках, где было полно луж, камни брусчатки сверкали, как лысины набожных
стариков, которые опускались в церкви на колени, и  господин настоятель клал
им  в рот облатку.  Пан Рамбоусек в дождь носил  на  голове  котелок, и  его
черный прорезиненный плащ блестел от воды, он то и дело наклонялся,  и тогда
с  полей котелка  лились струйки,  сиявшие в  свете газовых  фонарей,  точно
ртуть.  Когда  дул  резкий  ветер,  он всего  лишь  посвистывал вокруг  тихо
мурлыкавших ламп, и только буря могла слегка поколебать их пламя.
     Дождь,  стекавший по стеклам фонарей, делал улицы темными, и  пешеходы,
склонив головы,  поспешали домой или в пивную. Я  же шагал следом  за  паном
Рамбоусеком с высоко поднятой головой, как  будто я сам был газовым фонарем.
Я шел, предвкушая,  что пан Рамбоусек опять наклонится и с его шляпы потечет
и  расплещется  по земле  ртуть. В  один из  таких  вечеров я попросил  пана
Рамбоусека разрешить мне зажечь хотя бы один фонарь. Он подал мне бамбуковый
шест, я подставил лицо дождю, на дне лампы тлел маленький огонек, но  руки у
меня  тряслись  так, что крючок на конце  шеста  дрожал, и я не мог нащупать
задвижку в фонаре.  Ужасно  огорчившись,  я  вернул  шест  пану  Рамбоусеку,
который  не глядя поднял его, дернул - и продолжал путь к следующему фонарю,
а  у меня по лицу струились слезы, смешанные  с дождем, и в этот вечер я был
несчастлив.  Тем не менее я еще больше влюбился в газовые фонари.  И когда я
уже лежал в  постели, мне вдруг пришло в голову, что  еще прекраснее было бы
наблюдать, как пан  Рамбоусек ходит  утром по  городку  и  гасит  эти  самые
фонари. Однако я всякий раз просыпался, когда уже рассвело.
     И вот наконец я поднялся еще  затемно, тихонько оделся и вышел в  ночь.
Когда я  шагал по мосту, газовые фонари горели на  фоне голубеющего неба, на
котором мерцали дрожащие звезды. Редкие прохожие шли мимо меня кто с работы,
кто  на  работу,  несколько рыбаков с  бамбуковыми удочками, отправляясь  на
рыбалку,  спустились  к  реке.  И  не  успел  я  перейти  через  мост,  небо
прояснилось, и  я был  рад, что  видел, как прекрасно нежно-голубое  небо на
рассвете,  озаряемое газовыми фонарями  на  опорах  моста  или на  Мостецкой
улице. Когда я достиг храмовой  площади, небо прояснилось  еще больше и дало
светлую трещину на  востоке, и  розовое сияние залило  церковь святого Илии,
сложенную  из  красного кирпича; газовые  фонари  теперь  светили только для
самих  себя, сине-розовый свет тянулся от реки и нисходил с небес на улицы и
площади,  и  газовые фонари  светили  только для  себя.  Из ворот  вышел пан
Рамбоусек,  на  ходу  он  соединял с  помощью  латунной  насадки  бамбуковые
палочки,  из  которых, когда  он достиг храмовой  площади, получился длинный
шест. И он шагал от  одного столба к другому, маленький человечек в котелке,
засовывал  крючок в утробу фонарей  и  гасил их один за другим, будто убирал
фитиль керосиновой лампы. Только сейчас  я заметил,  что в  газовых  фонарях
весь день горит крохотный огонек, и я видел, что они  идут  отдохнуть, точно
так же, как люди.
     Вот  так я обошел весь городок переулками вокруг крепостных стен; через
открытые  окна  было видно,  что все уже встают, на  улицы  выезжали тележки
молочников, и  пекари  разносили в  корзинах булочки,  а пан Рамбоусек гасил
остатки ночи. Газовые фонари стояли  по стойке смирно, и у каждой лампы в ее
застекленной утробе таился зародыш вечера. У последнего столба пан Рамбоусек
обернулся, я  же  замер  на почтительном расстоянии от него  и  смотрел, как
фонарщик протягивает  ко  мне руку  с  зажатым в ней бамбуковым  шестом.  Он
кивнул и потряс им  в воздухе. Я кивнул в ответ  и весь обратился в зрение и
слух. Пан  Рамбоусек добродушно покачал головой,  по-прежнему протягивая мне
бамбуковый шест. Я двинулся  к  нему, будто  к алтарю, взял  шест и устремил
взгляд  вверх. Небо было  синее, желтый  чулочек  газа  в фонаре казался  не
больше и ничуть не  светлее, чем крылышки бабочки-капустницы. И, видя крючок
на конце шеста и  крючок под рожком фонаря, я зацепил  один другим. Сам  пан
Рамбоусек стоял, совершенно ошеломленный этим зрелищем, я же потянул на себя
бамбуковый  шест,  и мне  почудилось,  будто  я  погасил  небеса.  Лицо пана
Рамбоусека было все в  мелких морщинках, которые разбегались от носа к ушам,
и это  лицо мне улыбалось. Я  поцеловал бамбуковый  шест и вернул его. В тот
момент я понял,  что пан  Рамбоусек, который озаряет  вечер и гасит ночь, не
может заболеть, потому что его  труд -  это  не что иное, как  сияние звезды
вечерней и звезды утренней. И я знал: если однажды утром, когда я отправлюсь
в школу, или в полдень, когда я пойду обратно, в нашем городе все  еще будут
светить газовые  фонари,  то это  будет означать, что пан Рамбоусек под утро
умер.
ПРЕКРАСНЫЕ МГНОВЕНИЯ ПЕЧАЛИ

     Осенью, по субботам и воскресеньям,  гремели охотничьи ружья. И когда я
прибегал из  школы  домой,  то, ослепленный сентябрьским  солнцем,  падал  в
темном коридоре, споткнувшись о г