риезжала  в  отель перед  самым обедом. И вот в  последний,
точнее, в предпоследний день, на пятый день,  когда у меня  оставалось всего
пятьсот  крон,  я сижу рядом с прочими постояльцами и  вижу, как  подъезжает
Манчинка, красивая и загорелая, она едет по  отрогу Золотого взгорья, я сижу
с  фабрикантом Иной, и  мы  чокаемся в  ознаменование  того, что  я потратил
четыре тысячи  за пять дней, фабрикант Ина думал,  что  я тоже  какой-нибудь
фабрикант, и вот я вижу,  как Манчинка скрылась  за  соснами  и  карликовыми
елочками,  а  потом  появилась  и  энергично  подъехала  к  отелю,   она  по
обыкновению  катила мимо  постояльцев, и сегодня  было  так славно, так ярко
светило  солнце,  что  были  заняты все  кресла,  все шезлонги, и коридорным
пришлось принести из отеля  несколько  стульев, и моя Манчинка,  как всегда,
ехала  прогулочным шагом  мимо  ряда загорающих постояльцев, и воистину прав
был фабрикант Ина, сказавший, что Манчинку нынче так и хотелось расцеловать,
однако стоило  Манчинке миновать первых солнцепоклонников, как я увидел, что
женщины смотрят  ей вслед, а потом хихикают в кулак, и чем ближе она была ко
мне,  тем  отчетливее  я видел,  что женщины давятся  от  смеха,  а  мужчины
откидываются  назад,  прикрывают  лицо газетой, притворяясь,  будто потеряли
сознание или загорают с закрытыми глазами, и вот Манчинка подъезжает ко мне,
минует  меня, и я  замечаю, что на одной из ее лыж, прямо за ботинком, лежит
огромный кусок дерьма, величиной  с пресс-папье, у  Ярослава Врхлицкого есть
еще об этом чудесное стихотворение, и я вдруг  понимаю, что это вторая глава
жизни моей Манчинки, которой суждено нести  свой позор, но не познать славы.
И когда фабрикант Ина поглядел  на то,  что  по нужде  оставила Манчинка  на
задней части  своей  лыжи  где-то  там  за  карликовыми елочками  на  отроге
Золотого  взгорья,  то  фабрикант  Ина  упал в обморок,  он  и  после  обеда
оставался каким-то  пришибленным,  а  Манчинка  залилась румянцем  по  самые
волосы... Небеса не гуманны, и думающий человек тоже не может быть гуманным;
я прессую брикет за брикетом, в  сердце каждого вкладываю  раскрытую книгу с
прекраснейшим текстом, я работаю на  прессе, а мысли мои заняты Манчинкой, с
которой мы в тот вечер потратили все деньги на шампанское, но даже коньяк не
помог бы  удовлетворить наше  страстное  желание, чтобы Манчинка в  тот миг,
когда она  дефилировала с собственным дерьмом перед публикой, превратилась в
абстрактный  образ  и  уехала  от  самой себя.  Хотя  из отеля  "Реннер"  на
следующее утро --  после того как остаток ночи я умолял ее  простить меня за
то,  что  случилось,  а  она  не  простила  --  Манчинка  выехала  гордая  и
неприступная, дабы исполнились слова Лао-цзы: только человек, познавший свой
позор  и  сберегший  свою славу,  достоин  уважения под  этими небесами... Я
открыл   "Каноническую  книгу   добродетелей",  нашел  страничку  и,   точно
священник, возложил раскрытую книжечку на жертвенный алтарь, в  самое сердце
лотка, среди расстеленной грязной бумаги из пекарен и мешков из-под цемента.
Я нажал на зеленую кнопку, которая толкнула вперед эту макулатуру вперемежку
с  цементной  пылью,  и  смотрел,  будто в  отчаянной  молитве сжимая руки и
сплетая пальцы,  как жернова пресса смяли "Каноническую книгу добродетелей",
из-за  которой по смутной ассоциации передо мной возникла картинка  из жизни
красавицы  моей юности Манчинки. Тем  временем, словно глубинный подтекст, в
глубинах  клоак и каналов шумели  сточные воды  в туннелях, где два крысиных
клана вели борьбу не на жизнь, а на смерть. Сегодня был замечательный день.

     IV

     Однажды утром мясники из  "Мяса"  мне привезли полный грузовик кровавой
бумаги и окровавленного  картона, целые вороха бумаги, которую я терпеть  не
мог, потому  что  от  нее исходил  сладковатый запах, а  я вечно был  весь в
крови, точно мясницкий фартук. Чтобы защитить себя, я вложил в первый брикет
раскрытого Эразма Роттердамского, "Похвалу Глупости", во второй с величайшим
почтением поместил  "Дона Карлоса" Фридриха Шиллера,  а в  третьем  брикете,
дабы  и  слово  претворено было  в  кровавую  плоть,  развернул "Се человек"
Фридриха Ницше. И я неустанно трудился в рое и туче мясных мух, ужасных мух,
которых привезли с  собой  мясники  с бойни,  и облака этих мух  кружились с
бешеным жужжанием и били меня  в лицо подобно граду. А когда я пил четвертый
кувшин пива,  близ  моего пресса показался очаровательный  юноша,  и я сразу
догадался, что это не кто иной, как сам Иисус; рядом же вдруг вырос старец с
помятым лицом, и я тотчас понял, что  это Лао-цзы. Так оба они стояли там, и
тысячи  мясных   и  кобальтово-синих  мух  тысячами  зигзагов  носились  как
сумасшедшие  туда-сюда, и  металлический  звук их крыльев  и тел  звенел  на
высоких тонах,  они  вышивали в воздухе  подвала  огромную  живую картину из
непрерывно движущихся кривых и брызг -- точно так  же, как, разливая краски,
составлял свои гигантские картины Джексон Споллок. Две эти фигуры вовсе меня
не удивляли, потому что у моих дедов  и  прадедов, когда они выпивали водки,
тоже  были  видения, им являлись сказочные  существа, дед,  бродя  по свету,
встречал русалок и водяных, прадед верил  в  тех существ, что посещали его в
солодовнях пивоварни в  Литовле, в таинственных карликов, и гномов, и фей, а
я, поскольку был ученым против своей воли, когда  засыпал под  сводами своей
кровати  весом в двадцать центнеров,  на  досках  у  себя над головой  видел
Шеллинга и  Гегеля,  родившихся в один и тот  же  год, а как-то раз  к  моей
постели приблизился сам Эразм  Роттердамский на коне и спросил, как проехать
к морю. Так что я не удивился,  когда нынче в мой подвал вошли двое, которых
я любил, и пока они вот так стояли один  подле другого,  я впервые уразумел,
как важно для того, чтобы понять  их,  знать их возраст. И пока мухи вились,
жужжа,  в безумном  танце,  а я  в  своей  мокрой от  крови  рабочей  куртке
попеременно нажимал зеленую и красную кнопки, я видел, как Иисус непрестанно
идет  в гору,  меж  тем как Лао-цзы уже  стоит на  вершине.  Я видел пылкого
юношу,  который  жаждал  изменить  мир,  в  то  время как старик  беспомощно
оглядывался по  сторонам и  возвратом к  истокам  подбивал свою  вечность. Я
видел,  как  Иисус молитвой создает  действительность,  устремленную к чуду,
тогда  как  Лао-цзы,  следуя  Великим Путем,  испытует законы  природы,  чем
достигает мудрого  неведения.  И  я грузил  кровавые  охапки красной  мокрой
бумаги, лицо  у меня было  покрыто  кровавыми  каплями,  и  когда  я нажимал
зеленую кнопку,  жернов моего пресса давил вместе с  этой  жуткой  бумагой и
мух, которые не  могли оторваться  от остатков мяса, мух, которые, ошалев от
мясного  запаха, спаривались, а потом с тем  большей страстью совершали свои
дерганые пируэты,  творя вокруг набитого бумагой лотка  густую сень безумия,
подобно тому, как в атоме  мечутся нейтроны и протоны. Я пил из кувшина пиво
и не  сводил глаз с молодого и пылкого Иисуса, вечно окруженного прекрасными
юношами и девушками, меж  тем как Лао-цзы, совсем один, отыскивал  достойное
себя  место упокоения.  И когда  пресс смял кровавую  бумагу, так что из нее
брызнули и потекли капли крови, в том числе и от раздавленных мух, я все еще
видел  Иисуса,  благообразного  и вдохновенного, в то  время  как  Лао-цзы в
глубокой  меланхолии с  безразличным  пренебрежением  опирался о  край моего
лотка, Иисуса,  который, исполненный  веры,  приказывал горам передвигаться,
тогда как Лао-цзы оплетал мой подвал сетью неощутимого разума; Иисус казался
мне оптимистической спиралью, а Лао-цзы -- безвыходной окружностью, Иисус --
полным конфликтов  и драм,  между  тем как  Лао-цзы  -  тихо размышляющим  о
неразрешимости  нравственных  противоречий.  И,  повинуясь  красной  кнопке,
мокрый  от крови жернов  пресса возвращался  назад,  а я обеими  руками  все
бросал в освободившийся лоток  окровавленные ящики,  и коробки, и оберточную
бумагу,  пропитанную кровью  и мясными испарениями; я нашел еще в себе  силы
открыть  в  книге Фридриха Ницше страницу о том, как они с Рихардом Вагнером
заключили "звездный союз",  чтобы потом  погрузить эту  книгу в  лоток,  как
младенца в ванночку,  а после я обеими руками принялся отгонять от себя  рои
синих  и зеленых мух, которые хлестали меня по лицу, точно ветки плакучих ив
в бурю.
     А после того как я нажал зеленую кнопку, по подвальной лестнице мелкими
шажками сбежали две  юбки, бирюзово-зеленая и атласно-красная юбки  цыганок,
которые навещали меня всегда, подобно видению, внезапно, когда я их  уже  не
ждал,  когда  я  думал, что  они  уже умерли,  что  их  где-нибудь  зарезали
мясницким  ножом их любовники, две цыганки, сборщицы макулатуры, которую они
носили в  огромных шалях  на спине, в таких огромных узлах, в каких в старые
времена женщины носили траву из леса; эти две  цыганки бродили, пошатываясь,
по оживленным улицам, заставляя прохожих отступать в ниши и подъезды,  входя
же со своим бумажным грузом в нашу подворотню, они перегораживали почти весь
проход, а потом, согнувшись, поворачивались спиной к весам и падали навзничь
на  груды бумаги, освобождались,  развязав  лямки, от  своей тяжкой  ноши и,
насквозь  мокрые  и потные,  тащили свои узлы на  весы;  они  утирали  лоб и
смотрели  на  стрелку,  которая показывала  то тридцать,  то  сорок,  а то и
пятьдесят   килограммов  коробок  и  оберточной   бумаги   из   магазинов  и
универмагов. А  если им становилось невмоготу или они слишком уставали (хотя
вообще-то у этих цыганок было столько сил и энергии, что, когда они волочили
свои  узлы, издалека казалось,  будто  на спине у них  целый вагон  либо  по
крайней мере маленькая тележка), то, вконец измученные, они прибегали ко мне
вниз,  скидывали свои огромные шали и бросались в изнеможении на груды сухой
бумаги, задирали чуть ли не  до самого пупка  юбки, извлекали невесть откуда
сигареты  и спички и, лежа на спине,  курили; они так  затягивались,  словно
тянули сквозь сигарету шоколад. Вот и сейчас я, весь в клубах мух, выкрикнул
им что-то, здороваясь; бирюзовая цыганка с поднятой до пояса  юбкой легла на
спину, у нее были  красивые голые ноги  и красивый  голый живот,  и красивый
хохолок волос пониже  живота взвихрялся,  как язычок  пламени; одну руку она
подложила  под  платок,  перехватывавший на  затылке  черные жирные  волосы,
другой  же  рукой  подносила  ко  рту  сигарету,  глубоко  затягиваясь,  так
простодушно лежала  бирюзовая  цыганка,  а  атласно-красная  лежала  подобно
брошенному полотенцу,  так  выматывал ее этот непомерный  бумажный груз. И я
указал локтем на портфель,  я всегда  покупал себе колбасу и хлеб,  но после
выпитых кувшинов пива уносил этот завтрак домой, я не мог есть, так я дрожал
и трясся  во  время  работы,  и  к тому  же  меня переполняло  пиво. Цыганки
медленно  выбрались  из бумаги, словно два кресла-качалки,  и с сигаретами в
зубах принялись в четыре руки копаться в портфеле, достали колбасу, поделили
ее поровну, а затем театральным жестом, аккуратно, каблуком, как если бы они
давили змеиные  головы,  затоптали  окурки и уселись,  для начала они  съели
колбасу  и  только потом начали есть  хлеб. Мне нравилось  смотреть, как они
едят  хлеб; они  никогда не откусывали его, а ломали пальцами, при этом  они
становились такими серьезными, они отправляли кусочки в рот, кивали головой,
касались одна  другой  плечами,  напоминая  двух лошадей,  которые  обречены
вместе тащить  один воз  до тех  пор, пока их не отведут  на  бойню; когда я
встречал на улице  этих двух цыганок, с  пустыми шалями за спиной шагавших к
магазинным   складам,  они  всегда   шли  в  обнимку,   курили   и  ступали,
пританцовывая  в  ритме  польки. Им  приходилось  несладко,  этим  цыганкам:
макулатура   кормила   не  только  их   с  двумя   детьми,   но  еще   и  их
покровителя-цыгана, что каждый вечер подбивал их счет, который все возрастал
по мере того, как цыганки таскали эти огромные узлы. Тот цыган был необычный
человек, он носил очки  в золотой  оправе  и усики,  а  волосы расчесывал на
прямой пробор, и на плече у него всегда  висел  на ремешке  фотоаппарат. Изо
дня  в  день  он  фотографировал цыганок, эти  две  добрые  души  всякий раз
старались выглядеть как можно  лучше, цыган даже подправлял им лица и только
потом  отступал назад, чтобы сделать снимок,  но  у него никогда не  было  с
собой пленки, поэтому цыганки так и не получили ни одного фото, тем не менее
они  продолжали  сниматься  и  ждали  своих  портретов,  как  христиане  рая
небесного. Однажды я встретил своих цыганок в том месте, где Либеньский мост
перепрыгивает из Голешовиц на другой берег Влтавы, близ пивной "У Шойлеров",
где на  перекрестке  регулировал  уличное движение цыган-полицейский. У него
были белые нарукавники и полосатый жезл, и он, пританцовывая в ритме польки,
поворачивался  в  сторону  освободившейся  полосы  так  красиво  и  с  таким
достоинством, что я  даже залюбовался тем, как гордо несет  этот цыган  свою
получасовую вахту, после которой  его сменят. И вдруг в  глаза  мне блеснули
бирюзовый и атласно-красный цвета: на той стороне улицы, за ограждением, так
же, как и я сам,  стояли две мои цыганки, не в силах отвести взгляд от этого
цыгана посреди  перекрестка; их обступали цыганята и несколько пожилых цыган
и цыганок, они восхищались, закатывали глаза и прямо-таки  сияли от восторга
при виде того, каких высот достиг их соплеменник. Когда же дежурство подошло
к  концу  и  цыгана  сменил  другой  полицейский,  он, окруженный остальными
цыганами,  стал принимать поздравления  и знаки уважения,  а две мои цыганки
упали  на   колени,  я  увидел,  как  опустились   на   землю   бирюзовая  и
атласно-красная  юбки, цыганки  чистили ими запыленные форменные ботинки,  а
цыган  улыбался  и   в   конце  концов,  не  сдержав  радости,  засмеялся  и
торжественно расцеловался со всеми цыганами, в то время как бирюзово-зеленая
и атласно-красная юбки все начищали и начищали ему ботинки.
     Наконец цыганки доели, собрали с юбок крошки и съели их тоже, бирюзовая
юбка улеглась на бумагу и оголилась до пояса. Простодушно подставив мне свой
живот, она серьезно  спросила меня: "Ну что, папаша,  поработаем?" Я показал
ей свои окровавленные руки и сделал жест, как будто опускаю шторы, и сказал:
"Нет, у меня болит колено." Цыганка пожала плечами, одернула бирюзовую юбку,
но  все  еще не сводила с  меня  немигающего  взгляда  --  так же,  как и ее
атласно-красная  подруга,  которая  уже   сидела   на  лестнице.  Потом  они
поднялись, подкрепившиеся и посвежевшие, взялись за концы платков и побежали
вверх  по лестнице;  но  прежде  чем  исчезнуть,  они  изогнулись  так,  что
напомнили  мне  складной метр,  и,  с головами  между  колен,  низким альтом
прокричали,  проржали слова  прощания,  после  чего вознеслись в коридор,  а
потом  я   услышал,  как  они   промчались  по  двору  своими  неповторимыми
танцевальными па в ритме польки. Они шли за макулатурой туда, куда послал их
цыган, который -- с фотоаппаратом  через плечо, причесанными усиками, прямым
пробором и в очках --  заранее застолбил для них место. А я трудился дальше;
я воткнул крюк, и с  потолка к  лотку  пресса посыпались пропитанные  кровью
коробки,  и  ящики,  и обертки, и мокрая  бумага, и теперь,  когда открылось
отверстие посреди двора, я слышал все звуки и голоса, которые  доносились до
меня,  будто усиленные мегафоном;  несколько сборщиков  подошло  к  дыре,  я
смотрел на них снизу, как на статуи на  церковном портале -- так глубоко под
двором  находился мой  пресс,  моя  машина,  напоминающая  катафалк  или  же
надгробие Отца народа Карла IV. Внезапно  там  появился мой шеф, и вновь его
голос,  низвергающийся  на меня  с высоты, был  полон ненависти и злобы;  он
грозил  мне, ломая  в гневе руки: "Гантя,  что там опять делали эти гадалки,
эти две ведьмы?" Я, как всегда, перепугался, упал на одно колено  и, держась
рукой за лоток, посмотрел вверх; я никогда не мог понять, почему мой шеф так
меня  не  любит, почему  он всегда надевает для  меня самую грозную из своих
личин,  как если бы он к  этому долго готовился,  такую  обиду выражало  его
лицо, такую муку, виновником которой был я, что всякий раз, и теперь тоже, я
сознавал, какой отвратительный я человек,  какой скверный работник и сколько
хлопот доставляю такому благородному начальнику...
     Я встал с пола подобно тому, как встали в страхе воины, когда поднялась
крышка  гроба, из которого  затем вышел  Христос, отряхнул колени и принялся
трудиться  дальше, я уже не был так уверен в себе, как прежде,  а мухи между
тем  собрали воедино все  свои силы и звуки; может, они бесновались  потому,
что я отнял у них почти всю кровавую бумагу, а может, их раздражил сквозняк,
возникший из-за того, что я разворошил гору, вздымавшуюся вершиной до самого
двора.  Они  образовывали вокруг  меня,  моих  рук и бумаги  в лотке  густой
кустарник, такой  же густой, как заросли малины, как прутья ежевики, так что
когда  я  отгонял  их,  мне  казалось,  будто  я  сражаюсь  с  металлической
проволокой или длинными нитями пряжи. И я, весь в кровавом поту, трудился, и
все то  время, пока  в подвале находились цыганки, Иисус и Лао-цзы стояли  у
лотка моего гидропресса, и вот  теперь, когда я опять остался в одиночестве,
которое  приковало меня к  работе, и  вереницы мух беспрестанно обтекали или
хлестали меня, Иисус казался мне чемпионом по теннису,  который  только  что
выиграл  Уимблдон,  а  Лао-цзы,  убогий  и  жалкий, --  торговцем,  который,
несмотря  на   богатые   припасы,  выглядит  последним  бедняком;   я  видел
окровавленную плоть всех  знамений  и  символов Иисуса,  тогда как  одетый в
рубище Лао-цзы указывал на неотесанный ствол дерева; Иисус представлялся мне
плейбоем, в то время  как Лао-цзы -- лишенным гормонов старым холостяком;  я
видел, как  Иисус  повелительно  поднимает  руку  и  могучим  ее  мановением
сокрушает  врагов, меж  тем  как  Лао-цзы  смиренно  опускает  руки,  словно
перебитые крылья; Иисус мыслился мне романтиком, Лао-цзы же -- классицистом.
Иисус -- это  прилив, а Лао-цзы -- отлив;  Иисус  весна, а  Лао-цзы -- зима;
Иисус деятельная любовь к ближнему,  а Лао-цзы  --  вершина  опустошенности;
Иисус -- progressus ad futurum, а Лао-цзы  -- regressus ad originem. И я жал
поочередно  зеленую  и красную  кнопки  и  наконец  бросил  последнюю охапку
отвратительной  кровавой бумаги,  которую привезли мне  мясники, завалив  ею
весь подвал  -- и в то же время приведя ко мне  за руку Иисуса и  Лао-цзы. И
вот я  уложил в последний брикет "Метафизику нравов" Иммануила Канта, и мухи
настолько ошалели,  что  почти все  уселись  на остатки  кровавой  бумаги  и
принялись сосать высохшую и высыхающую кровь с  такой жадностью, что даже не
заметили, как боковой жернов давит,  прессует и растирает их в тонкую пленку
с мелкими каплями. Когда  я перевязал и стянул  проволокой этот спресованный
куб мерзости и повез его, чтобы присоединить к  прочим пятнадцати, то вместе
с ним  я вез  и  весь оставшийся рой спятивших мух; каждый  брикет был усеян
мясными мухами, и в каждой капле, выжатой из  брикета, светилась в чернеющей
красноте зеленая  или металлически-синяя муха, как будто каждый такой брикет
был огромным  говяжьим окороком, подвешенным  жарким летним днем  на крюке в
деревенской мясной лавке. А подняв глаза, я увидел, что Иисус и Лао-цзы ушли
вверх  по побеленной  известкой  лестнице,  точно так  же,  как бирюзовая  и
атласно-красная  юбки  моих цыганок,  а  мой кувшин  опустел.  И  я принялся
карабкаться по ступеням, какое-то время я передвигался на трех  конечностях,
так сильно кружилась у  меня голова от этого  слишком шумного одиночества, и
только в переулке  на свежем воздухе я  выпрямился и твердой рукой взялся за
пустой  кувшин.  Воздух переливался, и я моргал глазами, будто бы кажды