я сюда и пришел, -- проговорил я.
     -- Но, сынок, у меня нет с собой иголки.
     -- Так сбегайте за ней, -- попросил я.
     -- Черт  побери,  -- воскликнул пан Лойза, --  этот парень  сразу берет
быка за рога!
     И  он  разом проглотил содержимое стакана и начал выбираться со  своего
места возле окна между колен  посетителей, а  в  дверях он  сделал  мне знак
рукой -- мол, я  иду не только за иголкой, но и за краской для татуировки. А
песковозы усадили меня к себе, и трактирщик принес мне малиновое ситро.
     -- А у этого вашего настоятеля, сколько у него кухарок? Две или три? --
спросил у меня песковоз пан Корецкий.
     -- Две, но обе очень молоденькие, -- ответил я.
     -- Молоденькие?! -- закричали все песковозы.
     -- Молоденькие,  --  говорю.  --  Когда  у господина настоятеля хорошее
настроение, он сажает одну кухарку на стул, наклоняется, подкладывает ладонь
под  сиденье,  как  трактирщик,  который несет  полный  поднос пива, и вдруг
гоп-ля!  --  поднимает красивую  кухарку  к самому  потолку, и юбка  кухарки
взлохмачивает ему волосы, и он носит ее на стуле по кухне.
     -- Ого! -- вскричали песковозы. -- Юбка взлохмачивает ему волосы!
     --  У  него точно  нимб  появляется, --  отвечаю,  --  наш  настоятель,
господа, силен, как швейцарский бык. Он один из  шести детей, и его отец был
таким сильным,  что когда сыновья  клали на стол орех, он -- раз пальцем! --
раскалывал  его  лучше, чем  щипцы  для  орехов.  Но  господин настоятель  в
младенчестве, да и  в детстве был самым слабым из всех шестерых и не годился
для работы  в лесу, так что родители все спрашивали друг друга -- что же нам
с  ним  делать? И отдали его  учиться на священника.  На  ужин у них  бывала
огромная миска картошки, вся семья садилась вокруг стола с ложками наготове,
а  потом матушка  хлопала  ложкой,  и  все восемь  ложек  быстро и наперебой
погружались  в  миску  до  тех  пор, пока  из миски  не  исчезала  последняя
картофелина.
     Я  рассказывал  все  это  с  серьезным видом  и сам  себе кивал  в знак
согласия, песковозы хотели  смеяться, но смех замирал  у них  на  губах. Тут
вернулся пан Лойза,  он  потрясал  в дверях склянкой  и  иглой  в  раскрытом
саквояже --  точно таком, с каким ходил холостильщик пан Салвет. И я, сгорая
от  нетерпения, стянул через голову матроску, а  пан Лойза поставил открытый
саквояж на стол.
     -- Так какой же кораблик ты хочешь?  Лодочку,  яхту,  бриг, пароход? --
спросил пан Лойза и повел рукой,  веля песковозам переставить кружки с пивом
на подоконник.
     -- А вы умеете рисовать любые корабли? -- всплеснул я руками.
     -- Выбирай,  -- сказал  пан  Лойза  и  кивнул  одному песковозу, и  тот
спустил верхнюю часть надетого на голое тело комбинезона и повернулся ко мне
спиной:  она была  сплошь  покрыта самыми разными татуировками -- русалками,
бухтами канатов, сердцами, инициалами, парусниками. У меня глаза разбежались
при виде этих замечательных картинок, и мне захотелось  одолжить в церковной
кружке все-все деньги, все монетки, потому что я возмечтал обзавестись всеми
татуировками,  какие  только увидел на  спине  и  груди песковоза. За  любые
деньги.
     -- Выбирай, -- предложил пан Лойза.
     Я указал на маленький парусник, и пан Лойза, расстелив на столе газету,
уложил меня на спину.
     -- А больно не будет? -- приподнялся я.
     Пан Лойза  легонько придавил меня к столу, я глядел на потолок, а Лойза
сказал, что только немножко пощиплет.
     -- Значит, кораблик, парень? -- спросил он.
     -- Кораблик,  такой же,  на  каком плавал Иисус со своими учениками  по
Геннисаретскому озеру, --  ответил я  и устремил взгляд вверх, я слышал, как
двигают стулья,  как  песковозы  наклоняются  надо  мной,  я  чувствовал  их
дыхание, они испускали надо мной свои запахи, а пан Лойза иглой, смоченной в
зеленой  краске, колол  на  мне  точки,  и я  погружался  в  блаженный  сон.
Песковозы обдавали меня горячим  дыханием, мне казалось, что я лежу в яслях,
а надо мной склоняются  пастухи, и бычок, и ослик, я как будто превратился в
младенца Иисуса. И до меня доносились голоса.
     -- Ого, у этого кораблика будет роскошная корма!
     -- Лойза, сделай паруса получше!
     -- Чего там паруса, главное -- бока!
     -- У кораблика должен быть справный штурвал...
     И  так  я лежал навзничь  на  столе  в пивной  "Под  мостом",  когда  я
просыпался и  хотел подняться, пан Лойза  локтем нежно опускал меня обратно.
Когда  же  я опять уснул, пан Лойза разбудил меня  и  принялся собирать свои
татуировочные принадлежности.
     -- Ну вот, малый,  кораблик готов, теперь его у  тебя никто не отберет,
никто не сотрет. А если надо будет, так есть в Праге один доктор, тот самый,
что подтягивает  артисткам кожу и убирает у них морщины и веснушки,  правда,
квадратный сантиметр обойдется тебе в шестьдесят крон...
     Пока пан Лойза  говорил это, песковозы  смеялись, они так хохотали, что
просто  захлебывались  в слезах,  а я  сидел на  столе, когда же  я  захотел
взглянуть на кораблик, пан Лойза бросил мне мою матроску,  и  сам натянул ее
на меня, и сам  застегнул полосатый воротник.  Потом он помог  мне надеть на
спину ранец, нахлобучил на  меня шапочку  и поправил якорь и золотую надпись
"Гамбург".
     -- Пан трактирщик, -- заказал я, -- еще два рома за мой счет.
     И я  улыбался всем песковозам, а они в ответ  смеялись, но не так,  как
прежде, а немного виновато, и больше не смотрели мне в глаза. Я расплатился,
причем  протянул трактирщику  остаток монет, потому что тот, у кого на груди
кораблик, обязан быть щедрым.
     --  Вот,  пан  трактирщик,  это вам  на  чай,  --  сказал  я, в  дверях
повернулся,  отдал  всем честь  и, провожаемый  громовым  смехом песковозов,
выбежал в темноту вечера...
     На  мосту я очутился в гуще метели посреди лета.  От реки  летели вверх
сотни тысяч мотыльков-однодневок, они устремлялись на свет газовых фонарей и
падали на брусчатку, возле столбов высились сугробы мотыльков. Они били меня
по  лицу, а  когда я наклонился и  сунул руку в мотыльковую кучу,  насекомые
зашевелились, точно вода закипела. Люди скользили на мотыльках, как на льду.
А я шагал вперед, никто пока  еще не видел  и  не знал, что на груди  у меня
вытатуирован кораблик, который поплывет со мной всюду, куда бы я ни пошел, и
когда я  буду купаться,  когда буду плыть, его нос  станет разрезать  речную
гладь, когда же я загрущу, то разорву рубашку, как Иисус на картинах, Иисус,
разрывающий одежды, чтобы показать  людям свое  пылающее  сердце  в терновом
венце.  И  на  мосту мне пришло в  голову,  что  первым мой  кораблик должен
увидеть  господин  настоятель. И  я  зашагал  от одного  газового  фонаря  к
другому,  прошел  через  большие ворота и,  окруженный  крутящимися столбами
мотыльков, очутился во дворе дома  настоятеля, где  сиял фонарь;  я  миновал
огородик  и  приблизился  к  освещенным  окошкам.  По  стене,  по  натянутым
бечевкам, вился виноград, я  подтянулся  и, держась одной рукой  за бечевку,
другой отодвинул  в сторону виноградные усики и листья. Для начала я  увидел
стол, покрытый зеленым плюшем, на котором стояли бутылка вермута и недопитая
рюмка.  А потом я увидел такое, чего мне видеть  явно не следовало. Господин
настоятель связывал двух смеющихся кухарок то ли скатертью, то ли простыней.
Связав девушек, он опустился на  колени и втянул носом аромат их животов.  Я
закрыл глаза, а  когда отыскал в себе силы открыть  их,  то  увидел зрелище,
которое наверняка восхитило бы и песковозов из пивной "Под мостом". Господин
настоятель, сжав эту  скатерть в зубах, раскинул руки, как  артист, и теперь
держал  связанных  кухарок только  зубами, а  служанки молотили  по  воздуху
черными  туфельками  и  задевали волосами  потолок,  а  настоятель носил  их
туда-сюда по  комнате, и я  радовался, что он как Иисус, что у него  хватает
сил поднять  двух связанных простыней кухарок. Обойдя несколько раз комнату,
он  опять  наклонился и поставил  кухарок  на пол.  А  сам  упал в кресло  и
засмеялся,  девушки  поправляли  юбки, а  настоятель  допил  вино  и  заново
наполнил  рюмку.  Я  осторожно спустился  по  виноградным  лозам  на  землю,
завернул за угол дома и постучал в дверь. Я услышал шаги, дверь открылась, и
кухарка пригласила меня войти.
     -- Что тебе? -- спросил господин настоятель, держа рюмку в руке.
     -- Господин настоятель, -- сказал я, -- благословите меня.
     -- С чего вдруг -- и почему так поздно?
     -- Да вы взгляните!
     И я  отстегнул воротник,  разрисованный синими полосками,  похожими  на
морские волны, и распахнул матроску. Так  я  и  стоял  --  на  макушке синий
матросский ободок,  как святой Алоизий с  нимбом  вокруг головы,  светясь от
счастья. Но кухарки перепугались и зажали обеими руками рты. Мотыльки бились
в  оконные стекла и падали в  цветущие флоксы. Настоятель поднялся, погладил
меня по плечу и заглянул в глаза.
     -- Кто это тебе сделал?
     -- Пан Лойза в пивной "Под мостом".
     -- А что он тебе нарисовал?
     -- Кораблик, такой же парусник, на каком плавал Иисус.
     Настоятель кивнул кухаркам, и они принесли из передней большое зеркало,
придерживая  его  каждая  со своей стороны.  Настоятель сделал  знак,  и они
встали на колени, чтобы я мог заглянуть в зеркало. Надо мной склонялось лицо
настоятеля, и я увидел, что у  меня на груди вытатуирована  зеленая русалка,
русалка с  чешуйчатым хвостом, русалка с обнаженным телом,  русалка, которая
улыбалась  точно так  же,  как господин  настоятель, когда он сжимал в зубах
завязанную узлом большую  скатерть с кухарками. От изумления и ужаса  у меня
потемнело в глазах.
     -- Теперь ты не можешь оставаться у меня служкой... Ты что-то сказал?
     -- Шестьдесят крон  за  квадратный сантиметр, -- пробормотал я и обеими
руками прикрыл зеленую русалку.
     Кухарки прыснули со смеху, но настоятель сделал осуждающий жест рукой.
     -- Это хорошо, -- говорил он медленно, неспешно ходя по комнате, -- это
хорошо, что ты прибежал прямо ко мне. В жизни тебе придется непросто.
     И погладил меня по спине.
РАЗДЕЛЕННАЯ КВАРТИРА

     У  нас дома жили  две  кошки. У матушки был ее  любимец  Целестин,  или
Целда, а у отца  -- кошечка Милитка. Целда мог позволить себе едва ли не все
на  свете. Если он спал на  столе  в кухне, а  пора было обедать, то матушка
накрывала  в  гостиной.  Если он  спал на  столе в гостиной, а Милитка -- на
кухонном столе, то мы сидели на стульях, держа тарелки с едой на коленях. По
утрам кот  и  кошка возвращались  после своих  ночных странствий  совершенно
мокрые от росы или перепачканные грязью и немедленно запрыгивали на кровать.
Матушка им это не запрещала, однако же если кто-нибудь из наших  гостей клал
на  кровать шляпу, матушка  брала  ее и  вешала на вешалку. Когда по вечерам
матушка отправлялась  в театр  на репетицию, Целестин провожал ее до моста и
прятался в кустах возле газетного киоска, а, завидев возвращавшуюся матушку,
выскакивал ей навстречу, и они вместе шли домой, в пивоварню. У отца же была
Милитка,  сопровождавшая его  даже  в кабинет и  даже к  мотоциклу  "Орион",
который  отец сам ремонтировал.  Если папаше  не удавалось  никого уговорить
поремонтировать вместе с ним, то  Милитка усаживалась на  верстак, и папаша,
разбирая мотор, называл и показывал Милитке разные детали, а кошка жмурилась
и покачивала головой, будто запечатлевая в мозгу образ папы,  в которого она
была влюблена.  Целда  тоже  любил отца, но только за  то,  что  отец  любил
матушку, в  которую Целда втрескался по  уши. И  чтобы втереться в отцовское
доверие, а также доказать, что в доме его,  Целду, держат не зря, кот каждое
утро ровненько  выкладывал на подоконнике пойманных за  ночь  мышей, а  то и
крыс,  которых и обнаруживал отец,  подходивший к  окну,  чтобы  посмотреть,
какая погода.  И отцу  приходилось кочергой стаскивать  их на совок  и зимой
кидать в раскаленную  печь.  А летом он носил  их в угольном ведерке в хлев,
где, приподняв вилами навоз,  хоронил. Целда  весил четыре с половиной  кило
(сначала я  взвесился  сам, а потом взял Целду  на руки и так взвесил  его).
Когда Целестин влюблялся, он иногда не приходил домой по две недели. Матушка
то и дело вставала, открывала окно и дверь и кричала в ночь:
     -- Целестин, Целда!
     И  прислушивалась, но Целестин  не возвращался. Однажды он не вернулся,
хотя и не был влюблен. Матушка напрасно звала его, напрасно вставала еще  до
рассвета, и кричала с порога, и прислушивалась -- Целестин все не появлялся.
А потом она ходила в солодовню и кричала в дымоходы и вентиляционные  шахты,
и наконец  ей послышалось мяуканье.  И мне пришлось забраться в этот  ход  и
звать Целестина. И я услыхал тоненькое мяуканье, скорее жалобный стон. Тогда
отец взял все ключи, и мы принялись открывать склады с ячменем и солодом, но
Целестин  не отыскался.  А  за  последней дверью был  чердак,  и  там  стоял
огромный чан, этакая воронка с затычкой на дне, чтобы мокрый ячмень  попадал
прямиком в солодовню,  и  со дна воронки  раздавались  мяуканье и бульканье.
Отец  посветил  вниз,  и мы увидели  в  воде  Целестина,  гладкие  стенки  и
пятиметровая  глубина  не дали ему  выбраться оттуда,  пока у него еще  были
силы. Отец принес лестницу и спустился в чан, и, когда он вернулся с Целдой,
то  кот повис  на  руке у счастливой матушки,  словно  полотенце. И  матушка
затопила  печь и положила на нее кота, а потом капала  ему в пасть молоко из
пипетки, и  Целестин,  как  тряпочка, лежал  на печке, совершенно изнуренный
двухнедельным  постом и ужасом. На  второй день он уже садился,  но его пока
еще  качало, а на третий день он  лакал молоко самостоятельно, причем  выпил
его  столько, что ему  пришлось раскорячиться --  так у него раздулся живот.
Когда  же он чуть наклонился,  молоко потекло из него  обратно. Я  взвесился
сначала  с  ним,  а потом без него: Целда потерял добрых  два  килограмма. В
следующие дни он сидел возле зеркала и пристально смотрел на матушку, он как
бы обнимал ее взглядом,  а когда матушка подошла к  нему, он закрыл глаза  и
одарил  ее  поцелуем  в лоб. Хотя  он и прибавлял в весе, идти ему никуда не
хотелось, он только  ужасно много ел из своей миски у печки и непрерывно пил
молоко, и всякий  раз, подлизав последние капли, забывал,  что весит уже  на
полкило больше, и подпрыгивал, чтобы вскочить на комод к зеркалу, но долетал
только до половины и шлепался на пол. И как всегда, когда у Целестина что-то
не  ладилось, он подбегал ко мне и легонько кусал меня за щиколотку. Однажды
он валялся  в саду, и  на него  упало яблоко, так  он тут же побежал домой и
куснул  меня  за  ногу,  потому  что  Целестин, что бы с  ним ни  случилось,
неизменно полагал, что в этом виноват  я. А  я  всего  только отставил стул,
когда он намеревался вскочить на него, всего  только облил его  водой, когда
поливал цветы, всего  только  прикрыл окно, когда Целестин уже  прыгал через
него в сад.
     Вот  так  Милитка  и  Целда  жили  с  нами,  они  даже  превратились  в
своеобразных  домовых,  которые  нас  объединяли. Когда  матушка  хотела  за
что-нибудь попенять отцу, она громко говорила это Целде, когда же отец хотел
сказать матушке,  что любит ее, он шептал это Милитке -- так, чтобы услышала
матушка.  А когда оба сердились  на меня,  то  громогласно  сообщали об этом
своим кошкам,  и я мучился угрызениями совести и чувствовал себя несчастным.
И кошки все это знали,  они  понимали,  что незаменимы,  и  потому раз в три
месяца  непременно что-нибудь  вытворяли. Происходило это обязательно ночью.
Из-под кровати вдруг раздавался  такой  ужасный звук, как если бы  там рвали
старую простыню. Потом он повторялся еще раз. И отец уже сидел на постели, и
матушка тоже, а я,  проснувшись, улыбался,  потому что ко мне этот  звук  не
имел  никакого   отношения,  это  была  не  моя  забота,  так   как  Милитка
принадлежала  отцу,  а  Целестин   матушке.   И  тут  по   спальне  начинала
распространяться кошмарная вонь,  которая  минуту  спустя,  словно  туманом,
окутывала и мою кухню.  Папаша вскакивал с кровати, потому  что мерзкий звук
всегда раздавался именно  там. Он обтекал  отцовскую  постель и  упирался  в
потолок,  откуда  опять возвращался  назад,  чтобы  соединиться  с  запахом,
исходившим  из некоего  места под отцовской кроватью. Папаша зажигал свет  и
бежал   на  кухню,  а  Целестин  и  Милитка  уже  лежали  перед  зеркалом  и
притворялись,  будто крепко  спят.  Отец  так ни  разу и  не смог  выяснить,
которая из кошек нагадила под его кроватью. Он хватал ведро и старые газеты,
а матушка светила  ему и давала советы, отец заползал  под постель, и оттуда
всегда  доносились  одни  и  те  же  причитания,  и  отец плевался и кричал:
"Фу-фу-фу!" А  когда он  капельку успокаивался, то  мочил  в ведре  с  водой
"Народную политику"  и для  начала просто  сгребал  этот  кошачий понос.  Но
"Народная политика" всегда рвалась, и папаша заезжал рукой в мокрую кучу,  и
сыпал  проклятьями, и кипятился  под  кроватью,  он  даже порывался  встать,
забыв, что над ним постель, ударялся о доски и матрац и  опять падал на пол;
он лежал там, как черепаха в панцире, и  вынужден был  вытирать газетами всю
эту кошачью мерзость. И лишь потом он мыл пол тряпкой, а матушка светила ему
и подбадривала его, говоря, что это случается всего только раз в три месяца,
в то время как главное в материнстве -- это сорок  пеленок в  день, но  отец
весь извивался от  злости  и отвращения и  сучил  босыми  ногами, торчавшими
из-под кровати.  Когда  же  он заканчивал уборку, то  смешно  выкарабкивался
обратно и сидел на полу, руки у него свешивались с колен, и он тяжело дышал,
а возле стояло ведро, полное "Народной политики" и  грязной  воды от выжатых
тряпок.  И матушка  распахивала окно,  но отец  до  самого  утра  метался  в
постели,  наматывая  на себя простыню,  потому  что эта  вонь  ранила нежную
папину душу. Я лежал на кухне и делал  вид, что сплю, но на лице у меня была
улыбка, и я  мечтал, чтобы кошки проделывали такое каждую неделю. Отец целый
день ходил  бледный, отплевывался и кривился,  ежеминутно твердя, что  смрад
стоит,  будто  в  выгребной яме. И  так  папаша  четырежды  в год  переживал
испытание кошачьей любовью.
     Два раза в год у Милитки рождались котята, причем всегда у папы в ногах
и  всегда  ночью. Отец,  когда Милитка  ходила  за ним по  пятам  с  толстым
животиком,  прятался от нее, но  Милитка, кажется, вбила себе в  голову, что
котят она ждет именно от папаши, и потому упорно преследовала его, влюбленно
заглядывая  в  глаза. И отец умолял матушку, чтобы она  сама принимала роды,
потому что женщины больше смыслят в  таких делах и лучше с ними справляются.
Но всякий раз, дважды в год, в ночи слышались жалобные отцовские причитания,
ноги он  подтягивал к подбородку, весь вжимался в  спинку кровати  и звал на
помощь:
     -- Господи, эта нахалка окотилась у меня в постели!
     Матушка зажигала свет -- и впрямь, на простыне в изножье кровати лежала
мокрая Милитка, а сзади у  нее висел мокрый котенок, Милитка оборачивалась и
перегрызала  розовую  ниточку; матушка  принимала  котенка,  и  Милитка  его
вылизывала, а из нее уже лез второй котенок, и отец, высунув язык,  говорил:
"Бе-е...", и его начинало тошнить. Так котята и вылезали один за другим, они
выходили из Милитки, как из автобуса,  а она смотрела на отца так, как будто
во всем виноват он. Утром  котята уже были сухие, матушка  приносила большую
плетеную корзину  и  клала в нее  малышей, и вот каждый вечер, когда  папаша
ложился спать,  матушка  ставила корзину с котятами к его  тумбочке, и отец,
прежде чем уснуть, держал кошку за лапку, она лежала на спине, возле каждого
ее  соска  было по котенку, и  наш дом светился семейным счастьем. Целестин,
приходя с  улицы, всякий раз целовал Милитку, и папа улыбался матушке, а она
улыбалась  ему  в ответ. Но Целестин н