ко,  скорее  по  недоразумению,  попадал в приличный
ресторан или гостиницу; их я посещать  не любил и даже  робел там, приходя в
себя, только когда оказывался на улице и мог  завернуть в  первую попавшуюся
пивную:  тут мне  было  хорошо,  тут были  все свои  -  свои официанты, свой
хозяин, здесь я был среди друзей, дома, в кругу семьи...
     И вот я сижу в "Золотом тигре", пройдя обратный путь по моим кабачкам и
выяснив  для себя, что все это началось с отца, когда я  ездил  с ним и  пил
стакан  за  стаканом лимонад,  пока  отец проверял счета  и  вычислял налоги
несчастных владельцев  пивных, у  которых всегда было что-то не в порядке. Я
сижу  в "Золотом  тигре" и улыбаюсь;  все это время я никого  не слышал, как
будто  сидел где-нибудь  в тихом  лесу, потому что я мысленно прогулялся  по
кабачкам  моей жизни вплоть до самого первого в деревне под Нимбурком. Между
тем пан  Руис,  которого  я  теперь уже слышу,  рассказывал... Прилетели мы,
значит,  в  Копенгаген,  а  там  нас встретили на  двух  машинах, тогда  мы,
"Квартет  Дворжака", в  первый раз приняли приглашение, не зная, от кого оно
исходит  и кто  нам  так по-королевски щедро заплатил. Пока мы ехали  на тех
машинах, стемнело,  двое встречающих, по одному  на машину, одетые  в черные
рединготы,  сохраняли невозмутимое спокойствие, и  вот  мы,  оставив  позади
Копенгаген,  подъехали к большому зданию,  перед  нами  распахнулись ворота,
поднялась  решетка,  и мы  оказались во  дворе, где  по  зарешеченным  окнам
поняли, что  находимся в тюрьме. Потом нас принял начальник этого заведения,
и для нас был накрыт шведский стол - даже с вином, а когда пришло время, нас
отвели в  тюремную  часовню, где уже собрались  заключенные,  и мы, настроив
инструменты, заиграли... вначале опять-таки квартет Дворжака, а после -  "Из
моей жизни"; мы  играли в полной тишине, сознавая, что такой  публики у  нас
еще никогда не было. Когда мы закончили, аплодисментов не  последовало,  все
остались сидеть на своих местах, потрясенные до глубины души; мы поднялись и
принялись  кланяться, собираясь  уходить, но заключенные по-прежнему сидели,
подпирая  руками  подбородок или  пряча  лицо  в ладонях... это  была лучшая
публика в нашей жизни, почти как год  назад в  Оксфорде,  где все  мужчины в
зале были во  фраках, тогда мы тоже раскланялись и направились за кулисы, но
прежде чем уйти, еще обернулись - а слушатели продолжали стоять, потрясенные
почти так же, как эти заключенные в Копенгагене, для которых мы исполняли то
же самое: квартет Дворжака, написанный  им после  смерти его детей, "Из моей
жизни" Сметаны  и  квартет Яначека. Вот  такой был у  нас  репертуар,  и эта
музыка так захватывала и  захватывает, что и в Оксфорде, и в  копенгагенской
тюрьме публика  не посмела  нарушить  свое  мистическое слияние с музыкой ни
единым  хлопком. Господа, что же это такое  - музыка, чем она берет за душу?
Да, в сущности, ничем... а стало быть, всем... Так сказал пан Руис, и все мы
были настолько взволнованы, что  поспешили  спрятать  наши лица за  кружками
пенистого пива.



   Богумил Грабал
   Руководство для ученика Пабителя

---------------------------------------------------------------
     "Иностранная литература" No 4, 2001
     Перевод с чешского С. Скорвида
     OCR, spellcheck: Alexandr V. Rudenko (avrud@mail.ru), 01.07.2001
---------------------------------------------------------------

                     Из книги "Жизнь без смокинга"

     Я  -  поклонник  солнца  в ресторанчиках  под открытым  небом, любитель
глотка луны, отраженной в мокрой мостовой, я шагаю прямо и ровно, в то время
как  моя  жена   дома,   хотя  и  трезвая,  совершает  неверные  движения  и
пошатывается, шутливое толкование  Гераклитова "Panta  rhei" переливается  у
меня  в  горле,  и  любая  пивная  на  свете  видится мне  скопищем  оленей,
сцепленных  между  собой  рогами беседы, выведенное крупными буквами memento
mori! , сквозящее во всех вещах и людских  судьбах, вновь и вновь дает повод
выпить sub specie aeternitatis  ,  так  что я - догматик в жидком состоянии,
теория  тростника и  дуба - моя  движущая сила, я - испуганный  человеческий
вскрик, который  снежинкой  падает  на землю, я  вечно спешу, для того чтобы
два-три часа в день бездеятельно и деятельно мечтать, ибо я  хорошо  сознаю,
что  человеческая жизнь  течет  так же, как тасуется колода  карт, что лучше
меня кто-нибудь выстирал  бы  или  обронил вместе с носовым платком,  иногда
кажется, будто  я предвкушаю, что на  меня вот-вот свалится  миллион, хотя я
отлично  понимаю,  что  в конце концов мне выпадет  смеющийся ноль, что весь
этот  хоровод начался с капельки  семени и  закончится потрескиванием  огня,
после  такого прекрасного  начала - столь прекрасный  конец, и  в миловидном
обличье жизни ты ласкаешь кумушку Смерть; я поливаю цветы, когда идет дождь,
в душном июле волоку за собой  декабрьские санки, в жаркие летние дни, желая
обрести прохладу, я пропиваю деньги, которые отложил на покупку угля,  чтобы
согреваться зимой, я то и  дело  замираю  в  страхе  от того,  что людей  не
страшит,  как  коротка жизнь  и  как  мало  времени отпущено им  на  запои и
безумства,  пока же хватает  времени,  я  воспринимаю утреннее  похмелье как
полезный  опыт, как  высшую ценность поэтической травмы с признаками пищевой
несовместимости, которую  нужно  смаковать  как святой приступ желчекаменной
болезни,  я -  раскидистое  дерево  с переплетенными  ветвями  счастливых  и
несчастных случаев,  полное внимательных  и  улыбчивых  глаз, которые всегда
пребывают в состоянии влюбленности, какое это  наслаждение -  молодые побеги
на   старом   стволе   и  смех  свежераспустившейся  листвы,  мой  климат  -
переменчивая  апрельская погода  залитая скатерть -  вот  мое  знамя, в  его
колышущейся  тени  я  переживаю не только радостную  эйфорию,  но и оползень
возвращения  к жизни,  тупую боль в  затылке  и  страшную дрожь в  руках,  я
собственными зубами извлекаю  из ладоней осколки и  остатки вчерашней бурной
ночи и каждое утро удивляюсь, как это я еще не умер, я все время ожидаю, что
загнусь раньше, чем успею всласть побезумствовать, я  не мню себя четками, я
лишь звено в  разорванной цепочке  смеха,  хрупкая поросль  ясеня дает  силу
моему буйному  воображению,  во мне что-то  выхолощено -  нечто  такое,  что
одновременно существует и при этом  откатывается в прошлое, дабы оно, описав
дугу, катапультировалось в будущее, которое опять-таки вечно отодвигается от
моих  жадных  губ и  глаз, отчего  они косят, будто перед  глыбой  слоистого
исландского известняка,  сегодня  есть вчера, но  прежде  всего послезавтра,
поэтому   я   -   творец   поспешных   всеобъемлющих   выводов,   дегустатор
расплесканного пространства;  склероз, маразм, как и детский щебет, я считаю
источником  вполне вероятных открытий,  игривостью  и игрой  я обращаю юдоль
слез в смех, я зачаровываю действительность, и она всякий раз дает мне знак,
я - робкая  косуля на поляне дерзких  мечтаний, я - колокол,  треснувший под
ударами молниями ожиданий, объективной реальности и  общественных наук,  я -
гений   разрушения,   браконьер  в  угодьях   речи,   лесничий  несерьезного
вдохновения, сторож на  поле  анонимных анекдотов, убийца благих  намерений,
инспектор  рыбнадзора у темных  омутов спонтанности,  герой  здравомыслящего
безрассудства, опередивший свое время  опрометчивый крестоносец параллелей и
меридианов,   желающий  откусить   от  ломтя   хлеба,   намазанного   маслом
бесконечности, и отхлебнуть из поллитровой  кружки  сливок  вечности, причем
немедленно; в неверном  толковании  Христовых слов  я нахожу особую прелесть
апостольских посланий, меня  украшает ледяная крошка  по  берегам  замерзшей
реки,  о  которую  легко  пораниться,  я -  депрессия,  хандра и  тоска, моя
готовность пробивать лбом стену - это попытка, откладываемая со дня на день;
можно ли жить иначе,  чем  я  жил  до  сих пор,  я - неврастеник с  отменным
здоровьем, который страдает лишь бессонницей и спит крепко только в трамвае,
позволяя  ему  увезти  себя  на  конечную остановку, я  - великое  настоящее
скромных   ожиданий  и   ожидаемых  великих  крахов  и  поражений,  на  краю
причудливого  небосклона  передо  мной  мерцают  новые  горизонты  маленьких
провокаций и минискандалов, поэтому я - клоун,  мультипликатор, рассказчик и
домашний учитель  точно  так же,  как непревзойденный сочинитель доносов  на
самого себя и писем с угрозами в свой же адрес, ничтожные известия  я считаю
достойными стать преамбулой к  моему уставу,  который я  то и дело  меняю  и
никогда не могу окончить, в наброске  едва обозначенной тени я нахожу проект
гигантского сооружения, хотя это всего лишь  уже давно  исчезнувшая  детская
могилка, я  -  стареющий человек, несущий под сердцем  свою  молодость,  мои
жесты  и язык  -  это  переменчивая  грамматика моего собственного  жаргона,
свежая отбивная и кружка  холодного пива спустя полчаса доказывают мне,  что
материя транссубстанциализется в хорошее настроение, дешевая метаморфоза для
меня  -  первейшее из  чудес в мире, а  рука на  плече  друга - это ручка от
дверей к блаженству, где каждый предмет любви есть средоточие райских кущей,
каннибализм  -  это  путь  по бесплодной  пустыне без священников и школьных
аттестатов,  грустные   глаза  коров,  любопытно  выпученные  поверх  бортов
грузовых машин,  - это и мои глаза, молодая телочка, которую ждут мясники со
сверкающими ножами, - это я сам,  синичка с вывернутыми  крыльями, утонувшая
морозным вечером в ведре с  ледяной водой, - это тоже я, и  огонь, в который
возвращаются верные осы,  чтобы  сгореть вместе с прочими в пылающем гнезде,
дает мне весьма точное представление о горящих сотах с медом, приготовленным
лишь для меня;  итак,  я -  член-корреспондент  Академии  пабителей, студент
кафедры  эйфории,  мой  бог  -  Дионис,  прекрасный  и вечно  пьяный  юноша,
веселость  в человеческом образе, мой  духовный  отец  -  ироничный  Сократ,
который  терпеливо ведет разговор  со всяким,  чтобы  посредством языка и за
язык подвести его к самому порогу  неведения, мой возлюбленный сын - Ярослав
Гашек,   первооткрыватель  рассказов   из  пивной,  гениальный  самородок  и
сочинитель, который, очеловечив  прозаический  небосвод, предоставил  писать
другим. Немигающими глазами я вглядываюсь в синие зрачки этой Святой Троицы,
так и не  достигая вершин пустоты, упоения  без алкоголя, просвещенности без
знания, я  - обескровленный смехом бык,  чей  мозг кто-то поедает  ложечкой,
словно мороженое.
     Официант, у вас найдется для меня еще один гуляш?

     P.S. Анализируя  этот текст, который я написал  за пять  часов во время
случайных перерывов  между  рубкой дров и кошением травы, текст,  в  котором
ощущается замедленный пульс вертикально опускающегося топора и горизонтально
режущей  австрийской  пилы, я должен отделить фразы, явившиеся  суммой моего
внутреннего  опыта,  от почерпнутых мною из книг.  Я обязан назвать  авторов
изречений,  которые с тех  пор, когда  я впервые прочел их, так  очаровывают
меня, что я жалею, что не придумал  их сам. "Я не мню себя четками,  я  лишь
звено в разорванной цепочке..." - это  перевернутая вариация изречения Ницше
"Я не  звено цепи, но сама  цепь".  "Каждый  предмет  любви есть  средоточие
райских кущей" - точная цитата из  Новалиса, тогда как  "Дионис, веселость в
человеческом образе" - из Гердера. Это все.



   Богумил Грабал
   Русалка

---------------------------------------------------------------
     "Иностранная литература" No 4, 2001
     Перевод с чешского С. Скорвида
     OCR, spellcheck: Alexandr V. Rudenko (avrud@mail.ru), 01.07.2001
---------------------------------------------------------------

                     Из книги "Жизнь без смокинга"


     Из  школы  я  побежал на отмель,  где  стояли баржи с песком,  суда,  с
которых песковозы - по мосткам, на тачке - выгружали из чрева корабля песок.
Песковозы всегда  были загорелыми  по  пояс, не так,  как  загорают те,  кто
голышом лежит на пляже, а как-то по-другому, от работы. Они были загорелыми,
как  на рекламе крема для загара. Один из  этих  песковозов уже давно просто
околдовал меня. На груди и  руках у него были вытатуированы русалки, якоря и
корабли с парусами. Один парусник так мне понравился, что я захотел, чтобы у
меня на груди тоже был такой же. Я уже предвкушал, как он подымает паруса на
моей груди. И вот сегодня я набрался смелости и говорю:
     - Такой вот кораблик, как у вас, он не смывается, он на всю жизнь?
     Песковоз  уселся на  мостки,  достал  сигарету,  закурил;  он  вдыхал и
выдыхал дым, а парусник вздымался и опадал, словно плыл по волнам.
     -Тебе нравится? - спросил он.
     - Еще как, - отвечаю.
     - Хочешь такой же?
     - Ну да, - говорю, - а сколько такой кораблик стоит?
     -  За бутылку рома мне его нарисовали  в Гамбурге, -  сказал песковоз и
ткнул в золотую надпись на моей матросской шапочке.
     - Значит, мне надо ехать в Гамбург? - пробормотал я разочарованно.
     - Еще чего, - засмеялся  песковоз, - вот  этот  якорь и  это пронзенное
сердце мне сделал Лойза, который сутки напролет сидит вон там, в пивной "Под
мостом". За стакан рома.
     - А он может и мне нарисовать такой кораблик? - поднял я глаза.
     - За  два стакана,  -  поправился песковоз и  бросил окурок; сигаретный
дым, кажется, придал ему сил.
     - Вам нравится курить, да? - спросил я.
     - Лучше одна  сигарета, чем  хороший обед, - сказал он и  крепко взялся
обеими руками за мостки, которые  вели  из глубин корабля к песчаной куче на
берегу. Подняв вверх ноги, он замер  в стойке головой вниз, как отражающаяся
в  реке  соборная башня, и  все его вытатуированные  кораблики перевернулись
вверх  килем. Я  видел покрасневшие налившиеся  кровью глаза песковоза  -  а
потом он внезапно переломился в поясе  и коснулся босыми ногами мостков, так
что кораблики  опять  оказались  мачтой  вверх и  опять были  готовы плыть в
Гамбург.
     - Спасибо, - сказал я.
     И побежал по отмели, в ранце за спиной у меня гремели пенал и учебники,
а  я бежал к  мосту, где вверх по склону пыталась подняться  фура  с песком,
которую  тянули две лошади, они очень старались, из-под копыт у них сыпались
искры, но воз, полный  мокрого песка, был таким тяжелым, что напрасно кучер,
стоя перед  лошадьми, грозил им кнутом  и дергал вожжи, лошади  растерялись,
они уже тянули воз не вместе, а  вразнобой - но все ни с места. Тогда возчик
принялся  стегать  лошадей  по  ногам,  а  потом  рукоятью кнута  бить их по
ноздрям; прохожие  облокачивались о  перила и смотрели  на  все это с полным
равнодушием. А я при виде такого  позорного зрелища стал красным, потому что
лошадь для меня  -  святое животное,  глаза мои  налились кровью, и  я  стал
набирать  полные пригоршни песка и швырять его в возчика, я совсем запорошил
ему глаза, и он грозил мне кнутом, а я все кидал и кидал, точно свихнувшись,
полные горсти  песка,  и возчик погнался за мной и кричал,  что вытянет меня
кнутом, но я уже стоял возле перил на мосту и вопил:
     - Вы  жестокий,  жестокий!  За  это вы  умрете  от какой-нибудь  гадкой
болезни!
     И  я помчался по  мосту на  другую сторону, но  на полпути, на середине
моста,  остановился,  оперся о перила и подождал, пока  отдышусь, пока кровь
вернется туда, где она была раньше, пока я отдохну. А потом зашагал обратно,
туда, где мост переходит в Мостецкую улицу, там я  свернул  вниз, к турецкой
башне и  к  мельнице,  миновал  Фортную  улицу, суд, пересек залитую  лучами
пополуденного солнца храмовую площадь и вошел в церковь.
     В  храме  никого  не  оказалось, там было хорошо,  прохладно,  я  начал
оглядываться  по  сторонам, но  не  увидел  ничего,  кроме двух  кружек  для
пожертвований возле молитвенных скамеечек. У меня опять заколотилось сердце.
Чтобы  успокоиться,  я опустился  на  колени под  статуей  святого Антония и
сделал вид, что молюсь. Склонив голову, я прошептал:
     - Я хочу, чтобы у меня на груди был кораблик... за  два стакана рома...
мне нужны  деньги, я одолжу их в церковной копилке, даю  честное  слово, что
обязательно верну эти деньги.
     Я  поднял  глаза  и взглянул на  святого Антония, который улыбался мне,
сжимая белую лилию, он не возражал, а только улыбался. И я  залился краской,
оглянулся, а потом перевернул церковную кружку и тряс ее  до тех пор, пока у
меня на ладони не выросла кучка монет. Я сунул их в  карман, опять  встал на
колени и закрыл лицо руками,  чтобы отдышаться.  Я слышал, как  в паутине на
окне шелестит от сквозняка сухой лист; снаружи доносились шаги и стук колес.
Я прикидывал, не лучше ли было  занять денег  у господина  настоятеля,  но я
понимал, что он бы отговорил меня, ведь я помогал звонарю, я был в церкви на
подхвате,  чем-то  вроде  служки.  Кроме того, я все  равно  верну деньги  в
кружку, так какая разница? Я встал, поднял кверху палец и поклялся:
     - Даю честное слово вернуть эти деньги. И даже с процентами!
     И  попятился  вон.  Святой Антоний по-прежнему  ласково улыбался,  и  я
выскочил из храма на солнце, которое так раскалило  стены и крыши домов, что
я  почти ослеп. Когда же  я  утер слезы, то перепугался. Ко  мне приближался
толстый полицейский, сам начальник полиции пан  Фидрмуц,  он шагал  прямо на
меня, а потом остановился, и я оказался в его  тени, сердце у меня  забилось
так, что, опустив  голову, я заметил, как в ритме  сердца подрагивает черная
лента на  моей  матроске;  я вытянул  вперед  руки и скрестил их.  Начальник
полиции стоял рядом  со  мной, разыскивая что-то в карманах, и  я догадался,
что он ищет наручники. Не найдя их в карманах темно-синего мундира, он сунул
руку в карман  брюк. Там он наконец нашел искомое: с довольным видом вытащив
портсигар, он  долго  выбирал  вирджинскую сигару, потом  размял ее,  достал
спички, с наслаждением закурил и прошел мимо меня, неся свой огромный живот.
А  я широко открыл глаза и посмотрел  на скрещенные руки  - и  мне настолько
полегчало,  что я  опять  помчался на  мост.  Сумка с пеналом  и  учебниками
подпрыгивала  у  меня на спине,  и  я  просунул  под ее  ремешки оба больших
пальца, а когда я перебежал через мост,  то простучал башмаками по ступеням,
что вели  вниз,  к реке. Здесь, под пролетом  моста, всегда  было тихо, сюда
редко кто заглядывал, разве что справить малую или большую нужду. Здесь, под
шатким  камнем,  у меня  был  тайник,  где я хранил чернила и ручку.  Если я
приходил  в школу с несделанным  уроком, а учитель  спрашивал  почему, то  я
отвечал, что забыл тетрадь дома. И учитель  отправлял меня домой, а я, чтобы
не терять времени, покупал в писчебумажном магазине тетрадку и тут, в тишине
и  покое,  делал  на коленях домашнее  задание. Вот и сейчас  я  тоже  сел и
пересчитал,  сколько  у  меня  денег. Их  хватило бы  не на два, а  на шесть
стаканов рома...
     В пивной "Под мостом" царило веселье.
     - Что это за морячок к нам пожаловал? - воскликнул пан Лойза.
     А я стоял перед ними в матроске и круглой матросской  шапочке  с черным
кантом, который сзади раздваивался, как ласточкин  хвост, надо лбом  у  меня
красовался золотой якорь, а под ним виднелась золотая надпись "Гамбург". Пан
Лойза снял с меня  шапочку, надел  ее себе на голову и  принялся кривляться;
песковозы смеялись,  а я  улыбался и  чувствовал себя  счастливым; пан Лойза
вышагивал по  залу, отдавал честь и так гримасничал, что я хохотал не меньше
прочих. И я сказал  себе:  вот  вырасту большой и  тоже  буду этак  сидеть в
пивной,  считая  за  честь знаться с  симпатичными тружениками  реки. У пана
Лойзы  не хватало  передних зубов,  и он  умел так ловко  захватывать нижней
губой  верхнюю, что та доставала до кончика носа и облизывала его.  И вот он
ходил  в моей  круглой матросской  шапочке,  а стол  песковозов  возле  окна
аплодировал  ему, и трактирщик