покой, что я  предпочитаю
спать сидя на стуле возле окна,  терзаемый ужасным видением: рухнувшие книги
сначала размазывают меня  по  кровати, а потом  проваливаются через  пол  на
второй  этаж, затем на  первый  -- и оказываются в подвале, подобно лифту. И
еще я понимаю,  насколько все переплетено в моей судьбе: как на работе через
дыру в потолке подвала  на меня сыплются, валом валят не только книги,  но и
бутылки, и  чернильницы, и скоросшиватели, точно  так же каждый  вечер книги
над моей головой грозят  упасть и убить меня или в лучшем случае покалечить.
Вот так  я  и живу,  дамоклов меч, который я  собственными руками привязал к
потолку уборной и спальни, вынуждает меня  и дома, как  на службе,  ходить с
кувшином за  пивом,  словно  пытаясь  избежать прекрасного  бедствия. Раз  в
неделю  я навещаю  дядю и подыскиваю  в его огромном  саду  место для  моего
пресса  --  когда мы с  прессом выйдем на пенсию. Идея скопить денег и перед
пенсией  выкупить  мой гидравлический пресс -- не моя. Это придумал дядюшка,
который сорок лет проработал на железной дороге, поднимая и опуская шлагбаум
и  переводя  стрелки, сорок лет он  был  стрелочником и сорок лет, как  и я,
мечтал только о том, как, выйдя на пенсию, вернется  к своей  работе, ведь и
на пенсии он не мог  жить без будки стрелочника, вот он и купил во вторсырье
старую  будку с ликвидированной где-то в пограничной области станции, привез
ее в свой сад, построил домик и установил в нем  эту самую будку, а друзья у
него машинисты, тоже пенсионеры, и они среди металлолома разыскали маленький
паровоз,  который  таскал  на  металлургическом  заводе  вагонетки,  паровоз
системы "Оренштейн  и  Коппель", и рельсы, и три  вагонетки, и  вот в старом
саду  среди деревьев  извивались рельсы, и каждые  субботу  и воскресенье на
паровозе разводили пары,  а  потом эта старая  машина "Оренштейн и  Коппель"
ездила  и катала  детей, а под вечер пенсионеры пили  пиво,  пели  песни, и,
подвыпившие, сами ездили в вагонетках, либо попросту забирались  на паровоз,
и паровоз напоминал тогда статую бога реки Нил -- лежащая фигура обнаженного
красавца, усеянная  маленькими  фигурками... Итак, я как-то раз отправился к
дяде, чтобы подыскать место еще и для моего пресса. Смеркалось, и паровозик,
уже с включенными огнями, петлял среди старых яблонь  и груш, мой дядя сидел
в  своей  будке  и переводил стрелки, я видел его, видел,  что он счастлив и
что, подобно паровозику "Оренштейн и Коппель", он тоже под парами, временами
поблескивали  алюминиевые кожухи фонарей, а я шел  сквозь восторженные крики
детей и пенсионеров, и никто не приглашал меня войти, никто не спрашивал, не
хочу ли я  выпить, так все кругом были заняты своими играми, которые были не
чем иным, как продолжением работы,  которую они всю  жизнь любили, и я  шел,
точно  Каин  с  отметиной  на  челе,  и  через  час  я  решил  исчезнуть,  я
оглядывался, не  позовет ли меня кто-нибудь, не  пригласит ли войти, но меня
никто  не  звал;  выходя  за калитку, я опять  обернулся и в свете фонарей и
сияющей будки увидел бегающие фигуры пенсионеров  и детей,  услышал  свисток
паровозика, а потом до  меня донесся грохот платформы  по рельсам, изогнутым
сплющенным эллипсом, как если  бы оркестр играл одну и ту же мелодию,  столь
прекрасную,  что никто до самой смерти не хотел слышать ничего, кроме нее. И
все-таки, уже стоя у калитки, я заметил, что, хотя в темноте  я был невидим,
мой дядя видит меня, что  он видел  меня все то время,  пока  я бродил между
деревьями,  он  отнял руку  от рычага стрелки  и  так  странно  помахал  мне
пальцами, как бы взвивая воздух, и я тоже в ответ помахал ему из темноты, мы
будто  махали  друг  другу  из  двух встречных  поездов.  Дойдя до  пражской
окраины, я купил колбаску и,  когда я эту колбаску ел, то испугался,  потому
что мне не надо было даже поднимать ее ко рту, я просто наклонил подбородок,
и колбаска коснулась моих горячих губ, и, держа колбаску  на уровне пояса, я
в  страхе  глянул  вниз и увидел,  что  конец колбаски почти  касается  моих
ботинок. Когда  же я взял колбаску обеими  руками, то понял, что с ней все в
порядке,  что  это  я за последние десять лет как-то сжался, уменьшился.  И,
вернувшись домой, я отодвинул в кухне от дверного косяка сотни  книг и нашел
чернильную черту и  дату, отмечавшие мой прежний  рост. Я взял  книгу, встал
спиной  к косяку,  прижал  книгу  к  макушке,  повернулся  кругом, нарисовал
черточку и сразу  заметил, что  за восемь лет, прошедшие с тех пор, как  я в
последний  раз измерял свой  рост,  я  стал  ниже  на девять сантиметров.  Я
взглянул на балдахин  из  книг над моей  кроватью и решил,  что я  сгорбился
оттого, что постоянно как бы тащу на спине этот двухтонный книжный свод.

     III

     Тридцать пять лет я прессовал макулатуру, и если бы  мне снова пришлось
выбирать  себе занятие, то  я не захотел бы выбрать ничего другого -- только
то, чем я занимался эти тридцать пять лет. И все же раз в квартал моя работа
меняет  знак  с  плюса на  минус,  внезапно подвал становится мне  противен,
придирки,  и  жалобы, и ругань  моего  шефа, точно  усиленные неким рупором,
отзываются в  ушах и голове таким грохотом, что в подземелье смердит,  как в
аду, макулатура, громоздящаяся  от подвального пола к  крыше  двора, вся эта
мокрая и протухшая  бумага  начинает киснуть, так что  навоз  в сравнении  с
истлевающей бумагой просто благоухает, все  это месиво, разлагающееся на дне
моего  подземелья,  гниет,  и  пузыри поднимаются  вверх,  точно  блуждающие
огоньки от трухлявой коряги, лежащей в трясине, в отвратительной жиже. И мне
непременно надо  выйти на  воздух, сбежать  от пресса,  но  я не отправляюсь
глотнуть  свежего воздуха,  чистый  воздух  я  уже не  переношу,  снаружи  я
задыхаюсь, и перхаю, и  кашляю, как после  затяжки гаванской сигарой. И пока
шеф кричит,  и заламывает руки,  и грозит  мне, я выхожу из своего подвала и
шагаю наобум -- в другие подземелья и другие подвалы.
     Больше  всего мне  нравилось ходить  к ребятам  в подвал  с центральным
отоплением,  где  работа,  точно   цепи  дворовых   псов,  держала  людей  с
университетским образованием,  которые  должны  были писать  историю  своего
века, разные  социологические  исследования;  именно  здесь,  под землей,  я
узнал, как  изменилось четвертое сословие,  как рабочие из  низов выросли до
"надстройки", а  люди образованные в свою очередь  превратились в рабочих. И
все же не было для  меня лучшей компании, чем ассенизаторы, там работали два
академика,  которые  одновременно  писали  книгу  о клоаках  и  каналах, что
проходят,  перекрещиваясь,  под   всей  Прагой,   здесь   я  узнал,  что  по
воскресеньям на очистительную станцию в Подбабе текут совсем другие фекалии,
чем в  понедельник,  у каждого буднего  дня есть  свои  особенности, и можно
составить график протекания фекалий, а по количеству  презервативов можно  в
свою очередь  вычислить, в каких кварталах Праги происходит  больше  половых
актов,  а  в  каких --  меньше,  но  трогательнее  всего  прозвучал  рассказ
академиков о настоящей войне, которую, точно люди, вели между собой пасюки и
обыкновенные  крысы, и о том, что эта война закончилась полной победой крыс,
однако  они  тут же разделились на две группы, на два крысиных клана, на две
крысиные организации, и сейчас под Прагой во  всех каналах,  во  всех стоках
кипит битва не на жизнь, а на смерть, идет великая крысиная война за то, кто
окажется победителем и сможет  распоряжаться  всеми отбросами  и  фекалиями,
которые  по   сточным   каналам  стекаются  в   Подбабу;  я  узнал  от  этих
ассенизаторов с университетским  образованием, что, стоит войне закончиться,
как победившая сторона вновь по законам диалектики расколется на два  лагеря
подобно тому,  как разлагаются газы,  металлы и  все живое  в мире, чтобы  в
борьбе  жизнь  снова  пришла  в  движение,  а  потом,  стремясь  к  единству
противоположностей,   обрела  равновесие,   чтобы  мир   ни  на  секунду  не
пошатнулся. И  я убеждался, сколь верны стихи Рембо  о том, что духовный бой
так  же страшен,  как  любая  война, и я обдумывал жестокие слова  Христа: я
пришел дать вам не мир, но меч. И посещения всех этих подвалов, и каналов, и
клоак,  и  очистительных станций  в  Подбабе всегда  успокаивали меня,  и я,
против своей воли просвещенный, трепетал над Гегелем и дивился ему, учившему
меня, что  единственное,  чего  надо  бояться  на  свете,  есть  окостенение
застывших, омертвевших форм и что единственное, что может доставить радость,
-- это  когда  не только отдельная личность,  но человеческое  сообщество  в
целом  способны омолодиться  в борьбе и новыми  формами завоевать  право  на
новую  жизнь. Возвращаясь пражскими улицами  домой, я обретал  рентгеновское
зрение и видел сквозь ставшие прозрачными тротуары,  как в каналах и клоаках
целые  генштабы  крыс  сносятся  со своими ведущими бой  войсками, будто  по
беспроволочному телеграфу командиры отдают приказы,  на каком фланге усилить
натиск, и так я шагал, а под моими ботинками лязгали острые крысиные зубы, я
шагал и размышлял о меланхолии вечного мироустройства, я блуждал по стокам и
одновременно мокрыми от слез глазами глядел вверх, чтобы однажды увидеть то,
чего  я  никогда не видел, на  что  я никогда не  обращал внимания: фасады и
фронтоны  жилых  домов и казенных  зданий, которые я  охватывал  взглядом до
самых водосточных желобов, и повсюду я видел, куда уносились мечтой и  о чем
грезили  Гегель  и Гете,  ту  самую Грецию  внутри нас, тот самый прекрасный
эллинизм как  цель  и идеал, я видел  колонны дорического ордера, триглифы и
по-гречески  изукрашенные  водосточные  желобы,  я видел  каменные венки  на
карнизах и  ионические колонны со стволами и  волютами,  я видел  коринфские
колонны  с орнаментом в виде  листьев,  видел  паперти храмов,  кариатиды  и
греческие балюстрады на самых крышах домов, в тени которых я  шел, и  еще  я
узнал, что  та же  Греция  встречается  и на пражских  окраинах,  на фасадах
обыкновенных  жилых  домов  с  их  порталами и  окнами,  украшенными  нагими
женщинами  и мужчинами, цветами  и ветвями чужеземной флоры. И так я шел,  и
мне  вспомнилось, как истопник с университетским образованием говорил, будто
Восточная   Европа  начинается  не  за  Поржичскими  воротами,  а  там,  где
заканчиваются старые австрийские  ампирные  вокзалы, где-то  в Галиции, куда
добрались  греческие фронтоны, и  будто греческий  дух  обитает  в  Праге не
только на фасадах домов,  но и  в головах ее жителей единственно потому, что
классические гимназии и  гуманитарные  университеты заразили Грецией и Римом
миллионы чешских голов. И пока в сточных каналах и клоаках столичного города
Праги два крысиных клана теснят друг  друга в кажущейся бессмысленной войне,
в подвалах работают низверженные ангелы, мужи с высшим образованием, которые
проиграли свою битву, коей никогда не вели, и все-таки продолжают заниматься
уточнением картины  мира. И вот я  вернулся  в свое  подземелье,  и  когда я
увидел своих мышек,  как  они подпрыгивают, шалят и спешат мне навстречу, то
вспомнил, что в дне  лифта есть крышка  канализационного  люка. По лесенке я
достиг дна шахты и, набравшись смелости, оторвал эту крышку, встал на колени
и слушал, как бултыхаются и шумят  там сточные воды, прислушивался к стояку,
в  котором плескалась спущенная  в  уборных вода,  вслушивался в  мелодичное
журчание умывальников и сливание мыльных вод из ванн -- как если бы я слушал
миниатюрный  прибой  морских  волн и  соленых  вод, но  все  же  стоило  мне
навострить уши, как над  всеми этими водами ясно разносился крик сражающихся
крыс,  вгрызание  в   плоть,  стенания   и  ликование,  плеск  и  бултыхание
сражающихся  крысиных тел,  звуки,  которые шли из  неведомой  дали, но я-то
знал, что  если  я на любой окраине отодвину  крышку  или решетку  и спущусь
вниз,  то  повсюду  будет идти  последняя  крысиная битва,  та  самая  якобы
последняя  крысиная  война,  которая  окончится  великим  ликованием, и  оно
продлится до  тех  пор, пока не отыщется повод все начать  сначала. Я закрыл
люк и, стоя потом возле своего пресса, ощущал себя  чуть более обогатившимся
от сознания того,  что  у меня  под ногами во всех  трубах ведется  жестокая
битва, что, стало быть, крысиные небеса тоже не гуманны  и  что не могу быть
гуманен и я, тридцать пять лет прессующий макулатуру и немного походящий  на
этих крыс, я тридцать пять лет живу  только  в  подвалах, я не люблю мыться,
хотя душевая у нас  сразу за кабинетом шефа.  Стоит мне выкупаться, я  сразу
хвораю,  заниматься личной гигиеной  я вынужден осторожно  и изредка, потому
что работаю голыми руками, под вечер я, правда, мою руки, но знаю, что  если
буду мыть их несколько раз на дню, то  ладони у меня потрескаются, однако же
иногда меня одолевает тоска по греческому идеалу красоты, и тогда я мою одну
ногу, а то и шею, через  неделю я мою вторую ногу и одну  подмышку, когда же
наступают  великие  христианские праздники,  я  мою грудь  и ноги, но  я уже
предвижу, что надо принять лекарство,  потому что у меня  начинается  сенная
лихорадка, пускай даже на улице идет снег, я это знаю. И вот я прессую своим
гидропрессом макулатуру, в сердце каждого брикета вкладываю  раскрытую книгу
классического философа,  я немного успокоился  после  прогулки  по  утренней
Праге, я  очистил свой  разум осознанием того, что  не только я, но и тысячи
мне подобных работают  в подземной Праге, в подвалах и  подземельях, и в  их
головах  роятся  животрепещущие,  живые  и  живительные   мысли,  я  немного
успокоился, и работается мне сегодня легче, чем вчера,  работаю я в общем-то
механически и могу вернуться  назад, в глубины времени, когда я  был  молод,
когда каждую  субботу я гладил  брюки и до  блеска начищал  ботинки  и  даже
подошвы  ботинок, потому что молодые любят  чистоту и  представление о самом
себе, представление, которое можно подправить, и вот я раскачиваю  в воздухе
утюг  с пылающими  угольями, так что  разлетаются искры, потом укладываю  на
доску брюки,  чтобы  для начала  отгладить  стрелки,  и только  после  этого
расстилаю брюки,  и  выравниваю стрелки, и поверх брюк  кладу мокрую  ткань,
которую я  сбрызнул водой,  набрав ее  полный рот, затем я старательно глажу
прежде  всего правую штанину,  она всегда была немного потертой оттого, что,
играя в кегли, я, когда  бросал шар, обыкновенно касался  коленом утоптанной
глины площадки,  я  всегда волновался, осторожно  снимая горячую и дымящуюся
ткань:  ровной ли получилась складка на брюках?  Лишь  потом я натягивал  на
себя  брюки;  как  и каждую  субботу,  я  и  теперь  выхожу  на площадь,  по
обыкновению,  не  дойдя  еще до  бревен  перед  Нижней пивной, я  должен был
обернуться, я оборачиваюсь и, как всегда, вижу, что  моя матушка смотрит мне
вслед  --  в порядке ли  мой костюм  и идет ли  он  мне.  Сейчас вечер; я на
танцах, та, которую  я ждал,  приходит, это  Манчинка, за ней вьются ленты и
ленточки, вплетенные  в волосы,  музыка  играет,  и я  танцую  с одной  лишь
Манчинкой, мы танцуем, и  весь мир вертится вокруг меня, точно карусель, и я
краем глаза отыскиваю место  среди танцующих, чтобы влететь туда с Манчинкой
в ритме польки, я вижу, как вокруг меня и Манчинки трепещут длинные ленты  и
ленточки,  вихрь  танца  вздымает  их  и  относит  в  сторону, так  что  они
вытягиваются почти горизонтально, когда же я  вынужден замедлить темп, ленты
потихоньку  опускаются, но  я опять несусь  по  кругу  и  вижу,  как ленты и
ленточки  опять  подымаются,  время  от времени они касаются моей руки, моих
пальцев, которые  сжимают  ручку  Манчинки,  в  которой крепко зажат вышитый
белый носовой платочек, я впервые говорю Манчинке, что люблю ее,  и Манчинка
шепчет, что любит меня еще со школы, и вот  она прижалась ко мне, прильнула,
и вот мы внезапно  почувствовали, что близки друг другу, как никогда прежде,
а потом Манчинка попросила, чтобы в белый танец я стал  ее первым кавалером,
и я  выкрикнул "Да!",  и  вот, стоило начаться  белому  танцу,  как Манчинка
побледнела и сказала, что ненадолго отлучится, всего только  на минуточку, а
когда  она вернулась,  у нее были холодные руки,  и  мы танцевали дальше,  я
закружил  ее, чтобы  все увидели, как  я умею  танцевать  и  как хорошо мы с
Манчинкой смотримся, какая  мы  пара --  просто загляденье,  а когда  полька
стала совсем уж  головокружительной и  ленты и ленточки Манчинки поднялись и
вились по воздуху, как и ее  соломенная коса, я вдруг заметил,  что  танцоры
перестают танцевать, что они с  отвращением отшатываются от нас, что в конце
концов уже не танцует никто, кроме нас с Манчинкой, все же остальные танцоры
образуют круг,  но  не круг  почета,  а круг,  в  который центробежная  сила
вынесла нечто ужасное, чего не заметили  вовремя ни  я, ни Манчинка, а потом
подскакивает ее мать, хватает Манчинку за  руку и с испугом, если не сказать
с  ужасом,  убегает из танцевального  зала в  Нижней  пивной, чтобы  никогда
больше сюда не вернуться и чтобы я никогда уже не увидел Манчинку, разве что
спустя много лет, потому что Манчинку с тех  пор прозвали Манчинка-засранка,
ведь Манчинка так  разволновалась во время белого танца  и  была так тронута
моим  признанием в любви, что  пошла  в уборную  при  пивной,  где  пирамида
фекалий  чуть ли не  доставала до отверстия в настиле, и ее ленты и ленточки
окунулись  в содержимое этой  деревенской  выгребной  ямы,  после  чего  она
вернулась из  темноты в освещенный зал  и  ее  разметавшиеся  под  действием
центробежной силы ленты и  ленточки забрызгали и заляпали всех тех танцоров,
что  оказались поблизости... Я прессую макулатуру, и зеленая кнопка означает
движение  вперед, а красная кнопка -- назад, так  что моя машина проделывает
главнейшее в мире движение, подобно мехам у гармони, подобно кругу, который,
начавшись в  некоем месте, должен непременно там же замкнуться. Манчинка, не
в силах удержать прежней своей славы, вынуждена была впредь нести  один лишь
свой позор, в котором она не была повинна, так  как то,  что случилось, было
человечно,  даже  слишком человечно; Гете простил  бы подобное  Ульрике  фон
Леветцов, и  Шеллинг  наверняка  своей Каролине,  разве что  Лейбниц вряд ли
простил бы эту историю с лентами и ленточками своей царственной возлюбленной
Шарлотте-Софии,  точно так  же,  как  и  чувствительный  Гельдерлин  госпоже
Гонтар...  Когда спустя пять лет я отыскал Манчинку, вся ее семья из-за этих
лент и ленточек переселилась куда-то в Моравию, и я попросил простить  меня,
ибо я ощущал свою вину за все, что  случалось где бы то ни было, за все, что
прочел когда-либо в  газетах, во  всем этом был виноват только я, и Манчинка
меня простила, и я пригласил  ее поехать  со  мной  отдохнуть,  я  выиграл в
лотерею  пять тысяч  крон,  а деньги  я не  любил  и потому  хотел  поскорее
разделаться с  ними,  чтобы  не возиться со сберкнижкой. И  мы  с  Манчинкой
отправились  в горы,  на  Золотое взгорье, в  отель "Реннер", дорогой отель,
чтобы  как можно  быстрее  расстаться с  деньгами  и  заботами,  все мужчины
завидовали мне  из-за Манчинки, все каждый  вечер наперебой старались отбить
ее  у меня, по  Манчинке вздыхал сам фабрикант Ина, а я был счастлив, потому
что  деньги таяли; о  чем бы мы  с  Манчинкой ни подумали,  все у нас  было,
Манчинка каждый день ездила  кататься на лыжах,  светило солнце, стоял конец
февраля, и она  загорела, и ездила, как все, по сверкающим склонам в  блузке
без  рукавов и  с  глубоким  декольте, и  вокруг нее  беспрерывно  вертелись
мужчины, я же сидел и  потягивал  коньяк,  но около полудня все мужчины  уже
сидели на веранде  перед отелем, загорали в  креслах и  шезлонгах, пятьдесят
шезлонгов  и кресел вытягивались в ряд  вдоль тридцати столиков, на  которые
выставлялись ликеры и аперитивы, что же до Манчинки,  то она всегда каталась
очень  долго и  п