ращалась в  комнату, к  своему  креслу-каталке, которое  ей
пододвигал  папаша,  и  когда  матушка  усаживалась  в  него,  закутав  ноги
клетчатым пледом, отец снова радовался  и возил  ее  по квартире, матушка же
говорила, что такой она и останется до конца жизни. И папаша по меньшей мере
неделю ходил  счастливый оттого, что видел матушку такой, какой хотел бы  ее
видеть всегда.
     Все эти  пьесы, сыгранные за многие годы, я хорошо знал,  но ни разу не
побывал  на  спектакле  в  театре.  Я  чувствовал, что если бы  я стоял там,
прислонясь  к одному из  столбиков, поддерживавших  балконы,  я был бы  весь
красный  - не  от стыда, но от волнения,  что внезапно  что-то случится, что
матушка забудет нужную роль и  начнет играть другую. Уже  сама мысль  о том,
что поднимется  занавес и появится моя матушка, приводила меня в ужас: вдруг
я  увижу  ее иной, чем хотел бы. Мне нравились толстые мамаши, которые вечно
сидели дома, все в  заботах о семействе, - примерно так же, как и отец желал
бы  видеть матушку скорее  в  кресле-каталке, чем  всегда  пританцовывающей.
Кроме  того,  горожане при  встрече  имели обыкновение похлопывать  меня  по
спине, вот, мол, сынок той дамы, которая так замечательно играет в театре, и
вели себя  со мной так, как  будто я тоже играл в театре. Поэтому,  гуляя по
главной  улице,  или направляясь в школу,  или  возвращаясь домой, я  всегда
смущался  оттого, что нигде  в нашем  городке  мне  не  удавалось остаться в
одиночестве: люди первыми здоровались со мной, дружески махали рукой, хотя я
вовсе  их не  знал,  разве что встречал  на улицах. Потому-то  я едва ли  не
украдкой  пробирался в  город  и стоял в галерее под колоннами, и  лавка  со
шкурами и старыми  костями у меня за  спиной была  моим ангельским  почетным
караулом, а пан Регер - ангелом-хранителем, куча костей на задах его лавки и
вонь звериных  шкур служили мне порукой того, что  люди  обойдут  это  место
стороной...
     Вообще-то члены театрального кружка играли спектакли о самих себе, хотя
пьесы  были, разумеется,  вовсе не  о  них  и действие  их разворачивалось в
другое   время   и  в   другом  месте.   Той   зимой   начали   репетировать
"Шестиклассницу"  . В пивоварню на читки приходили жены тех, кто бывал у нас
на мясных пирах и ел куропаток и ломти хлеба со смальцем, и я сидел в кухне,
не в силах  сдвинуться с места от  того, что видел и  слышал. Матушка играла
главную роль, которая ей вполне подходила,  но когда я  понял, что ее подруг
собираются играть эти толстые тетки, то решил сначала, что они будут  играть
понарошку,  так  сказать,  хохмить  ради  хохмы;  однако  уже  после  второй
репетиции до меня дошло, что тетечки играют взаправду, что им кажется, будто
никто, кроме них, этих самых толстух, не сумеет изобразить  шестиклассниц. И
они все очень старались и скакали по комнате, и после читок матушка ходила в
театр в образе Тани, по уши влюбленной в учителя Сыхраву, а папаша, проверяя
дома, как она выучила текст, закрывал один глаз лентой и был до того влюблен
в  матушку, что, подавая  ей ответные  реплики, томно  вздыхал, у него  даже
дрожал голос, и, ссылаясь на то, что так матушка еще лучше запомнит роль, он
сыграл с ней финал второго  действия, когда Таня, выбегая  из класса, роняет
носовой  платок. И вот отец встал  на колени, поднял  этот платок, поцеловал
его,  протянул руки к двери той  комнаты, где скрылась матушка, и прошептал:
"Таня!" А  потом репетиции продолжались  в  театре, и  матушка  установила в
пивоварне  швейную  машинку  -  для  портнихи,  которая  шила  гимназические
костюмчики,  дабы  гимназистка  Совова,  гимназистка  Мрачкова,  гимназистка
Валашкова по прозвищу Глупышка и  моя матушка могли облачиться в синие, выше
колен,  юбки  в складку и синие  матроски  и  нацепить  на  головы каждая по
большому  белому  банту.  И в тот вечер,  когда костюмы были  готовы, к  нам
явились супруга пана аптекаря, и супруга пана судебного советника, и супруга
пана  учителя и, сияя,  надели их; они переодевались в  спальне,  веселясь и
хихикая, потому что уже вошли в свои роли. Глупышка кричала: "Девочки, у нас
новый  учитель! Говорят,  он  красавец,  и  у  него  только  один глаз..." А
Мрачкова отвечала:  "Ему и одного  хватит, а то посмотрел  бы  на нас обоими
глазами и сбежал после  первого же урока!" А Валашкова им: "Станем звать его
Жижкой! А  он и  вправду  ученый? Жалко, что он не ведет уроки  любви, я бы,
пожалуй,  ходила на дополнительные занятия". А я сидел  на кухне, опершись о
стену, и мне было так стыдно, что  на лбу выступал холодный пот, и я краснел
от того, что слышал; когда же распахнулась дверь спальни и в гостиную, прямо
под горящую люстру, выбежали четыре  гимназистки в плиссированных  юбочках и
матросках, а  главное,  с торчавшими  на  головах огромными бантами... и они
держали друг дружку под руки,  и прыскали в ладошки, и ковыляли в туфлях  на
высоких каблуках... тут-то я и понял, что "Шестиклассница" - это конец всего
их театра. А матушка вбежала самая последняя, тоже в образе гимназистки, она
неестественно смеялась,  да  и все эти дамы смеялись, причем видно было, что
они знали,  что фальшивят,  но  они  держались  за руки, помогая друг дружке
поверить  в  то,  чего  не  было:  в  то,  что  им  под  силу  по-настоящему
перевоплотиться в шестиклассниц. И они свистели и кричали, и у них то и дело
подворачивались  каблуки,  но в конце концов все дамы  надели шубки и пешком
отправились  в город, чтобы  продефилировать  по главной улице,  и  зайти  в
гостиницу  "На Княжеской"  выпить горячего  чаю, и  показаться  горожанам  в
качестве живой рекламы того, что вскоре  представят в местном  театре. И тем
вечером  я  понял,  что дядюшка Пепин  с  его морской фуражкой  - в сущности
нормальный человек.
     Я  сидел  на стуле, прислонясь к  стене, и думал о  красивой девочке из
четвертой городской школы.  В  классе открылась  дверь, и  она  вошла к нам,
мальчикам, и обратилась  к  господину  старшему учителю - что, мол, господин
настоятель просит меня ненадолго в школу для девочек и что скоро меня вернут
обратно. И я пошел;  на ней  была такая же, как моя,  матроска, и она повела
меня  на чердак  школы для  мальчиков, где была обитая жестью дверь, которую
она отперла, и  мы  забрались на чердак, и  она опять заперла дверь. А потом
она повела меня под балками куда-то дальше,  но на полпути остановилась, так
что  я на нее  едва не налетел, мы стояли  вплотную друг к  другу, ее блузка
вздымалась, так девочка запыхалась, она была совсем близко и пахла, как роза
и  как черемуха, ее глаза оказались  совсем рядом с моими,  и я  тоже тяжело
дышал и опустил глаза, а она ткнула меня в грудь и прошептала: "Это правда?"
Я знал,  о  чем речь, но все же спросил: "Что?" И она сказала, что у меня на
груди  есть  голая  русалка. Я  кивнул, и девочка зашептала:  "Можно  на нее
посмотреть... пожалуйста!"  И я кивнул и так ослабел, что не мог расстегнуть
синий  полосатый  воротник...  она  глядела  на  меня в  упор,  и  дышала, и
расстегивала мои крючки,  и  ее  пальцы дрожали, когда  она  распахнула  мою
матроску... и вот она стояла и смотрела, а я поднял глаза и взглянул на нее,
и тут она с изумлением в глазах выдохнула: "Какая  красивая!" И так  вот она
смотрела, а потом пальцем обвела татуировку... но тут где-то хлопнула дверь,
и  она быстро  прикрыла мне грудь и застегнула  синий  полосатый воротник, а
затем подала  мне руку, и я взял ее и почувствовал, какая она нежная, словно
подгрудок  у  вола, и девочка  вела  меня,  и  мне  хотелось, чтобы  это  не
кончалось, чтобы  я всегда  мог идти,  ведомый  этой рукой,  куда угодно, до
скончания века я хотел держать в своей мальчишеской руке ее девичью руку. Но
все кончилось, она отперла обитые жестью двери, и мы очутились в коридоре по
другую сторону школы  для мальчиков,  и  она опять повернула ключ в  замке и
пошла по школе для девочек, мы спустились на этаж  ниже и открыли дверь, и я
при ярком  свете увидел перед  собой господина  настоятеля, который поставил
меня на возвышение и сказал: "Ну вот, сынок, девочки из  четвертой школы  не
знают,  как  Савл  превратился  в святого  Павла, расскажи им об  этом!" И я
посмотрел на класс, за партами сидели ученицы четвертой городской школы, и я
видел, что половина их  одета в  матроски, и что  у них большие глаза, и что
они серьезно взирают  на меня, та, что  привела меня  сюда, улыбалась мне  и
подняла  ключ -  как наш  тайный знак...  и я  мысленно  перелистал страницы
библейской  истории   и   увидел  картинку,  которую  я  раскрасил  цветными
карандашами, и начал  читать то, что столько раз читал перед сном в постели:
как Савл ехал на  лошади и как его поразила молния...  и когда  я  уже почти
дочитал  эту историю, я опять взглянул на девочек, они как-то погрустнели, и
господин  настоятель  весело  воскликнул:  "Стыдитесь, девочки,  мальчик  из
пятого класса знает больше вашего! Спасибо тебе!" И девочка с ключом встала,
и мы  снова поднялись по лестнице к двери, и она снова открыла ее и  заперла
за  собой, и это как-то очень ясно показало мне,  что на чердаке, общем  для
двух  школ, только  мы с  ней -  и больше  никого.  Но  она шагала вперед не
задерживаясь,  она не хотела уже  ничего знать, не  хотела постоять со мной,
она даже не  вела  меня за руку, она  просто проводила меня,  открыла дверь,
снова  заперла  ее  за собой, и  мы спустились этажом  ниже, где она открыла
дверь нашего класса и передала благодарность  господина настоятеля. И  я сел
на место, я сидел  совершенно растерянный и тупо смотрел  перед собой, точно
так, же как сейчас, в кухне, когда матушка и остальные шестиклассницы ушли в
городок, чтобы репетировать в театре "Шестиклассницу"...
     Успех  "Шестиклассницы"  оказался  столь грандиозным,  что на премьере,
сразу после первого  действия, зрители вызывали не только матушку, но и всех
остальных  актеров,   и  с  восторженным   шумом  было  встречено  появление
одноклассниц  Тани. Когда же закончилось второе действие и  господин старший
учитель, игравший Сыхраву, поднял оброненный матушкой платочек, поднес его к
губам, поцеловал и воскликнул,  простирая  руки  к Тане, которая в  смущении
выбежала  из  класса:  "Таня!..", и занавес медленно  пошел вниз, и  цветной
прожектор осветил тремя цветами национального флага  преподавателя Сыхраву и
черную  ленту,  прикрывавшую  ему  один  глаз,  так  вот, когда занавес  уже
опустился  и  люди,  вскакивая,  кричали:  "Браво!  Браво!",  занавес  опять
поднялся,  и  появился  режиссер,  владелец  типографии пан Минарж,  который
сообщил   печальным   голосом,  что   спектакль   отменяется,   что   войска
гитлеровского рейха,  которые на рассвете перешли нашу границу, заняли Прагу
и  только что добрались и  до нашего  городка, так что  он призывает горожан
сохранять спокойствие... Зрители же,  которые  знали  об этом еще  утром, не
уходили, но когда они услышали,  что идет  снег и что  возле колонны в честь
Девы Марии стоит  мотоциклетная  колонна и  мотоциклисты все  в  касках и  с
оружием, только после этого недовольные  прежде времени оборвавшимся вечером
люди потянулись на площадь, в ночь, где при свете газовых фонарей разъезжали
в резиновых плащах  солдаты чужой армии, резиновые фигуры, статуи за пеленой
мокрого снега.  И шестиклассницы выскочили в шубках  в ночь, их белые  банты
сияли в  темноте, они побежали в гостиницу "На  Княжеской", чтобы выпить там
горячего  чаю,  такого  же,  но  все-таки  не   совсем  такого,  какой  пили
шестиклассницы в третьем действии на катке со студентами.



   Богумил Грабал
   Жизнь без смокинга

---------------------------------------------------------------
    Перевод с чешского Сергея Скорвида
    Составление Инны Безруковой
    Изд.: "Слишком шумное одиночество", 2002, издательство "Амфора"
    Подготовка электронной версии: Александр Кравчук (akravchuk(АТ)mail.ru)
---------------------------------------------------------------



из сборника рассказов "ЖИЗНЬ БЕЗ СМОКИНГА"

БОЖЬИ ДЕТИ

     Даже дядюшка Пепин,  приехавший в Нимбурк из самой Моравии, превратился
в конце  концов в одну  из тех безумных  марионеток, что жили в городке, где
остановилось их время, в одного из тех юродивых и сумасшедших, которые жили,
не  ища смысла в своем помешательстве, и веселили прочих, иногда  даже ценою
собственной смерти. Дядюшка Пепин уже с самого детства любил  бояться. Чтобы
дойти до городка, он должен был  миновать длинный кусок стены  пивоварни, за
которой  позвякивали цепями привязанные  кони  и волы, потом ему приходилось
идти вдоль сада пивоварни до самой Лабы, а потом еще по дороге  между речной
отмелью  и полем,  чтобы фонарь у первого  домика осветил ему  путь,  полный
приключений. Оланек Коларж и его приятели знали, как трусит дядюшка Пепин, и
ложились в лебеду  возле этой дороги, да и  солодильщики не ленились, и вот,
когда  дядюшка Пепин  приближался, весь взмокший и радостный оттого, что это
позвякивание цепей уже позади, темным вечером там, на углу  пивоварни, где о
стену со свистом и воем бился  ветер, дующий от реки прямо через  эту стену,
солодильщики  внезапно  подымали  на  палке  развевающуюся простыню, так что
Пепин  убегал к реке,  а  потом, когда он  уже  видел первый огонек,  Оланек
Коларж  и  его приятели,  лежавшие в высокой  лебеде, начинали  вертеться  и
шуршать,  и подходивший к  ним  дядюшка слышал к  своему  ужасу человеческие
голоса: "Вот он... Он  уже  близко... У вас с собой ваши острые ножи?  Тише,
тише... Убьем его!" И дядюшка Пепин несся, вывалив язык, как он рассказывал,
и  останавливался только возле первого  огонька  --  с  тем,  чтобы время от
времени, когда он возвращался из пивных, Оланек и его  приятели опять лежали
в придорожной лебеде, и бормотали, и переговаривались вполголоса: "Вот он...
Убьем  его!" И дядюшка Пепин бежал к Лабе,  а  потом  поднимался по дороге к
стене пивоварни, где над ним вновь и вновь склонялась развевающаяся простыня
и где он слышал нечеловеческий  скулеж,  после чего дядюшка  мчался, высунув
язык, мимо длинных конюшен пивоварни, продолжая бояться, что и за их стенами
его  подкарауливают черти, гремя цепями...  Так  он весь в  поту  добегал до
пивоварни, и спасением для него была скамейка у конторы,  где мы до глубокой
ночи сидели с паном Ванятко и его верной собакой Майкой, и тут дядюшка Пепин
валился  без  сил на землю,  утирая пот  и с  трудом  переводя дух,  а потом
принимался объяснять, что он мог лишиться жизни...  Однако, придя в себя, он
должен был преодолеть  последние сто пятьдесят метров  до пивоварни, а потом
вбежать в солодильню и по винтовой лестнице наверх, в служебку... Там же, на
углу  пивоварни, всегда дул такой пронзительный ветер,  что всякий, кто  шел
туда, должен был склониться перед этим  сквозняком и  едва  ли не улечься на
него, и больше всего дядюшка Пепин боялся  именно этого  сквозняка, который,
черт побери, ни с того ни с сего ослабевал, и дядюшка спотыкался и  падал на
колени, а  потом вбегал во тьму и поспешно отпирал двери солодовни, но ветер
захлопывал  их за ним  с  такой  силой, что  дядюшке  Пепину казалось, будто
кто-то схватил его за  шею, втолкнул в солодовню и  с яростью  закрыл за ним
двери. А потом, уже во мраке солодовни, там, наверху, бывал такой ветер, что
от его  могучих  порывов  разбитое  окно  ходило туда-сюда, распахивалось от
сквозняка  и  вновь затворялось  с громким ударом,  так  что  дядюшка  Пепин
взлетал по лестнице на второй этаж, где жили  солодильщики,  но они  иногда,
заслышав, как Пепин влетает  в солодовню, гасили свет и принимались вопить и
свистеть, а то и выбегали к дядюшке в темный коридор, завернутые в простыни,
дядюшка Пепин несся на третий этаж, где захлопывал за собой и быстро запирал
дверь, и так он стоял  там  во тьме,  придерживая на  всякий  случай дверную
ручку... Нам, детям, дядюшка Пепин больше всего  любил  рассказывать о немом
солодильщике в Конице -- как он взял у мясника лошадиную голову, как засунул
ее   в  пивоварне   за  потолочную  балку  и  как  отец  того  солодильщика,
наработавшись  с парнями в солодовне, усталый  и измаявшийся,  поднимался по
лестнице да и уселся на ступеньку, а тут кап-кап, кап-кап, в темноте на него
что-то закапало, и отец перепугался,  побежал  в служебку, глянул  на себя в
зеркало и увидел, что он весь в крови, и тогда он подумал, что на него капал
водой злобный карлик -- пугало всех пивоваров... а потом солодильщики пошли,
прицепив к шесту фонарь, и увидели за балками ощеренную лошадиную голову, из
которой  капала кровь.  И дядюшка Пепин,  рассказывая  нам об этом,  все еще
боялся, и мы боялись тоже, потому  что никто не сумел разубедить его  отца в
том, что за лошадиной головой сидел карлик...
     Второй  марионеткой,  обитавшей в  городке,  была  старая Лашманка,  та
самая, которая носила и зимой, и осенью, и весной по десять юбок и платков и
в старых башмаках наподобие  футбольных бутсов бродила по городку с жестяной
кружкой, это было все  ее имущество; подобно Диогену, что носил с собой одну
только деревянную чашу и ночевал в бочке, Лашманка, разжившись супом, куском
хлеба  и  объедками, споласкивала свою кружку, и  выпрашивала чаю с ромом, и
наливала его туда же... Вот так  она и ходила,  обмотанная своими  юбками  и
платками,  которые хранила в укромном уголке в старом  здании суда;  лишь  с
наступлением  летней  жары она  облачалась в  занавески и,  обмотанная этими
занавесками,  словно шелкопряд, с  накрашенным  личиком бродила по  городу и
раскланивалась в  ответ на поклоны, которые  ей никто  не отвешивал,  но она
считала себя дамой из  высшего света и раздавала нам, мальчишкам, и всякому,
кто к ней обращался, свои владения,  ибо ей принадлежало  множество  земель,
больше,  чем у князя Лихтенштейнского, а еще она  говорила, что дворов у нее
только девяносто девять, потому что,  будь их сто,  ей пришлось  бы посылать
императору  в Вену  своих солдат... Все парни кричали ей: "Эй, баба, оседлай
быка!" А она обзывала их негодяями, защищая так свое дворянское достоинство,
потому что она была графиня... Летними ночами она спала на скамейках, а если
шел  дождь,  то  на  открытой  веранде перед зданием суда;  она ночевала и в
церкви, а когда подмораживало, она спала в  старом  здании суда  под архивом
города Нимбурка,  там она спала, закутавшись в свое тряпье  и мечтая о  том,
как распорядится  своими  дворцами  и  замками, лесами  и  прудами,  кому их
раздаст. И  вот однажды, когда  она  так состарилась, что никто уже не знал,
сколько ей лет,  она брела по улицам  и  площадям,  по-прежнему счастливая и
накрашенная, и вполголоса  перечисляла все свои владения, боясь  забыть хотя
бы  об  одном замке  или усадьбе.  Сильно похолодало, и она  вошла в церковь
святого Илии и, чувствуя себя счастливой оттого, что наконец знает  все, что
принадлежит  ей  в ее царстве, свернулась клубочком  в  часовне,  куда никто
никогда не  заглядывал  и  где нынче  устраивают  рождественский вертеп, там
свернулась  она  клубочком, потому  что в  тот  день  было очень холодно,  и
церковный  сторож,  обойдя  сумрачный  храм,  запер  его, и старая  Лашманка
замерзла  в  часовне,  свернувшись  калачиком,  с  нарумяненными   щеками  и
счастливой улыбкой на лице; такой ее и  нашли утром. Дева Мария, которой она
ходила  молиться в церковь святого Илии, сама  Дева  Мария  забрала  ее  той
морозной  ночью  к  себе на  небо,  в царство,  о  котором  и  мечтала  пани
Лашманова, она воссела в царстве нищих духом, и я частенько вижу ее, но не в
юбках и платках, а так, как ходила она по городку: обмотанная занавесками, с
нарумяненными щеками и в свадебной фате; так выглядела  бы стареющая Офелия,
с красотой нежной,  как снег, и она грезила о  тоскливой  свободе, и вежливо
кланялась, и помавала рукой своим подданным...
     А   вот  и   Пепа   Пацлик,   маляр,  который  так   неудачно   упал  с
железнодорожного  моста,