го  из свистунов  полицейский повел  сквозь
толпу к  подъезду... и мне уже ни к чему был слезоточивый газ, я и  без того
тихо плакал над тем, что боги, кажется, и вправду умерли, и сгинули Геракл и
Прометей,  сгинули  силы,  на которых  держался мир, и  остался единственный
светоч, пылающий, будто неопалимая купина:  молодой  студент, который  в миг
самосожжения был самим собой. Будь я в ту минуту  подле него,  я на  коленях
умолял  бы его  пылать, но  только иначе: пылать словом, которое  обросло бы
плотью и  поддержало тех, кто не  пылает  или пылает  душой и в душе.  Но --
свершилось. Господи, если возможно, да минует меня  чаша сия... даже Христос
не хотел быть распят. Но вот от спички, какой зажигают бенгальский огонь или
сигарету, сгорело все  смертное, что есть в человеке,  и осталась  одна лишь
память,  которая  воспламеняет теперь протестующих против чужих войск в этой
стране. Я  же тогда шагал с поникшей головой и вдруг осознал, что мне уже не
раз встретились тянущиеся ввысь девичьи ладони,  сомкнутые так, чтобы пальцы
не поранили хрупкие букетики гвоздик, а поверх букетов я видел глаза молодых
женщин, распахнутые  так широко,  как  если бы  они шли  к причастию  или на
концерт Баха; я двинулся вслед  за  одной такой бутоньеркой: она постояла на
тротуаре  близ  святого  Вацлава,  потом,  провожаемая  взглядами  зрителей,
ступила  на  проезжую  часть,  помедлила,  замерев, но  молодой  полицейский
незаметным  жестом  направил  ее  на противоположный тротуар. Была  половина
четвертого, а  уже  позже  внизу, у  закусочной  "Крона",  собралась  группа
панков,  и  такой  же молодой  полицейский  дрожащими  пальцами перелистывал
документы  одного  из них,  на скамейке  лежали в  футлярах  их  музыкальные
инструменты,  они   были  панки,  но  в   их   глазах  светились   улыбки  и
умиротворение,  и я  стыдился  того, что достиг глубочайшей опустошенности и
величайшего беспокойства,  но ни на  что  больше не гожусь; если бы  я  хоть
получил какую-нибудь  премию, какой-нибудь диплом за свои книги, мне достало
бы  твердости  поджечь  хотя  бы эту  бумажку,  удостоверяющую  то, чем я не
являюсь, ибо,  будь я  тем, кем кажусь и за кого меня держат мои читатели, я
бы с нежностью взял из рук  той девушки ее дрожащую бутоньерку и положил под
копыта коня святого Вацлава...  но я знаю, что на это меня не станет и что я
получил бы по  заслугам, если  бы  мне  ненароком перебило хребет  струей из
водомета или острой иглой слезоточивого газа выкололо  глаза,  как вырвал их
себе из глазниц настигнутый Роком царь Эдип.
     Однако как  это  дешево, пан Грабал, повторять за Хайдеггером, что боги
покинули этот  мир, что сгинули и Геракл, и Прометей; фразы эти, пан Грабал,
красиво звучат,  но  стоят  не  больше,  чем  сто  граммов  зельца  за крону
двадцать,  ибо герр  Хайдеггер доказал, что  хотя старые боги, быть может, и
вправду  умерли, но рождаются  новые, которым придется заплатить за все так,
как заплатил, отняв себе ухо, Винсент Ван Гог.
     Что,  собственно,  случилось  в  городе  в  эти два дня?  Полагаю,  что
вооруженная сила полиции и  народных дружин грубо  вмешалась в  дела молодых
людей, создавших культ своего святого; полагаю,  что эта сила присвоила себе
право  переступить  грань допустимой  самозащиты,  карая  людей,  которые не
применяли ни  огнестрельного  оружия, ни  дубинок, ни булыжников, а  имели в
своем арсенале только слово да свисток из двух  пальцев,  а еще с ними  было
дитя в  коляске,  но не так, как  у Одиссея,  которому  в борозду,  когда он
пахал,  цари  положили его сына, чтобы заставить  его  вступить  в Троянскую
войну...  И что  же? Глаза  омоют  слезы -- да  и офтальмология  эффективнее
слезоточивого газа; одежда высохнет -- или будет куплена  новая; задержанных
в конце концов выпустят,  и жизнь вернется  в старое русло... В самом  деле,
пан Грабал, в старое русло? Отнюдь! Эти молодые люди, которые там были  явно
или  в  душе  и  душою,  выказали  определенную сопричастность, определенную
солидарность   и   совершенно  определенное  стремление   к  Добру,  каковое
непременно даст свои плоды в будущем.
     И вот  так  я  сидел в "Золотом  тигре", размышляя, как всегда: если бы
боги были  ко мне благосклонны, с какой  бы охотой  я намертво отрубился  за
кружкой пива -- но я сидел, слушая подробности этого великого Понедельника и
великого  Воскресенья,  и из передаваемых  мне  горящими  глазами  сообщений
соткался гигантский гобелен, который теперь невозможно истребить  или сжечь,
ибо явью стали его  сюжеты,  вышитые самой  жизнью, а  то, что наступило, не
отступит. Так  грезил  я в  "Золотом тигре" о своей смерти, ох, эта моя пара
кружек  пива,  нынче я  выпил  их шесть,  и все, что я слышал, все,  во  что
вслушивался, выплеснулось куда-то мимо, и я просто продолжал слушать людской
гомон, который для меня был лишен всякого смысла, а потом  я расплатился, но
кто-то мне заказал еще кружку, и я  наконец вышел в ночь, поднял голову и по
обыкновению загляделся на  небо, небо святого  Илии: ночь  будет холодная  и
звездная,  и наискосок от моего окна на шестом этаже я увижу сегодня вечером
серпик;  и я побрел.  Парижская  улица  уже  затихла,  проехала  полицейская
машина,  бесшумно  остановилась,  оттуда  вышел  человек,  который  принялся
засовывать за автомобильные дворники штрафные квитанции тем, кто  встал там,
где стоянка  запрещена,  потом  фары бесшумно повернули к  "Мэзон  Оппельт",
откуда  с шестого этажа хотел  когда-то выброситься Франц Кафка, и я остался
на Староместской один... присел на первую попавшуюся скамейку и задумался...
напротив возвышался памятник Яну Гусу, тому  самому,  при сожжении  которого
некая старушка подбросила  хворост  в огонь, чтобы  Ян Гус лучше горел,  его
памятник  посреди площади  тонул во  тьме, а  дворец  Кинского,  как  и  вся
восточная сторона площади, был озарен ярким неоновым светом, так что на фоне
розовых и  бежевых  стен  дворцов и домов отчетливо выделялся черный  силуэт
памятника... и  так я сидел один, но вот подросток вскочил на скамью и начал
перепрыгивать с сиденья на сиденье, а из самого сердца Староместской донесся
тихий голос флейты, такой тихий и такой настойчивый голос флейты... он будто
бы струился  из  одиночества,  с пастбищ,  с затерянного озера,  этот  голос
флейты брал за душу и  сам по себе, но еще из-за  того, что несколько  часов
назад  отсюда  отбыли  последние машины со слезоточивым газом и  водометами,
последние  машины  с  овчарками, великолепными  немецкими овчарками, которые
сейчас наверняка  сидят  в своих  вольерах,  отдыхая после тяжкого  труда  в
воскресенье  и  понедельник... а  тут,  на Староместской, льется  из  самого
сердца памятника  голос флейты, я было даже  испугался,  встал, поднял руку,
повернул  голову...   да,  это  был  голос  флейты,  что  наполнял  площадь,
поднимаясь  из не вянущего даже  зимой  кустарника, над  которым возвышается
статуя Яна Гуса; промелькнуло  несколько ночных прохожих,  в пустоте площади
гулко  отдавались  голоса,  но никто не остановился,  их шаги  по  диагонали
пересекли   Староместскую,  от   Железной   к   Парижской,  от   Длоугой   к
Мелантриховой, а потом  голос  флейты оборвался, наступила тишина, звенящая,
как  натянутая  струна, и  я видел,  как над бордюром вокруг памятника  Гусу
раздвинулись ветки и кто-то спрыгнул на мостовую, на которую падал отблеск с
залитых светом стен, а следом от темного памятника отделилась вторая фигура,
которая катила  перед собой детскую коляску, и  из черной  темноты памятника
под  яркий  свет против бывшей аптеки "У Единорога"  шагнула молодая  пара с
детской  коляской, где, наверное,  и  лежала  эта  волшебная флейта,  и я  с
писательским любопытством засмотрелся на окно во втором этаже бывшей аптеки,
вспоминая,  что здесь  был  салон  пани  Герты  Фанты,  который  во  времена
Австро-Венгрии посещали Франц Кафка, Альберт Эйнштейн, Рудольф Штейнер, Макс
Брод и польские поэты... а волшебная детская коляска свернула на Королевскую
дорогу, со стороны Парижской вынырнуло такси, подняв руку,  я  остановил его
светящийся на крыше гребешок... а усевшись, я вдруг понял, что эта волшебная
флейта   звучала  ровно  на  том  месте,  где   осуществляется  вертикальная
космическая  связь... Верю, что власть над  народом благодеяний Твоих  вновь
вернется в руки Твои...

     P.S.
     А дома я отыскал конец третьей главы "Бесплодной земли" Т.С.Элиота  и с
шестого  этажа  декламировал  эти строки луне:  "Горящий горящий  горящий  О
Господи Ты выхватишь меня О Господи Ты выхватишь горящий".
     А в  примечаниях я  прочитал, что этот текст --  из  "Проповедей огня",
которые сложил Будда.

     Керско, вторник, 17 января 1989 года
НОЯБРЬСКИЙ УРАГАН
     (фрагменты)

     Дорогая Апреленка,
     сейчас вечер семнадцатого ноября, мои кошечки уже свернулись клубочком,
прижавшись друг к другу, и сопят себе  в лапки,  я же вышел к выкрашенному в
белый цвет забору в темную звездную ночь, а за мной увязался Кассиус, черный
котенок,  я взял его на  руки, и на  северной  стороне небосклона расплылось
огромное  розовое пятно, это было северное  сияние, которое я там уже не раз
видел, полярное  сияние, украшенное  сверкающими звездами... и  я понял, что
это пурпурное знамение неба  тоже  не предвещает ничего хорошего... Я  знал,
что в Праге  разрешили  провести мирную  демонстрацию  со  свечами, шествие,
которое  начнется  у  часовни  на Альбертове  и проследует тем  же путем, по
которому пронесли  гроб  с телом  студента  Яна Оплетала, двадцать  восьмого
октября 1939 года  расстрелянного в Праге немецкими  оккупантами...  и вот в
небе  над  Керском   распростерся  розовый  занавес,  усеянный   сверкающими
звездами,  и  котенок  Кассиус испугался,  а  я,  держа его  на руках, ходил
туда-сюда  вдоль белого забора и  понимал, что это нежное северное сияние не
сулит ничего хорошего, что это зловещий знак...
     Как  я  жил в Праге  пятьдесят лет тому назад? Я,  Апреленка, обитал на
Франтишеке и пятнадцатого ноября тоже пошел на демонстрацию, на похороны Яна
Оплетала, но  на Парижской встретил приятеля с юридического факультета, и он
ввел меня в соблазн, так что на Целетной улице мы заглянули в "Боуду" выпить
будейовицкого пива и за этим занятием  переждали все то, что случилось в тот
день  в  Праге...  А потом  я  отправился  спать;  там,  в том  доме,  где я
квартировал, внизу был кабачок,  который назывался "У  Седмиков", новости  с
улиц  доходили самые ужасные, настроение  у  всех было  подавленное, один из
посетителей  насыпал себе  на тыльную сторону  руки нюхательный табак  и так
сильно дунул, что пан Седмик чихнул --  и парик, который он носил, слетел  с
его лысины,  но  его  помощница  Марженка  не засмеялась, как  обычно, да  и
остальные  посетители не улыбнулись, все словно  воды в  рот набрали, а  пан
Седмик  опять натянул свой  парик, сказав  только,  что сейчас не время  для
дурацких шуток... И я  пошел спать. Моей квартирной хозяйкой была тогда пани
Ольга Риссова,  она тоже выглядела  печальной и жалела нас;  нас, жильцов, у
нее  было  трое,  мы  двое  изучали  право,  а  третий  работал поваром,  он
возвращался среди ночи и всякий раз без сил валился на постель, а  храпел он
так,  что я затыкал себе уши хлебным  мякишем...  А  на другое утро в начале
одиннадцатого  я отправился  на факультет  и,  взглянув  на  лестницу  перед
главным  входом,  увидел  такое...   Немецкие  солдаты  гнали   по  ступеням
студентов,  били их  прикладами  в спины, из актового  зала и  из  коридоров
выбегали все  новые и  новые перепуганные молодые  люди, и всех  их  солдаты
заталкивали  в  военные  грузовики,  а затем  немцы  подняли  борта  и  сами
запрыгнули в кузов... я стоял в ужасе, ведь, приди  я на полчаса пораньше, я
разделил бы судьбу своих  товарищей; машины тронулись с места, и  я  слышал,
как  мои  однокашники  поют  гимн  "Где  родина  моя?"...  и  я  понял,  что
происходит,  и  когда я  вернулся домой, мой  коллега  Суханек и  повар  уже
собирали вещи,  я  тоже уложил свой  чемодан, и мы, испуганные, простились с
нашей плачущей квартирной хозяйкой... и  от всех людей, попадавшихся нам  по
пути  на вокзал, откуда  мы  хотели  разъехаться  по домам,  исходил страх и
ожидание того,  что потом  и случилось: закрыли  высшие учебные  заведения и
семнадцатого   ноября  казнили  двенадцать   студентов,   а  тысячу   двести
арестованных по общежитиям отправили в Заксенхаузен.
     Вот о чем, Апреленка, я вспоминал семнадцатого  ноября этого года, пока
ходил  с черным  котенком Кассиусом  под  розовеющим  небосклоном,  усеянным
сияющими  звездами,  и  я  предчувствовал и, можно сказать, знал, что в этот
вечер шествие  по  Праге  со  свечами  добром  не  кончится,  что-то  должно
случиться, и я боялся, потому что люди, приехавшие во второй половине дня  в
Керско, говорили,  что  в  верхней  части  Карловой  площади, со  стоянки  у
больницы, еще  утром убрали  все припаркованные там  легковые машины,  чтобы
освободить место для тяжелой техники МВД...
     Собираясь, Апреленка,  живописать  Вам  дальнейшие  мои  странствия  по
Сочиненным Штатам, как Вы их однажды назвали, я упрекал себя, что не остался
в Праге,  дабы увидеть то, что еще не случилось, но уже  носилось в воздухе,
Прага всю эту неделю пребывала  в  состоянии истеричного возбуждения,  точно
так  же, как пятьдесят лет тому назад, когда я  тоже  боялся и  когда тысячи
студентов отправили в концлагерь,  а двенадцать  из них расстреляли... я сам
по чистой случайности избежал тогда подобной участи, а после этого устроился
на работу в канцелярию нотариуса в Нимбурке...
     А еще я вспоминаю, как  мы с моим приятелем Иркой Ержабеком пили пиво в
"Гранде"   и   вечером,  шагая  по   опустевшей  уже   площади,  болтали  на
невообразимой смеси чешского с немецким, мы громко и с насмешкой говорили на
искаженном  немецком языке,  и тут из  гостиницы "На Княжеской" вышли двое в
плащах с девушкой, и один из них схватил меня за горло и заорал "Хальт!",  с
безумным  взглядом он душил  меня  и  чуть  ли не по  земле волок к военному
автомобилю... когда же он, продолжая сжимать мое горло, открыл дверцу, к нам
подбежала та девушка с криком: "Ганс, немедленно отпусти парня,  ты  слышал?
Немедленно, не то я тебя брошу... Ганс! Ганс! Иначе  ты меня уже никогда  не
увидишь!". И, повернувшись, она скрылась в  Почтовом переулке, Ганс отпустил
меня и устремился за ней, а я побежал на Мостецкую улицу, а потом через мост
к  пивоварне,  так  благодаря  этой  девушке  я  во  второй  раз  спасся  от
концлагеря, ведь это был гестаповец, который за  издевательство над немецким
языком и  оскорбление германского рейха наверняка отправил бы меня  в Колин,
где исчезали патриоты нашего нимбуркского края. В Колине же гестаповцы умели
говорить  и  по-чешски,  потому  что  это  были судетские  немцы...  Ich bin
wetterkrank.
     Вы, Апреленка, конечно, удивлены, почему я  wetterkrank. В молодые годы
я живал среди немцев в Судетах, это было еще до Гитлера,  когда наши немцы в
пограничье держали себя вполне пристойно, так что было принято посылать туда
детей, чтобы они выучили немецкий. Я ездил в Цвикау, где жил  у фрау Плишке,
портнихи, и ходил с местными немцами  купаться, а в  нашей пивоварне в  свою
очередь  были две  девушки из  Цвикау, Герда  Фити  и  Лори... фамилию  я не
помню... и  вот в  этом самом городке  Цвикау я слышал, как немцы  в  плохую
погоду говорили: "Ich bin wetterkrank!" -- и  отправлялись  пить пиво,  иной
раз позволяя себе и рюмку  шнапса... и  это, Апреленка, во  мне живо до  сих
пор: когда я мучусь мировой скорбью, я wetterkrank и иду выпить пива, а то и
рюмочку  чего  покрепче...  А  в  тридцать шестом году, Апреленка,  мы опять
приехали погостить в Цвикау, но тогда уже были Гитлер  и Конрад Генлейн... и
наши немцы  изменились, они уже не  были такими благожелательными, а  стали,
наоборот,  гордыми,  и они  давали  нам  понять, что Гитлер  для  них бог, а
столица уже  не Прага, а Берлин... Тогда мы съездили туда в последний раз, и
все это, как вы  знаете,  закончилось катастрофой:  наступил  Мюнхен, Судеты
достались рейху, а в  марте рейх подчинил  себе  и остальную Чехословакию, а
потом  настала та осень, двадцать восьмое  октября, закрытие  высших учебных
заведений, смерть  Яна Оплетала и расстрел двенадцати студентов семнадцатого
ноября...  а  я работал в канцелярии  господина  нотариуса и  был свидетелем
того,  как после  покушения на наместника  Гейдриха  казнили моих сограждан,
патриотов  и  коммунистов...  После этого  я, Апреленка,  стал  дежурным  на
железнодорожной станции  Костомлаты  близ Нимбурка, и там я опять по  чистой
случайности  избежал  смерти, когда  партизаны разобрали  недалеко  от  моей
станции рельсы, а в  это  время ехал  поезд с эсэсовцами,  и  меня  посадили
заложником  на паровоз,  я  до сих пор  чувствую на спине  стволы эсэсовских
пистолетов,  и только начальник поезда, поглядев мне  в  глаза, все понял...
остановил поезд, повел подбородком -- и я слез  по лесенке паровоза и пешком
вернулся  на  станцию,  и  хотя  уже стояла  весна,  от  того,  что  со мной
приключилось,  я  был  wetterkrank...  А за  три  месяца  до  того,  как мне
помнится, партизаны взорвали  рядом  с моей  станцией поезд  с боеприпасами,
состав из открытых  платформ, я  же стоял  на перроне и  наблюдал за этим, а
потом ощутил  ударную  волну, все  пятнадцать  вагонов взлетели  на  воздух,
образовав едва ли не атомное облако... А  потом были эсэсовцы в моей конторе
и  расследование с  револьверами на  столе  возле телеграфного аппарата,  но
немцы меня не расстреляли, они  еще на следующий  день приехали  за мной, но
затем отпустили, мне по  обыкновению  повезло, только от всего этого я опять
был wetterkrank...
     И вот  сегодня  вновь  семнадцатое ноября, и по Праге движется  шествие
студентов  со  свечами,  начавшееся от Института  патологии  на  Альбертове,
откуда  пятьдесят лет  назад отправилась  похоронная  процессия с  телом Яна
Оплетала...  Сегодня семнадцатое ноября, уже  семь часов вечера,  я брожу  с
негритенком  Кассиусом Клеем, моим  котенком, на  руках, белый  забор, белый
штакетник, который красила еще моя жена, белые планки освещают мне дорогу, я
вышагиваю  туда-сюда,   а   над  Керском  все  еще  стоит  северное  сияние,
нежно-розовое  и при этом зловещее марево на небосклоне, посреди  которого в
морозном  воздухе сверкают звезды... я думаю об этой  студенческой процессии
со  свечами,  о разрешенном шествии,  направляющемся  с Альбертова к  могиле
Карела  Гинека  Махи  на  вышеградском  Славине...  Однако  северное  сияние
нагоняет  на меня страх, и я, Апреленка, боюсь, что все произойдет не совсем
так,  потому  что  вдоль  Карловой площади стоит  тяжелая техника МВД,  а  в
близлежащих  улицах  уже  наготове  машины  -- этакие  клетки  для перевозки
арестантов  или  людей,  каких  отлавливали  во  время  последних   пражских
демонстраций... в  северном сиянии,  в  этом  нежно-розовом зловещем  мареве
блещут звезды... и я опять wetterkrank, и даже черный котенок Кассиус дрожит
у меня на руках...
     Дорогая  Апреленка, я как раз вспомнил,  что маленького Франца  Кафку с
Целетной  улицы,  а позже  -- из дома  "Минута"  водила через  Староместскую
площадь и  далее по Тынскому переулку  на  Масную,  где была немецкая школа,
горбатая служанка, она  даже вела его за руку...  теперь  я  понимаю, почему
маленький Кафка боялся... тогда, в тысяча восемьсот девяносто втором году, в
Праге и особенно в Старом Месте ссорились и дрались чехи  с немцами, так что
австрийское  правительство  даже  объявило  чрезвычайное  положение...  а  в
девяносто седьмом  эти стычки между чехами и немцами  коснулись  и евреев...
Антисемитизм  разгорелся  с  новой  силой,  и  для  евреев  это  вылилось  в
"декабрьский  ураган"...  Представители средних  слоев еврейства, Апреленка,