от холода, потому
что  нигде уже не было  бумаги,  подошла вплотную ко мне  и напала  на меня,
крохотная мышка  прыгала  вокруг на задних лапках и хотела  укусить или даже
опрокинуть меня навзничь, а может,  ей хотелось  всего лишь  сразить  врага,
всей  массой  своего  мышиного тельца она  наскакивала на меня и  кусала мою
мокрую подметку, я то  и дело бережно  отпихивал  ее, но мышка снова и снова
бросалась на подметку, и в конце концов, совершенно запыхавшись, она уселась
в уголок и уставилась на меня, она смотрела мне прямо в глаза, и я задрожал,
потому  что в мышиных  глазках  таилось  в тот  момент  нечто  большее,  чем
звездное небо надо мной, большее, чем нравственный закон внутри меня. Ударом
грома прозвучали в моей голове  слова Артура Шопенгауэра:  высший закон есть
любовь,  а  любовь есть  сострадание, я  понял,  почему Артур  так ненавидел
могучего  Гегеля, и  меня  порадовало,  что  ни  Гегель,  ни  Шопенгауэр  не
командовали  противоборствующими армиями, ибо эти двое вели  бы именно такую
войну,  какую  ведут  нынче два крысиных клана  во  всех  каналах  и  трубах
пражских подземелий. Сегодня ночью я чувствовал себя таким несчастным, когда
лежал поперек кровати под балдахином из толстых брусьев, державших две тонны
книг, и вглядывался  в  полутьму,  проникавшую в комнату со скупо освещенной
улицы;  сквозь щели между досками я видел корешки книг, и в  тишине  до меня
внезапно  донесся  скрежет мышиных  зубов,  я услышал, как  они трудятся  на
навесе над моей кроватью,  а из нескольких  книг раздался  такой звук, что я
пришел в ужас, там как  будто  тикал секундомер, а ведь  где есть мыши, там,
прямо  над моей  головой,  непременно появится  и мышиное гнездо, а где есть
гнезда, спустя несколько  месяцев возникнет целая мышиная  деревня,  а через
полгода  --  мышиный поселок,  который  по закону  геометрической прогрессии
через  год превратится  в  городок,  и его жители  смогут прогрызть  доски и
брусья насталько, что однажды (чего уже и ждать недолго!), когда их коснется
мой  голос, или же моя рука неосторожно притронется к ним, на меня обрушатся
добрых  двадцать центнеров книг,  и мышки  отплатят мне за все те брикеты, в
которые я их запрессовывал. И вот я лежал в полудреме, совершенно измученный
звуками у меня над головой, и, как всегда, в этих прерывистых грезах явилась
ко мне в виде Млечного пути маленькая  цыганка, любовь  моей юности, цыганка
тихая  и простодушная, та  самая, что,  поджидая меня возле  пивной,  всегда
выставляла в  сторону  одну  ногу, как это делают  балерины, стоя  в  первой
позиции, очаровательная красавица моей юности, о которой  я уже давно забыл.
Все ее тело было покрыто  потом  и жиром,  благоухающим мускусом и  помадой,
если я ее гладил, мои пальцы блестели от свежего масла, от нее пахло оленьим
салом, она  ходила в одном и том же дешевом платье, испачканном подливками и
супами, сзади  это платье было  все в пятнах от известки и трухлявого дерева
-- потому что она носила  мне из развалин истлевшие бревна и доски, я помню,
как впервые встретил эту цыганку, было это в конце  войны, я  возвращался из
пивной, когда она пристроилась за мною и пошла следом, я говорил с ней через
плечо,  она  все время держалась у меня за спиной и  не  позволяла подождать
себя;  не  обгоняя  меня,  она  просто  семенила за мной  в своих  бесшумных
башмаках... да-да,  так оно и  было,  я  вышел от "Горкого" и на перекрестке
говорю, что,  мол,  до свидания, мне пора,  а она отвечает, что ей  в ту  же
сторону, куда иду я, и я зашагал по Людмилиной улице, а в конце говорю, мол,
до  свидания, мне  пора домой,  а она сказала, что  ей  в ту же сторону, и я
нарочно дошел до самой Жертвы и там протянул ей руку -- мне, мол, надо вниз,
а она ответила,  что ей  туда  же, и  мы  пошли дальше,  а внизу, на Плотине
Вечности,  я  сказал,  что  уже  добрался до  своей  улицы  и что  нам  пора
прощаться, а она прошептала, что идет туда же, куда и я, и я остановился под
газовым  фонарем возле нашего дома и  говорю --  прощай, мол, я  уже  стою у
самого  дома, а она отвечает, что тоже тут  живет, тогда я  открыл  дверь  и
пропустил ее вперед, но она хотела, чтобы первым на темную лестницу, ведущую
наверх, вступил я, и я вошел, там были еще три  квартиры, сдаваемые жильцам,
и вот я поднялся по ступенькам во двор и направился к своей двери, а когда я
отпирал ее, то повернулся к девушке и сказал "до свидания" и что я уже дома,
но  она мне ответила, что тоже уже дома, и вошла  ко мне, и спала со мной  в
одной постели; когда же я проснулся,  ее уже не было, только постель у стены
хранила ее тепло.  И я нарочно  стал возвращаться  домой по ночам, но стоило
мне подойти к лестнице,  как я уже видел цыганку -- она сидела на ступеньках
перед дверью, а под окном белели доски и распиленные бревна из развалин; как
только  я  отпирал замок,  она  поднималась, как кошка, и  проскальзывала  в
комнатку, а потом мы все время молчали,  я приносил пиво в огромном кувшине,
туда  входило  целых  пять литров, а  цыганка между  тем растапливала  печь,
чугунную  плиту,  в которой гудел огонь даже при открытой дверце, потому что
над этой  комнаткой  высилась очень  большая труба:  прежде  тут  помещалась
кузница, и при ней была  лавка;  цыганка всегда готовила одно и то же, гуляш
из  конской  колбасы с картошкой,  а  потом она  усаживалась возле  открытой
дверцы,  подбрасывала туда  дрова,  и всю  ее заливал желтый свет,  и по  ее
рукам, и  шее, и по непрерывно меняющемуся повернутому ко мне в профиль лицу
стекала  золотая  струйка пота, так  ей  было жарко, а  я валялся  одетый на
кровати и вставал, чтобы глотнуть из кувшина; напившись, я протягивал кувшин
цыганке, она держала этот гигантский сосуд обеими руками, и, когда она пила,
я  слышал,  как  движется ее глотка, и еще она негромко  постанывала,  точно
водяной насос где-то вдалеке; поначалу я думал, что она подкладывает дрова в
печку и  беспрерывно  топит ее лишь  для того, чтобы  угодить мне, но  позже
понял, что это шло у  нее изнутри, что огонь таился в ней самой и что она не
могла  существовать без огня. И так вот я жил с этой цыганкой и даже не знал
ее имени,  а она не знала, и  не хотела, и не нуждалась в  том, чтобы знать,
как зовут меня, тихо, молча встречались мы по вечерам, я не давал ей ключей,
она всегда поджидала меня,  иногда, испытывая ее, я  нарочно  возвращался за
полночь и, отпирая  дверь, замечал, как мимо  меня  прошмыгивала  тень, и  я
знал, что цыганка уже в  комнате и  что  спустя  минуту она чиркнет спичкой,
подожжет бумагу -- и в печи заполыхает пламя, оно станет гудеть и без устали
пожирать  дрова, которых цыганка натащила под окно столько,  что  хватит  на
целый месяц. А еще, когда мы этак вот молча ели, включив лампу, я видел, как
цыганка  ломала  хлеб,  будто  причащаясь: ломала, а  потом  собирала с юбки
крошки  и бросала их в огонь, принося ему жертву. А потом мы, лежа на спине,
глядели  на потолок, где извивались переливчатые тени и отблески, лампу мы к
тому  времени выключали, и, когда я шел за стоявшим  на  столе кувшином, мне
казалось, что я двигаюсь внутри аквариума, полного колышущихся водорослей, а
порой мне  чудилось, что я иду светлой ночью по лесной чаще -- так трепетали
вокруг  тени;  пока  я пил,  я всегда  оборачивался и смотрел на  обнаженную
цыганку, которая лежала  и глядела на  меня, и  белки  ее глаз  сияли; в  те
мгновения  нам удавалось разглядеть друг друга куда  лучше, чем  при сильном
свете,  я  вообще  любил  сумерки,  единственное  время  суток,  когда  меня
охватывало предчувствие  чего-то великого; в  сумраке, в полутьме все вокруг
хорошеет, все улицы, все площади,  все  люди  под вечер, когда идут куда-то,
кажутся  красивыми,  как  анютины  глазки...  я  и  сам  представлялся  себе
прекрасным юношей,  я  с  удовольствием  гляделся  в  сумерках в зеркало,  с
удовольствием смотрелся  в  стекла  витрин;  мало  того,  если  я в сумерках
прикасался  к своему лицу, то  обнаруживал, что у меня нет ни единой морщины
-- ни  вокруг рта, ни на лбу -- и что с приходом сумерек настает в обыденной
жизни пора, имя которой красота.  В открытой печи пылали раскаленные уголья;
нагая цыганка снова поднялась, и, пока она шла, я заметил, что  от всего  ее
тела,  обведенного  желтым контуром,  исходит сияние  --  точь-в-точь как от
Игнатия Лойолы на фасаде церкви на Карловой площади. И, отхлебнув, она опять
возвращалась и  ложилась на меня, поворачивала голову так, чтобы видеть  мой
профиль, и  пальцем обводила  мои  нос  и  губы; она  меня  почти  совсем не
целовала, и я ее тоже не целовал, мы все говорили друг другу руками, а потом
мы  просто  лежали  и  глядели на  отблески,  отбрасываемые чугунной  печью,
которая испускала  из своих недр  причудливый  свет,  родившийся  из  смерти
дерева. Нам не хотелось ничего, кроме одного -- жить так вечно и бесконечно,
как будто мы все  давно уже друг дружке сказали,  как будто мы были  рождены
вместе   и   никогда  не  разлучались.  Когда  настала  осень  того   самого
предпоследнего  года Второй мировой войны, я купил  синюю оберточную бумагу,
нитки, моток суровых ниток, клей и целую неделю (в это время за пивом ходила
цыганка)  на  полу клеил и  собирал воздушного змея;  я подтянул  противовес
нитками,  чтобы змей  поднимался  прямо  вверх,  к  небу, а потом мы  быстро
смастерили  длинный  хвост,  и цыганка привязала  к нему, как я  ее  научил,
бумажных голубей; и вот  мы вдвоем  отправились на Окроуглик,  и я подбросил
змея в  небо и ослабил  нить, а затем какое-то время удерживал суровую нитку
пальцами и потягивал ее, позволяя змею  взмыть  ввысь  и недвижно замереть в
небе...  только хвост его выписывал букву S,  и цыганка прижимала  ладони  к
щекам, и над пальцами виднелись ее распахнутые от удивления глаза... А потом
мы сели, и я ослабил  нитку и дал цыганке подержать  змея  в небе, а цыганка
кричала, что змей  унесет ее  на небеса,  что она  уже чувствует,  как летит
вверх, подобно Деве Марии, я обхватил ее за плечи -- мол, если  взлетим, так
уж оба, но  цыганка вернула  мне моток, и мы продолжали  сидеть,  и  цыганка
склонила  голову мне на плечо, и меня внезапно  осенило, что надо  отправить
змею весточку, и я передал нитку цыганке, но она снова  испугалась, что змей
возьмет  ее на небо и что она  меня никогда больше не увидит, тогда я вбил в
землю колышек  с привязанной  к  нему ниткой,  вырвал из  блокнота листочек,
черкнул  записку, прикрепил ее  к  нити и снова  взялся за моток,  а цыганка
принялась кричать, она  тянула руки к  записке,  которая рывками поднималась
вверх по  нити, мои пальцы  чувствовали, как сильно тянет змей,  любой порыв
ветра  там,  наверху,  передавался  через  пальцы всему моему телу,  а когда
послание достигло противовеса,  я  ощутил  прикосновение  змея  и  задрожал,
потому что  змей  внезапно стал Богом, а я -- Сыном Божиим, а нить -- Святым
Духом, посредством которого человек доверительно общается и беседует с самим
Богом.  И мы  еще несколько раз запускали  змея  в  небо, цыганка осмелела и
держала нитку, дрожа точно так же, как дрожал и я, она дрожала от  того, что
змея сотрясали  порывы ветра,  она  держала  нитку пальчиком  и  кричала  от
восторга... Однажды  я вернулся вечером домой, но цыганка меня не поджидала,
я зажег  свет и  до самого утра то и дело выходил  на  улицу,  но цыганка не
пришла, она не пришла и на следующий день, она вообще больше не пришла. Я ее
искал, но уже ни разу  мы  не  встретились  с  ней, крохотной,  как девочка,
цыганкой, простой, как неотесанное дерево, цыганкой, походившей на дуновение
Святого Духа, цыганкой, которая хотела  только  топить печь дровами, что она
приносила на  спине,  --  все эти тяжелые доски  и куски бревен из развалин,
куски дерева тяжелые, как крест, она хотела только готовить гуляш из конской
колбасы с картошкой,  подбрасывать в огонь деревяшки и  запускать  осенью  в
небо  воздушного  змея.  Позже  я узнал,  что ее вместе  с прочими  цыганами
арестовали  гестаповцы  и  отправили в  концлагерь,  и  оттуда  она  уже  не
вернулась, ее  сожгли в  печах то  ли  Майданека, то ли Освенцима. Небеса не
гуманны, но  я  тогда еще был  гуманен.  После войны,  когда  она так  и  не
вернулась, я сжег у себя во дворе воздушного змея вместе с нитью  и  длинным
хвостом, к которому привязывала бумажных голубей маленькая цыганка, чье  имя
я уже позабыл. Когда кончилась война, в пятидесятые, мой подвал бывал иногда
просто забит  нацистской литературой, и  я  с наслаждением, прислушиваясь  к
звучащей  во мне сонате нашей с цыганкой любви, прессовал кубометры брошюр и
книжек,  посвященных  одному  и  тому  же,  я  прессовал  тысячи  страниц  с
фотографиями ликующих  мужчин,  женщин и детей, ликующих стариков,  ликующих
рабочих,  ликующих крестьян, ликующих эсэсовцев, ликующих офицеров вермахта,
я с удовольствием швырял в  лоток  моего  пресса Гитлера со всей его свитой,
вступающего  в  освобожденный Данциг, Гитлера, вступающего  в  освобожденную
Варшаву, Гитлера, вступающего в освобожденную Прагу, Гитлера, вступающего  в
освобожденную Вену,  Гитлера, вступающего  в освобожденный Париж, Гитлера  в
его доме,  Гитлера  на празднике урожая,  Гитлера  с  его  верной  овчаркой,
Гитлера и воинов-фронтовиков,  Гитлера, инспектирующего  Атлантический  вал,
Гитлера, въезжающего в  оккупированные  города  Востока  и  Запада, Гитлера,
склонившегося над  военными  картами,  и чем  больше прессовал я  Гитлера  и
ликующих женщин,  мужчин  и детей, тем больше думал о своей цыганке, которая
никогда  не  ликовала, которая  хотела только подбрасывать  в печь дрова,  и
готовить гуляш из конской колбасы с картошкой, и ходить за пивом  с огромным
кувшином, она  хотела  только  ломать  хлеб,  как  при святом  причастии,  и
глядеть, открыв печную дверцу, на языки огня и пылающие угли, и вслушиваться
в мелодичное гудение пламени, в пение  огня, который  был знаком ей с самого
детства и который некиим  священным образом был  связан с ее народом; огонь,
свет  которого застилал скорбь и вызывал меланхоличную улыбку, и  улыбка эта
говорила о  том, как счастлива была цыганка... А теперь я лежу поперек своей
кровати, и  с балдахина  мне на грудь внезапно падает маленькая мышка... она
соскользнула вниз и  скрылась  под кроватью,  наверное, я принес  нескольких
мышек в портфеле или в кармане пальто, со двора тянет запахом уборной, скоро
будет дождь, говорю я себе, лежа на спине, я не могу пошевелить ни рукой, ни
ногой,  вот  до  чего довели меня пиво  и работа, ведь я за два дня вычистил
весь  подвал -- ценой гибели сотен  мышей, этих  покорных  зверюшек, которые
тоже хотели немногого -- грызть книжки и жить среди них, производить на свет
мышат  и  нянчить  их  в  гнездышке,  мышат,  свернувшихся   клубочком,  как
свертывалась  моя  цыганочка, прижимаясь ко  мне холодными ночами. Небеса не
гуманны, но есть нечто, что выше их, это сострадание  и  любовь, о которой я
долго забывал и наконец позабыл.

     VI

     Тридцать  пять  лет  я  прессовал  макулатуру  на  своем гидравлическом
прессе,  тридцать пять  лет я думал, что макулатуру и  бумажный  мусор можно
прессовать только  так,  как это  делал я, но нынче я  узнал,  что  в Бубнах
установили гигантский пресс,  который заменит  двадцать  таких,  как мой.  И
когда очевидцы  рассказали мне, что этот гигант делает брикеты в  три-четыре
центнера  весом  и их подвозят  к  вагонам на автокарах,  я сказал себе:  ты
должен пойти туда, Гантя, и посмотреть, ты должен это видеть, отправляйся-ка
туда с визитом  вежливости. И  когда я стоял  в Бубнах и  глядел на огромный
застекленный зал,  почти такой же  большой, как маленький вокзал Вильсона, и
слушал, как гудит огромный  пресс, меня начала бить дрожь  и я  не мог  даже
посмотреть на эту машину, какое-то время  я стоял, глядя  в  другую сторону,
потом  принялся завязывать шнурок  на башмаке и  все никак не мог посмотреть
этой махине в глаза. Такова уж моя натура, если я замечал в груде макулатуры
корешок и обложку какой-нибудь редкой книги, я не шел за ней сразу, а брался
за щетку  и начинал чистить вал моего  пресса, и только потом  вглядывался в
груду бумаги и проверял себя  --  достанет ли у меня сил взять эту  книжку и
открыть ее, и лишь проверив себя, я поднимал  книгу,  и она дрожала у меня в
пальцах, как букетик  невесты, стоящей возле алтаря. Такова  уж моя  натура,
когда я еще  играл в  футбол за наш  деревенский клуб, я  знал,  что  состав
игроков  вывешивают  в  застекленной  витрине  у  Нижней  пивной  только  по
четвергам, но  я  все-таки  приезжал  с  колотящимся  сердцем  уже  в среду,
останавливался, спустив  одну  ногу с  велосипеда, и  никогда не  мог  сразу
поглядеть на витрину, я рассматривал замочек и планки, вчитывался в название
нашего клуба и лишь потом смотрел на  список,  но по средам там всегда бывал
вывешен  состав  прошлой игры,  и  я  уезжал, чтобы в  четверг остановиться,
спустив  ногу с  велосипеда,  у витрины  и  долго смотреть на что угодно, но
только не  на  список игроков;  лишь  успокоившись, я  принимался медленно и
вдумчиво читать основной  состав, а потом второй состав и юношеский, и когда
я  наконец  видел свое  имя  среди  запасных  игроков,  то  чувствовал  себя
счастливым. Вот и теперь я так же стоял возле гигантского пресса в Бубнах, и
когда мое  волнение улеглось, я набрался  смелости и взглянул на эту машину,
которая возвышалась до  самого стеклянного потолка, подобно огромному алтарю
в храме святого Николая  на Малой  Стране. Пресс оказался  еще больше, чем я
предполагал, лента гигантского транспортера была столь же широкой и длинной,
как лента транспортера на электростанции в Голешовицах,  по которой неспешно
двигался уголь, а по этому транспортеру медленно плыли белая бумага и книги,
их накладывали туда молодые работники и работницы, одетые совершенно не так,
как  одевались  на  службе  я и  другие упаковщики  макулатуры,  у них  были
оранжевые и голубые  рукавицы и желтые американские кепки с козырьком, а еще
штаны с лямками,  перекинутыми через  плечи и  перекрещивающимися на  спине,
этакие комбинезоны, оставлявшие на виду разноцветные свитерки и водолазки, и
нигде я не заметил ни единой зажженной лампочки, сквозь стены и потолок сюда
лился  свет и солнечные лучи, а  под потолком  были  вентиляторы;  эти яркие
рукавицы  подчеркивали мою ущербность,  я-то всегда  работал  голыми руками,
чтобы   ощущать  бумагу   пальцами,  но  здесь  никто  и  не  думал  осязать
неповторимую прелесть старой  бумаги, и лента уносила книги  и белые обрезки
наверх, подобно тому, как эскалатор уносит на  улицу горожан  из  подземного
перехода  под  Вацлавской  площадью, и вся  эта  бумага прямиком  попадала в
огромный  котел,   ничуть  не   меньший,  чем  гигантский  котел  Смиховской
пивоварни, в котором варится пиво, а когда котел  переполнялся,  транспортер
останавливался  и  с  потолка  опускался  цилиндр,  с  чудовищной  силой  он
прессовал бумагу, а потом  этак симпатично отфыркивался и опять поднимался к
потолку,  и  транспортер вновь,  подрагивая, вез  макулатуру и  ссыпал  ее в
лоток,  размерами  не  уступающий  фонтану  на Карловой  площади.  И  вот  я
успокоился настолько,  что заметил, что  этот пресс пакует и прессует  книги
целыми тиражами, сквозь стеклянную  стену я видел  грузовики, они  привозили
пачки книг, возвышавшиеся над бортами кузова, целые тиражи, которые прямиком
отправлялись  в ступу, даже мельком  не  затронув ни  человеческих глаз,  ни
мозга, ни  сердца. Только теперь я  обратил внимание на то, что работницы  и
работники, стоявшие у начала транспортера, разрывали обертки пачек, вынимали
из  них новехонькие  книги и отрывали у них обложки, так что на ленту падали
только книжные внутренности; они швыряли эти книги, и те, прежде чем упасть,
распахивали свои страницы, на которые никто ни разу не взглянул, да и не мог
взглянуть,  потому что лента  должна  быть