всегда  загружена; транспортер не
терпел  остановок  вроде тех, что делал  у своего пресса я, вот  до чего  не
по-людски  работали  в  этих  самых  Бубнах, так  что  мне даже  вспомнилось
рыболовецкое судно --  сети выгибают  спины, и моряки вытаскивают  пойманных
рыб  и рыбешек и сортируют их на конвейерах, бегущих на консервный  завод  в
недра корабля,  рыба  за рыбой, как  и книга за книгой... И  вот я настолько
осмелел,  что  поднялся  по ступенькам  на  широкую  площадку, раскинувшуюся
вокруг  овального лотка, честное слово, я прогуливался по этой площадке, как
по цеху Смиховской пивоварни вокруг котлов, в  которых варится сразу пятьсот
гектолитров пива, я  смотрел вниз, опершись  о перила, как если  бы стоял на
лесах возводимого двухэтажного дома, пульт сиял десятками кнопок всех цветов
радуги,  точно на какой-нибудь электростанции,  и  стержень  опять  давил  и
прессовал  содержимое  лотка  с такой  силой,  с какой  мы,  бывает, мнем  в
рассеянности пальцами трамвайный билет,  и я в ужасе оглядывался по сторонам
и смотрел вниз на трудившихся работников и  работниц, через боковую стену их
освещало солнце, и перед глазами мелькали цветные комбинезоны, и свитерки, и
кепки, переливавшиеся множеством  оттенков,  экзотическими птицами  казались
все  эти  работники,  зимородками,  норвежскими  снегирями,   попугаями,  но
ужаснулся я не поэтому, испугало меня то, что я  внезапно  отчетливо  понял:
гигантский пресс смертельно ранил все маленькие прессы; до меня вдруг дошло,
что  то,  что я сейчас вижу: это новая пора моей  профессии,  а впереди  уже
совсем новые люди и новые методы  работы. Я  осознал, что  пришел конец  тем
мелким радостям, какие выпадали мне в  моем маленьком приемном пункте, конец
находимым  там  время  от   времени  книгам  и  книжечкам,  лишь  по  ошибке
отправленным  кем-то в  макулатуру, и что я сейчас наблюдаю  совершенно иной
образ  мышления,  ибо,  хотя  и  может,  конечно,  статься,  что  каждый  из
работников принесет домой по одной книжке  из каждого тиража, чтобы прочесть
ее,  но  все  же  близок  конец  всех  моих  друзей-упаковщиков,  как  и мой
собственный, потому что все мы, старые упаковщики,  были против  своей  воли
образованы,  против  своей  воли  мы  все  собрали  приличные библиотеки  из
отысканных в  макулатуре книг,  и  любой из  нас  читал эти книги  в наивной
надежде прочесть однажды  нечто такое, что коренным  образом нас изменит. Но
самым  страшным ударом  было для меня  то,  что  эти  молодые работники  без
зазрения совести пили молоко и апельсиновый сок, расставив ноги, уперев одну
руку в бок,  они с удовольствием пили прямо из бутылок, и я понимал, что это
и есть конец старых времен,  что  кончилась эпоха, когда рабочий на коленях,
пальцами и ладонями познавал свой материал, он как будто боролся с ним, клал
его на лопатки,  прежний  рабочий  был  измотан  и даже весь  вымазан  своей
работой,  потому что чувствовал ее  кожей.  Но уже началась  новая  эпоха  с
новыми людьми и новыми методами  труда, эпоха работяг,  пьющих молоко,  хотя
кто не знает, что рабочая лошадка лучше подохнет от жажды, чем притронется к
молоку. Не  в силах глядеть  на них, я обошел пресс и увидел итог всей  этой
гидравлики,  огромный  брикет,  как  раз взобравшийся на  площадку автокара,
этакой  ящерки,  которая  дергаными  движениями  повернулась и  выбралась на
эстакаду,  а  оттуда  действительно въехала  прямиком в  вагон,  нагруженная
брикетами,  столь  же  гигантскими,  как  памятники  на  могилах  богачей  в
Ольшанах,  с  брикетами столь  же  гигантскими,  как огнеупорные сейфы фирмы
"Вертхайм".  Я   поднес   к  глазам   руки,  грязные  человеческие   руки  с
натруженными, точно виноградная  лоза, пальцами, взглянул на них, а потом  с
отвращением отбросил, и руки откачнулись от меня... и тут наступил обеденный
перерыв, транспортер замер, и  я увидел, как работницы и работники расселись
под огромным щитом, под доской, полной канцелярских  кнопок, и объявлений, и
бумажек, и документов,  и  рабочие дружно поставили  перед собой  бутылки  с
молоком  и  развернули свертки, которые  принесла в корзине буфетчица, и они
неспешно ели и запивали колбасу,  и сыр, и бутерброды молоком и апельсиновым
соком, и смеялись, и  болтали, и долетевшие  до моих ушей обрывки разговоров
заставили меня сильнее ухватиться  за поручень, потому что я узнал,  что эти
молодые люди были бригадой  социалистического труда и каждую пятницу  ездили
заводским  автобусом в заводской дом  отдыха в  Крконошских горах. Доев, они
закурили,  и я  узнал, что в прошлом  году  они  вместе ездили  в  Италию  и
Францию, а этим летом собираются в Болгарию и Грецию, и когда я увидел,  как
легко они находят общий язык и уговаривают один другого вместе отправиться в
эту  самую Грецию,  то  уже не удивлялся  тому,  что, стоило  солнцу  поярче
осветить зал, как все они разделись по пояс и принялись загорать, советуясь,
куда им пойти вечером,  -- на Золотой пляж  купаться или в Модржаны играть в
футбол  и  бейсбол.  Этот  отпуск  в  Греции   меня  просто  подкосил,  я-то
путешествовал  в  Древнюю Грецию, читая  Гердера  и  Гегеля,  и  при  помощи
Фридриха Ницше постигал дионисийское восприятие мира, я вообще в свой отпуск
ни разу никуда  не уезжал,  я проводил его,  отрабатывая пропущенные  смены,
ведь  начальник за  один прогул  снимал  с  меня два  дня  отпуска,  а  если
какой-нибудь  день  все же  оставался,  то  я  получал за него  деньги  -- и
работал,  потому  что я  никогда ничего не  успевал,  под двором  и во дворе
всегда   скапливалось  столько  бумаги,  что  у  меня  не   хватало  сил  ее
спрессовать, так что  все эти  тридцать  пять  лет я жил, мучаясь  Сизифовым
комплексом, о котором  так  хорошо  поведал господин  Сартр, а еще  лучше --
господин Камю, чем больше брикетов  вывозили со двора, тем больше макулатуры
сыпалось в  подвал, и  конца  этому  не  было, а  здесь в  Бубнах у  бригады
социалистического  труда  каждый день все в  порядке,  вот они опять  дружно
работают, такие загорелые, и солнце прямо на рабочем  месте делает еще более
смуглыми  их греческие  тела,  и они  нисколько  не  волнуются  оттого,  что
проведут отпуск в Элладе, хотя ничегошеньки не знают ни об  Аристотеле, ни о
Платоне,  ни  о Гете,  этой дотянувшейся до  нас ветви  античной Греции, они
преспокойно трудятся и по-прежнему выдирают сердцевину  книг из переплетов и
бросают перепуганные и съежившиеся от ужаса страницы на  ленту транспортера;
они проделывают  это с таким равнодушием и спокойствием, словно их нимало не
касается, как много значит любая книга, ведь кто-то же должен был эту книжку
написать,  кто-то должен был ее  выправить, кто-то  должен  был ее прочесть,
кто-то проиллюстрировать,  кто-то  набрать, кто-то  ее корректировал, кто-то
набирал  заново, кто-то потом  еще  раз ее корректировал,  а кто-то  набирал
окончательный текст, кто-то отправил ее в типографский станок, кто-то  снова
читал,  но  уже  в   виде  отдельных  тетрадей,  кто-то  снова  отправлял  в
типографию, чтобы затем тетрадку за тетрадкой подкладывать в машину, которая
переплетает книги, а затем кто-то должен  был взять эти книги и упаковать их
в пачки, и кто-то выписывал счет за книгу и за все работы, и кто-то принимал
решение о  том, что  книга эта не нужна, и  кто-то предавал  книгу анафеме и
приказывал отправить  ее под пресс,  а кто-то должен  был  сложить книги  на
складе, а  кто-то снова  должен  был погрузить эти  книги в машину, а кто-то
должен был привезти пачки книг сюда, где работники  и  работницы  в красных,
синих,  желтых и оранжевых  рукавицах вырывают у книг внутренности и бросают
их  на  бегущую ленту, которая неторопливо, но уверенно, хотя  и подрагивая,
везет взъерошенные страницы под гигантский пресс, он пакует их в брикеты,  а
брикеты  отправляются  на бумажные  фабрики,  где  из них сделают девственно
белую, не запятнанную буквами бумагу, чтобы напечатать  на ней другие, новые
книги... Пока  я,  опершись о перила,  смотрел вниз на человеческий  труд, в
солнечном свете появилась учительница, приведшая  группу школьников, я  было
подумал, что учительница здесь  на  экскурсии,  чтобы  показать  детям,  как
прессуют макулатуру, но тут я увидел, что  учительница взяла книгу, призвала
детей быть  внимательными и  потом провела  операцию по  вырыванию  страниц,
чтобы школьники видели это собственными глазами, и дети принялись по очереди
брать  книжки; сняв суперобложки,  они пытались своими маленькими пальчиками
вырывать  страницы,  но  книги  сопротивлялись, однако  силы у  детей все же
оказалось больше, и  вот детские лица прояснились, и  дело у  ребят пошло, и
они трудились  точно так же,  как  работницы и  работники,  которые  кивками
подбадривали школьников...  Вот как  обстояло  дело  в Бубнах,  и я вспомнил
экскурсию  на  птицефабрику  в  Либуше;  подобно  тому,  как  дети  вырывали
внутренности у книг, тамошние юные  работницы вырывали у цыплят, подвешенных
живьем  к движущейся ленте, печень, и легкие, и сердце и швыряли эти потроха
в специальные лотки, и  бегущая лента, подергиваясь, уносила цыплят к местам
последующих операций, а я  смотрел на все это и видел, что девушки-работницы
в Либуше шутят  и веселятся,  а на помостах в  тысячах  клеток сидят живые и
полумертвые цыплята, некоторые,  сумевшие выбраться  из проволочных  клеток,
забираются на борта грузовиков,  некоторые что-то клюют,  и им даже в голову
не  приходит лететь  прочь  от  крюков движущейся ленты,  на которые девушки
подвешивают за шеи цыплят, только что по десяти штук сидевших в клетках... Я
гляжу вниз,  на  то, как дети  учатся рвать книги, и  вижу, что ученики  они
усердные,  им даже пришлось  скинуть  маечки и кофточки,  а  еще я вижу, что
несколько  книг  устроили заговор  и сопротивлялись так,  что один мальчик и
одна   девочка  повредили  себе  пальчики,  борясь  с  жесткими  переплетами
взбунтовавшихся книг,  но  потом работницы взяли этих непокорных бунтовщиц и
одним  резким  движением  вырвали у них  внутренности и бросили  съежившиеся
страницы  на ленту  транспортера... а  учительница  тем  временем  бинтовала
детишкам пальцы.  Небеса не гуманны,  и  я  понял, что с  меня  довольно.  Я
повернулся и пошел вниз, и уже в дверях услышал чей-то голос: "Гантя, старый
бирюк, ну, и  что ты  на это  скажешь?"  Я обернулся; там, у перил, стоял  в
лучах  солнца  юноша  в оранжевой американской кепке, он театральным  жестом
поднял  вверх  бутылку  с  молоком, он  стоял  там, точно  статуя  Свободы с
факелом, что  высится  перед Нью-Йорком, смеялся и  махал этой бутылкой, и я
увидел, что все  остальные работницы и работники тоже смеются, что они любят
меня, что я им знаком, что все то время, пока я бродил тут, корчась от горя,
они наблюдали за мной, упиваясь  тем потрясением, какое  испытал я при  виде
гигантского пресса и их самих... а  теперь они смеялись и махали мне желтыми
и оранжевыми рукавицами; я схватился за голову и пошел  прочь, и вослед  мне
звенел на  разных тонах смех, от  которого я  убегал по  длинному  коридору,
окаймленному тысячами  книжных пачек, целый книжный склад двигался  и  несся
мимо  меня, пока я  спасался бегством  по коридору. И  в самом  его конце  я
остановился и не удержался  от того, чтобы  разодрать  обертку и посмотреть,
что же за книги рвали дети, что за книги  повредили двоим из них пальчики, и
я увидел, что  это Кайя Маржик, я вытащил одну книгу, взглянул  на последнюю
страницу и выяснил, что  тираж ее восемьдесят пять тысяч экземпляров, да она
еще  и в трех томах, так  что в сумме  без малого четверть миллиона Маржиков
безуспешно борются в том числе и с детскими пальчиками... И я, успокоившись,
шагал по другим коридорам, подле меня высились тысячи пачек книг, безоружных
и тихих, и я опять вспомнил экскурсию на либушскую цыплячью бойню и  цыплят,
удравших из клеток, они бродили возле бегущей ленты  и клевали что-то до тех
пор, пока  девичья  рука  не хватала  их,  чтобы  живьем нанизать  на крючок
бегущей ленты и перерезать им горло; те цыплята,  не  начав еще толком жить,
подобно книгам на этом складе, уже  были обречены на смерть.  Если бы я этак
вот поехал в Грецию, сказал  я себе, то отправился  бы в Стагир, поклониться
месту,  где родился Аристотель, если бы я  поехал  в Грецию, то наверняка --
пусть  даже в кальсонах с тесемками у щиколоток -- пробежал бы круг почета в
честь всех победителей всех Олимпиад, ах, если бы я поехал в Грецию! Если бы
я поехал  с  этой  бригадой социалистического труда  в Грецию,  я  прочел бы
молодежи лекцию о всех самоубийствах, о Демосфене, о Платоне, о Сократе, ах,
если бы  я мог поехать с бригадой социалистического труда в Грецию...  Но на
дворе  уже новая эпоха,  новый мир, и эти молодые  люди ему покажут... да, и
мир, и люди уже  другие.  Вот о чем я  размышлял, спускаясь в свой подвал, в
полумрак, к свету лампочек и к вони, я погладил мой пресс  по отполированным
до  блеска бокам лотка, погладил дерево, не  скрывавшее своего  возраста, и,
когда я так  стоял, вдруг послышался  крик и  жалобный вопль,  я обернулся и
увидел  перед  собой начальника -- с  глазами,  налитыми кровью, он  вопил в
потолок,  трубя, что меня  так  долго  не было и  что  двор и  подвал  опять
завалены макулатурой, я не мог разобрать до конца всех его сетований и понял
только, что я ужасный человек и что у  моего начальника лопнуло терпение,  а
еще он  несколько  раз повторил слово,  которым меня до сих  пор ни  разу не
называли: что, мол, я бездельник, бездельник, бездельник. Гигантский пресс в
Бубнах, юная бригада социалистического труда --  и я... наши представления о
нравственности противоположны, и  вот я оказываюсь бездельником еще  худшим,
чем мой малютка-пресс, для них  -- летняя поездка в Грецию, а я, стало быть,
бездельник... И  вот  всю вторую половину  дня  я трудился не разгибаясь,  я
грузил  вилами  макулатуру  так, как  если  бы работал  в Бубнах,  блестящие
корешки книг кокетничали  со мной,  но я не  поддавался, неустанно  повторяя
себе: ты не имеешь права, не имеешь права заглянуть даже в одну-единственную
книжку, ты обязан быть бесстрастным, как корейский  палач.  И я работал так,
точно бросал лопатой  мертвую глину, машина вкалывала, как сумасшедшая,  она
кряхтела  и ходила  ходуном, мотор у  нее  перегревался,  она не  привыкла к
такому  темпу,  все-таки  она  в  этом  подвале  простудилась  и  заработала
ревматизм, когда же мне захотелось пить,  я выбежал  наружу и вскоре уже нес
по  двору литровую  бутылку молока;  я отхлебнул, и  мне показалось,  что  я
проглотил  колючую проволоку, но я не сдался, а пил  дальше -- медленно, как
когда-то в  детстве  пил ложечками рыбий жир, вот до чего противным было это
молоко;  через два  часа я добился того,  что макулатура,  громоздившаяся до
потолка, рухнула вниз, так что  дыра во двор открылась, был  четверг, и, как
обычно  по четвергам, которых я всегда  ждал  с  волнением,  библиотекарь из
книгохранилища  университета  имени Коменского  привез целый  ящик списанных
книг, и вот он подошел к дыре и сверху высыпал  к моим ногам всю эту корзину
философских книг, и я тут же загрузил книги в лоток, заметив только (от чего
у меня чуть не разорвалось сердце) "Метафизику нравов", однако я  бросал  их
вилами  в  лоток точно так  же,  как  мусор  из жестяных урн,  подвешенных к
фонарным столбам, и я все  работал и работал, один  брикет за  другим,  безо
всяких  там  репродукций  старых и  новых  мастеров,  брикет за брикетом,  я
выполнял только ту работу, за которую получал зарплату, никакого  искусства,
творчества  и  умножения красоты,  я просто  отбывал  рабочие  часы, начиная
понимать, что  если  я и дальше  буду так  трудиться,  то  смогу сам с собой
организовать   бригаду   социалистического   труда,   самому   себе   давать
обязательства  повысить продуктивность на пятьдесят процентов, и потом  я бы
наверняка сумел поехать не только в заводской дом отдыха,  но  и в отпуск  в
прекрасную Грецию, где  в длинных подштанниках  пробежал бы круг на стадионе
Олимпа и поклонился родине Аристотеля в Стагире. И я отхлебывал молоко прямо
из  бутылки и  работал,  подсознательно  доказывая  себе,  что  я  вовсе  не
бездельник,  я  трудился механически,  нечеловечески,  словно у  гигантского
пресса в Бубнах, а вечером, когда  я закончил, сумев доказать себе, что я не
бездельник, начальник, который  принимал  душ  в душевой за своим кабинетом,
сказал мне из-под горячих струек, что не намерен  больше со мной беседовать,
что  он подал в дирекцию докладную  насчет  меня и что я  могу  отправляться
прессовать   макулатуру   куда-нибудь   еще.   Несколько   минут  я   сидел,
прислушиваясь  к  тому,  как  начальник  вытирается махровым  полотенцем,  я
слышал, как  скрипят  седые волосы у него на груди, и внезапно меня охватила
тоска  по Манчинке,  которая уже  много  раз писала мне, что живет теперь  в
Клановицах и  приглашает меня с ней  повидаться. И я натянул на грязные ноги
носки, вышел на улицу и поспешил на автобус; уже темнело, когда я оказался в
городке посреди леса,  я  узнал  у  прохожих  адрес  Манчинки  и  в сумерках
добрался  наконец  до домика  в лесу, за  который садилось  солнце; я открыл
калитку, но никого не было ни в коридорчике, ни в прихожей,  ни в кухне,  ни
даже в комнатах, я прошел через распахнутые  двери в сад и там испугался еще
больше, чем  утром в Бубнах. На фоне исполинских сосен и янтарного неба, где
за горизонт медленно опускалось  солнце, возвышалась огромная статуя ангела,
она была ничуть  не  меньше,  чем памятник праотцу  Чеху в  Чеховом  саду на
Виноградах,  на  эту статую опиралась  лестница,  а на  ней стоял  старик  в
голубом  халате,  белых брюках  и белых туфлях, который  с  помощью  молотка
сотворял из камня прекрасную женскую голову, нет, не  женскую  и не мужскую,
это было лицо андрогинного небесного ангела, лишенного пола, а,  стало быть,
и  брачных  уз, я видел, что этот  старик то и дело  поглядывает вниз, а там
сидит  в кресле моя  Манчинка, в руках у нее роза, и она ее нюхает, а старик
всматривается в ее черты и  переносит их в камень с помощью искусного долота
и легких ударов молоточка; Манчинка  была уже  седая, но прическу она носила
короткую, как у девиц из исправительного  дома, этакая мальчишеская стрижка,
точно у спортсменки, у атлетки, которая преисполнилась духовности, один глаз
у  нее  был  ниже  другого,  и  это  придавало  ей  величественности,  могло
показаться, что Манчинка  немного косит на один глаз, но я-то видел, что это
не дефект глаза, а  просто он сдвинут вниз и глядит, неотрывно  глядит через
порог бесконечности в сердцевину равностороннего треугольника, в суть самого
бытия, я видел, что этот  косящий  глаз  являет  собой тот самый  неизбежный
изъян настоящего бриллианта, о котором так красиво написал один католический
экзистенциалист.  И я  стоял точно громом пораженный, больше  всего потрясли
меня у статуи  два огромных белых  крыла, огромных, как два белых шкафа; эти
крылья и  перья  на них, казалось,  двигались,  будто  бы  Манчинка легонько
шевелила ими,  будто бы она хотела взлететь или только-только опустилась  на
землю после полета по небу, и я  своими глазами видел, что Манчинка, которая
как огня боялась книг, которая  не  прочла ни одной хорошей книжки, а если и
прочла, то лишь затем, чтобы  уснуть, нынче, в конце своего жизненного пути,
достигла святости... Сгустилась темнота, и наступила  ночь, но старый мастер
все еще стоял на белой лесенке,  сверкая белыми брюками и белыми туфлями, он
был словно подвешен к небу; Манчинка протянула мне прохладную ладонь и взяла
меня  под руку, сказав,  что этот старый  человек  -- ее последний любовник,
последнее звено в цепи  мужчин, с которыми у нее  что-то было; этот любовник
уже любит ее одной лишь душой, но взамен ваяет ей памятник,  которым она при
жизни  собирается восхищаться в собственном саду,  а после смерти этот анг