ю  первую  же  фразу,  какая
попадется  мне на глаза, и только  после  этого  кладу книжку  к другим моим
чудесным находкам  в ящичек,  выстланный  божественными картинками,  которые
кто-то  по ошибке высыпал ко  мне в подвал вместе с  молитвенниками. Это моя
месса,  мой ритуал: каждую такую  книжку я обязан не только  прочесть, но по
прочтении вложить внутрь каждой очередной кипы, ведь каждая кипа должна быть
отмечена моим клеймом, печатью моей личности, моим автографом. Но  каждая --
особо,  и  это моя  мука: изо дня  в день я остаюсь в  подвале  на два  часа
сверхурочно, на  работу  же являюсь  за час до начала, порой  мне приходится
прихватывать и  субботу, чтобы спрессовать эти нескончаемые горы макулатуры.
Месяц  назад мне  привезли  и сбросили в  подвал шесть центнеров репродукций
прославленных  мастеров, шесть  центнеров  промокших Рембрандтов и  Хальсов,
Моне и Мане, Климтов, Сезаннов и других гигантов европейской живописи, и вот
я теперь каждый брикет  макулатуры обертываю репродукциями и вечерами, когда
они стоят  строем  перед подъемником, не  налюбуюсь  красотой их  граней,  с
которых зрителю  предстает  там "Ночной  дозор",  там --  "Саския",  там  --
"Герника". И  я  единственный в мире, кто  знает  еще, что внутри, в  сердце
каждого такого брикета таится то раскрытый "Фауст",  то "Дон Карлос", где-то
посреди  мерзостной окровавленной бумаги  лежит "Гиперион", а где-то в груде
мешков из-под цемента покоится  "Так говорил Заратустра".  И лишь  я  один в
мире  знаю, в каком брикете спят, словно в могиле,  Гете и Шиллер, а в каком
-- Гельдерлин  или  Ницше.  Так что я  сам себе некоторым образом художник и
судья в  одном лице,  и оттого я  каждый день  бываю  изнурен,  и  до смерти
измучен,  и  истерзан, и оглушен, и чтобы как-то сдержать это нечеловеческое
самоистязание, я пью пиво кувшин за кувшином, и по пути в пивную у меня есть
время подумать и помечтать  о том, как будет выглядеть следующий мой брикет.
Лишь для того я и пью пиво литрами, чтобы яснее смотреть вперед, ведь внутри
каждого  брикета  я  хороню  редкостную реликвию, открытый  детский  гробик,
который  я  усыпаю  увядшими  цветами,  целлофановой  бахромой,  ангельскими
локонами,  стараясь  уготовить  уютное ложе  для  книг, которые непостижимым
образом явились мне в этом подвале, точь-в-точь как некогда в нем появился и
я. Вот  отчего я всегда  так нескор в работе  и макулатура  высится во дворе
вплоть  до самой крыши, равно как растет гора бумаги у меня в подвале, через
заваленное  отверстие  в  потолке  достигая  крыши  двора.  Вот  отчего  мой
начальник  временами  крюком  разгребает макулатуру  и  с багровым от ярости
лицом кричит  мне через отверстие: "Гантя, ты  где?  Ради Бога, не пялься  в
книжки, работай! Двор битком набит, а ты там мечтаешь и маешься дурью!" Я же
с  книгой  в руках ежусь у подножия горы из бумаги, будто Адам  в  кустах, и
пугливо отворяю  глаза  в  другой, нежели ранее,  мир -- ибо,  погружаясь  в
чтение, я переношусь в совсем иное место, я  ухожу в текст и  к собственному
удивлению после всегда бываю вынужден виновато сознаться в том, что и впрямь
был в краю грез, в наипрекраснейшем из миров, в сердце истины. Раз по десять
на дню я изумляюсь, как это я мог так самоотрешиться. Так, сам не свой  и не
в себе, я и возвращаюсь со службы,  медленно, в глубокой  задумчивости плыву
по улицам, минуя трамваи, и автомобили, и прохожих, в мареве книг, которые я
нашел днем и  уношу  к себе  домой в портфеле; так, замечтавшись, я перехожу
улицу на зеленый свет,  сам того не замечая, огибаю фонари  и  людей и шагаю
дальше, смердя пивом  и  потом, но  улыбаясь,  потому что в портфеле  у меня
книги,  от  которых  я  ожидаю, что  они вечером  откроют мне что-то обо мне
самом, чего  я пока не знаю. И вот я ступаю по шумным улицам, не переходя ни
одной  на  красный  свет,   я   усвоил  умение  двигаться  подсознательно  в
бессознательном  состоянии, в полусне, повинуясь лишь подкорке, и  каждый из
брикетов, которые я спрессовал за день, отзванивает тихонечко внутри меня, и
я физически ощущаю, что я и сам --  спрессованнный брикет книг, что и во мне
горит маленький контрольный  огонек кармы, этакая маленькая лампочка,  какая
бывает в холодильниках,  миниатюрный вечный  огонек, куда я  вновь  и  вновь
подливаю  масло тех мыслей, что вопреки  моей воле я  почерпнул за  трудовой
день  из книг,  которые уношу сейчас  в  портфеле домой. Так  возвращаюсь я,
точно пылающий дом или пылающий хлев; сияние жизни  исходит от пламени, хотя
пламя  есть смерть дерева и враждебная скорбь  прячется в золе; а я тридцать
пять  лет прессую  макулатуру  на гидропрессе, через пять  лет мне  идти  на
пенсию, и моя  машина пойдет вместе со мной, я ее  не  оставлю, нет, я коплю
деньги на сберкнижке, и на пенсию мы выйдем вдвоем, потому что я мою  машину
выкуплю, увезу к себе,  поставлю где-нибудь в саду моего дяди среди деревьев
-- и там, в саду, я  стану  выдавать только один брикет в день, но это будет
мощный брикет, как скульптура, как артефакт, в такой брикет я вложу  все мои
юношеские  иллюзии  и все, что я умею, чему  научился за  прошедшие тридцать
пять лет на работе и  за  работой, я  и  на  пенсии буду  прессовать  их под
влиянием минуты  и настроения; всего  один брикет  в день из книг, которых у
меня дома более трех тонн, -- это получится брикет, которого мне не придется
стыдиться, брикет, который заранее сотворен моим воображением  и мозгом, и в
довершение,  закладывая  на дно  пресса старую бумагу  и книги, я в процессе
такового  созидания красоты насыплю  напоследок блесток  и конфетти; вот так
каждый день -- один брикет, и ежегодно выставка готовой продукции, выставка,
на  которой  каждый  посетитель сможет  сам,  хотя  и  под моим  присмотром,
изготовить  свой  брикет:  пресс,  повинуясь зеленой кнопке,  задрожит  и  с
огромной силой начнет давить старую бумагу с инкрустациями из книг и мусора,
какой принесут посетители, так что у  каждого может возникнуть ощущение, что
мой гидропресс прессует его самого. И  вот я уже сижу дома, в сумерках, клюю
носом, так что касаюсь мокрыми губами колен,  и только так  засыпаю. Порой я
этак сплю  в позе  гнутого венского  стула до полуночи, а когда просыпаюсь и
поднимаю  голову,  то замечаю на брюках, на коленях, мокрые пятна от  слюны,
это  я так свернулся и  сжался,  словно котенок  зимой, словно кривой силуэт
кресла-качалки, ибо уж я-то могу  дать  себе насладиться одиночеством -- при
том, что  на самом  деле  я никогда  не  бываю одинок, я  просто  один, дабы
пребывать  в  обильно  населенном  мыслями  уединении, поскольку  я  отчасти
глашатай вечного  и бесконечности, которые,  вероятно,  благоволят  к  людям
наподобие меня.

     II

     Тридцать пять  лет  я прессую  макулатуру, и  за  это время старьевщики
сбросили  в  мой подвал столько прекрасных книг, что, имей я хоть три сарая,
все они оказались  бы заполнены. После Второй мировой  войны  кто-то  свалил
возле моего гидравлического  пресса корзину книг, и когда я  пришел в себя и
раскрыл  одну  из  этих  красавиц,  то  увидел  штамп  Королевской  Прусской
библиотеки, а на следующий день с  потолка в подвал посыпались переплетенные
в кожу книги, воздух искрился от их золотых обрезов и заглавий, и я поспешил
наверх, а там стояли два парня, и  я выудил из них,  что где-то возле Нового
Страшеци есть сарай, в  котором среди соломы  столько этих  книг, что  глаза
разбегаются. Тогда я пошел к военному библиотекарю, и мы с ним отправились в
Страшеци  и там в поле отыскали не один,  а  целых три  сарая с  Королевской
Прусской  библиотекой,  и,  налюбовавшись,  мы  договорились, что  армейские
машины будут одна за другой  всю неделю свозить эти книги в Прагу во флигель
Министерства иностранных дел, чтобы, когда все успокоится, библиотека  опять
вернулась  туда, откуда ее привезли,  но  кто-то  проведал  об этом надежном
укрытии,  и Королевскую Прусскую  библиотеку  объявили  военным  трофеем,  и
армейские машины вновь возили переплетенные в кожу книги с золотыми обрезами
и заглавиями на вокзал, и там их грузили на открытые платформы, и шел дождь,
лило целую неделю, и когда последняя  машина привезла последние книги, поезд
поехал навстречу ливню, и с открытых платформ капала золотая вода, смешанная
с копотью и типографской краской, а я стоял,  опершись о парапет, и ужасался
тому, чему был  свидетелем; когда  последний  вагон исчез  в  дождливом дне,
дождь смешивался у меня  на лице со слезами, и я  ушел  с вокзала и,  увидев
полицейского  в  форме,  скрестил руки и  совершенно  искренне  попросил его
надеть  на  меня  наручники,  или  побрякушки,  как   говорят  в  Либени,  и
арестовать,  потому  что  я  совершил  преступление:  я,   мол,  сознаюсь  в
преступлении против человечности. А когда он меня в  конце концов  задержал,
то  в  участке меня  не только подняли на  смех,  но еще  и  пригрозили, что
посадят  в тюрьму. А  через несколько  лет я уже  начал  привыкать, я грузил
целые  библиотеки из замков и особняков, прекрасные переплетенные  в кожу  и
сафьян  книги,  я  нагружал  ими  вагоны  доверху,  и  когда  таких  вагонов
оказывалось тридцать, поезд увозил в ящиках эти книги в Швейцарию и Австрию,
килограмм  прекрасных книг  за одну  торгсиновскую крону, и никто  этому  не
удивлялся, никто их  не оплакивал,  даже я  не уронил ни слезинки,  я просто
стоял, улыбался  и  глядел вслед  последнему  вагону поезда,  который увозил
изумительные библиотеки в Швейцарию  и Австрию, по одной торгсиновской кроне
за килограмм. Уже тогда я нашел в себе силы холодно взирать на это несчастье
и подавлять свое волнение, уже  тогда начал понимать,  как прекрасно зрелище
разорения и горя, я грузил и грузил вагоны, и все  новые поезда отправлялись
на запад, одна торгсиновская  крона за килограмм, и я все смотрел и  смотрел
на  красный  фонарь на  крюке  последнего вагона, я стоял, опершись о столб,
подобно Леонардо да Винчи, который тоже так вот, опершись  о столб,  стоял и
смотрел,  как французские солдаты, превратившие его конную статую  в мишень,
кусочек за кусочком расстреливали  коня и всадника,  а Леонардо тогда стоял,
точно так же, как я, и наблюдал внимательно и с удовольствием за тем ужасом,
свидетелем которого он был, потому  что Леонардо  уже в то время  знал,  что
небеса  вовсе не гуманны и мыслящий человек тоже не гуманен. Как  раз  тогда
мне  сообщили,  что моя  мать при смерти;  я прикатил домой  на велосипеде и
побежал в  погреб,  потому  что хотел  пить; там  я  взял  с  земляного пола
холодную крынку с  простоквашей и, держа обеими руками этот глиняный горшок,
жадно пил и пил из него -- и вдруг я вижу, что  напротив моих глаз плывут по
поверхности простокваши еще два глаза, но жажда  пересилила, и  я  продолжал
пить, так что два эти глаза появились в опасной близости от моих, точно огни
локомотива, въезжающего  ночью  в туннель, а потом эти глаза исчезли, и  мой
рот заполнило что-то живое, и я извлек  за  лапку дергающуюся лягушку, вынес
ее в сад, а потом вернулся, чтобы спокойно, как  Леонардо  да Винчи,  допить
простоквашу. Когда матушка  умерла,  я  плакал  где-то  внутри  себя, но  не
проронил  ни  слезинки.  Выйдя  из крематория, я  увидел,  как дым из  трубы
тянется к небу, это красиво возносилась на небеса моя матушка,  и я, который
целых десять  лет проработал в подвале пункта приема макулатуры, спустился и
в подвал крематория, представив  себе, что я делаю то же самое с  книгами, а
потом  стал ждать, и, когда церемония кончилась,  я увидел, что одновременно
сжигались четыре трупа  и что моя  матушка была  в  третьем  отсеке; я стоял
неподвижно,  глядел  на человеческие останки и видел, как  служащий  собирал
кости, а потом перемалывал их на ручной мельнице, ручная мельница перемолола
и  мою матушку, и лишь после этого он сложил все, что осталось от матушки, в
жестянку,  а я просто стоял  и смотрел  -- точь-в-точь  как вслед  уходящему
поезду, который увозил в Швейцарию и  Австрию чудесные библиотеки, килограмм
за  одну  торгсиновскую  крону. У  меня в  голове  вертелись  обрывки стихов
Сендберга,  мол, от  людей остается в  конце  концов лишь  щепотка  фосфора,
которой  хватило бы  на спичечный коробок, и не  больше  железа, чем  нужно,
чтобы сделать железный крюк, на котором мог  бы повеситься взрослый человек.
Через месяц, получив  в обмен на подпись урну  с матушкиным прахом, я принес
ее дяде, и, когда я входил с урной  в  его сад, а потом в будку стрелочника,
дядя воскликнул: "Сестренка, вот как ты ко мне возвращаешься!" И я отдал ему
урну, и дядя,  покачав ее на руке, заявил, что его сестры как-то  мало, ведь
при  жизни  она весила семьдесят  пять кило, а  потом  он сел  и  подсчитал,
взвесив урну, что матушки должно быть на полкило больше. Он поставил урну на
шкаф, и однажды летом, окучивая кольраби, дядя вспомнил о своей сестре, моей
матушке,  которая очень  любила кольраби,  и  вот он взял  урну,  вскрыл  ее
консервным ножом и посыпал  матушкиным прахом  грядку  кольраби, которые  мы
потом  съели.  И  вот когда я своим гидравлическим  прессом давил прекрасные
книги,  когда  пресс, позвякивая  на  самом последнем этапе, крушил  книги с
силой в двадцать атмосфер, я слышал хруст человеческих костей, как если бы я
на ручной мельнице измельчал черепа  и кости истребляемых прессом классиков,
как  если бы  я прессовал изречение из  талмуда: "Мы подобны  маслинам; лишь
когда  нас  давят, мы  отдаем лучшее,  что есть  в нас".  И только  потом  я
протягиваю проволоку и с помощью гайковерта перевязываю раздавленный брикет,
чтобы  нажать затем на красную кнопку возврата; спрессованные книги пытаются
порвать проволоку,  но железные  путы сильны, я так и вижу напрягшуюся грудь
бродячего борца,  еще чуть-чуть воздуха в легкие -- и цепи лопнут, но брикет
в крепких проволочных объятиях, все в нем стихает, как в урне  с прахом, и я
отвожу  покорный брикет к остальным,  выстраивая из них стены таким образом,
чтобы репродукции смотрели мне в  глаза.  На этой  неделе  я взялся за сотню
репродукций  Рембрандта   ван  Рейна,  сотню  тех  самых  портретов  старого
художника с  лицом,  точно  грибная  мякоть, изображений  человека,  который
благодаря искусству и пьянству подошел к самому порогу вечности и видит, как
поворачивается дверная ручка  и кто-то неизвестный уже открывает ее -- с той
стороны. Мое лицо тоже начинает напоминать  несвежее слоеное тесто, мое лицо
уже  похоже на потрескавшуюся мокрую стену, я уже тоже начинаю  вот  так вот
придурковато  улыбаться  и  взирать  на  мир  с  той стороны  событий  и дел
человеческих.  Итак, каждый брикет украшает нынче портрет пожилого господина
Рембрандта ван Рейна, и я накладываю в лоток макулатуру, а потом -- открытые
книги, сегодня я  впервые заметил,  что уже  даже не обращаю внимания на то,
что  прессую  мышек,  целые  мышиные  гнезда; когда  я бросаю в пресс слепых
мышат, их  мать  прыгает за ними,  она  не оставляет их и  разделяет  судьбу
макулатуры и книг классиков. Вы и представить себе не можете, сколько в этом
подвале  мышей,  может, двести,  может, пятьсот, большинство  этих зверюшек,
которые так хотят дружить, полуслепые, и всех их роднит со мной то, что  они
пробавляются  буквами, больше  всего им пришлись  по вкусу  Гете  и  Шиллер,
переплетенные  в  сафьян.  И  мой  подвал  полнится  неустанным   хрустом  и
морганием;  в  свободное  же  время  эти  мышки резвятся,  как  котята,  они
забираются  на край желоба и  на ведущий вал как раз тогда, когда, повинуясь
зеленой кнопке, пресс роковым образом изменяет судьбу и макулатуры, и мышей,
и  вот  мышиный  писк  стихает  и мыши в моем  подвале  внезапно  становятся
серьезны, они поднимаются на задние лапки,  точно  служат, и прислушиваются,
что это там за звуки, но поскольку мышки лишаются памяти в тот самый момент,
когда настоящее миновало, они принимаются играть по-прежнему и по-прежнему с
хрустом жуют книжки, и чем книжки старше, тем больше нравится им  эта старая
бумага -- как лежалый  сыр, как  выдержанное вино. Моя жизнь настолько тесно
связана с этими  мышками, что  даже когда по  вечерам  я  поливаю  всю груду
бумаги из шланга, поливаю тщательно,  так  что каждый день мышки мокнут, как
если бы весь  подвал ненадолго  окунулся  в бассейн, так вот, несмотря на то
что  я поливаю  их  и сбиваю с ног  струей  воды, у них  все  равно  хорошее
настроение, они даже ждут этого  душа,  потому  что после они  могут  целыми
часами  вылизываться и  отогреваться в своих бумажных убежищах.  Иногда я не
могу уследить за мышками; погрузившись в размышления, я иду пить пиво, грежу
возле барной  стойки, и  когда в  задумчивости  я расстегиваю  пальто, чтобы
расплатиться,  на прилавок,  прямо  под пивные  краны, выскакивает  мышка, а
иногда из моих штанин выбегают целых две мышки, и официантки  чуть не сходят
с  ума, они  вспрыгивают на  стулья, зажимают  уши  и кричат в потолок,  как
ненормальные. А я улыбаюсь и только машу озябшей ладонью и ухожу, раздумывая
о том, каким будет мой следующий брикет. И так тридцать пять лет я привожу в
состояние подавленности брикет  за брикетом, вычеркиваю каждый год, и каждый
месяц, и каждый день месяца -- когда же мы выйдем на пенсию, мой пресс и  я;
каждый вечер я несу  домой в портфеле книги, и моя квартира на третьем этаже
в Голешовицах полна книг, одних только книг, подвала и сарая не хватает, моя
кухня занята, кладовка  и уборная тоже, остались лишь тропки к окну и плите,
а в  уборной ровно столько места, чтобы я мог сесть, над  унитазом на высоте
полутора метров --  балки и  доски,  и на них до  самого потолка громоздятся
книги,  пять кубометров  книг,  мне  достаточно один  раз  неловко усесться,
неловко  подняться, чтобы я задел  несущую балку и на мою  голову обрушились
полтонны  книг и раздавили меня  со спущенными  штанами.  Но и  сюда уже  не
всунуть больше ни единой книжки, и потому в комнате над двумя приставленными
друг к другу кроватями мне  укрепили балки и доски, и получился балдахин, на
котором до потолка высятся книги, две тонны книг снес я за эти тридцать пять
лет  домой, и когда я  засыпаю, две  тонны  книг,  словно кошмар в  двадцать
центнеров  весом, гнетут мой  сон, а иногда,  когда я неловко  повернусь или
вскрикну и дернусь во сне, я с ужасом слушаю, как книги двигаются;  довольно
было бы  лишь  слегка нажать  коленом,  а то  и просто  издать звук,  чтобы,
подобно лавине, на  меня обрушился весь этот свод. Высыплется рог  изобилия,
полный редких книг, и расплющит меня, как  вошь... иногда я думаю, что книги
в  заговоре против меня,  ведь  я каждый день  прессую сотню  ни  в  чем  не
повинных мышей, вот  книги  над  моей  головой  и  готовят  мне справедливое
возмездие, потому  что за любое насилие воздается сторицей. Я лежу на спине,
распростертый под балдахином из километров текста, и, полупьяный, гоню прочь
мысли о кое-каких событиях,  о  некоторых  весьма неприятных случаях. Иногда
мне вспоминается наш лесничий,  как  он поймал в вывернутый рукав на чердаке
своей сторожки куницу и вместо того чтобы по  справедливости убить ее за то,
что она съела цыплят, взял гвоздь,  вбил его зверьку в  голову и отпустил, и
куница кричала и долго бегала по двору, пока наконец не умерла. В другой раз
-- как спустя год сын этого самого лесничего погиб от удара током, работая у
месилки; вчера же  мне под моим балдахином ни с того ни  с сего примерещился
охотник, который, заметив у нас свернувшегося клубком ежика, заострил кол и,
прикинув, что ружейный выстрел стоит денег, воткнул этот заостренный кол ежу
в живот, так он уничтожал каждого ежика -- до тех пор, пока не  слег с раком
печени;  он  умирал  медленно, за всех ежей,  целых  три месяца, свернувшись
клубком, с опухолью  в  животе и ужасом в мозгу, пока наконец не умер... Вот
какие  мысли теперь страшат меня,  когда я слышу, что книги надо мной строят
планы  мести, они настолько нарушают мой  душевный