-  одеяла были тоньше,  но у  меня,  по крайней мере, была  кровать, и Чарли
согревал меня своим  теплом. К тоу же это было тридцать  лет  назад, я тогда
была покрепче..." Она высунулась в окно экипажа и позвала Бругхэма.
     - Закажите  комнату с  огромной кроватью с  пологом и обед на  двоих, и
обязательно шампанское на льду... - Он помахал в ответ рукой.
     Как  только  он  исчез  за дверью тюрьмы,  должники  столпились  вокруг
экипажа. Они просовывали в окно руки с зажатыми в них клочками бумаги.
     - Купите билеты на места в камеры. Десять  шиллингов за  ночь. Кровать,
всего  четыре  человека  в  камере... Восемь  шиллингов,  мадам, я могу  вам
продать за  восемь шиллингов, и совсем новый матрац - на нем спали всего три
месяца назад... Четыре шиллинга, мадам, только  ради вас, четыре шиллинга за
вашу половину кровати, ваш сосед - очень  приятный  молодой человек двадцати
восьми лет... Отдельная камера стоит гинею за  ночь, мадам,  это лучшее, что
можно найти в тюрьме Верховного суда, вы  нигде ничего подобного не найдете,
всего одна гинея, с дополнительной платой за ежедневную уборку мусора.
     Как  жаль,  что она  вынуждена сидеть за преступление, а не за неуплату
долгов.
     - Вы очень  добры, - сказала она, - спасибо за беспокойство. Но все уже
улажено. У меня будет собственная камера.
     Они озадаченно уставились на нее.
     - Это какая-то ошибка, мадам. В тюрьме нет свободных камер.
     - О! Есть. Вы о них не знаете. У начальника есть кое-что про запас.
     Вернулся  Генри  Бругхэм.  Должники   расступились,  продолжая   громко
обсуждать услышанную новость.
     - Мне очень жаль, - сказал Бругхэм. - Все оказалось гораздо хуже, чем я
предполагал.
     - Разве может быть хуже? Эти люди были чрезвычайно любезны.
     - Я о вашем жилище. Камеры очень маленькие.
     - Но я там буду одна?
     - Да. - Он с состраданием взглянул на нее.
     - Мне идти с вами?
     -  Прошу. - Он  взял ее за руку и повел  внутрь здания. - Я заплатил за
передачу вас под стражу десять шиллингов и шесть пенсов. Обычным заключенным
они предлагают так называемые "места в общаге".
     - Я знаю, мне уже предлагали.
     -  Это не для вас: вас приговорили за клевету. Это  предполагает только
одиночку, как я вам уже говорил. Вот господин Брушуфт, писарь начальника.
     К ней  направился квадратный мужчина с выпяченным животом,  в руках  он
сжимал  шляпу. Она улыбнулась и  сделала  реверанс. Он  не  обратил  на  нее
никакого внимания и повернулся к Бругхэму.
     - Она привезла с собой кровать?
     -  Кровать  пришлют  утром. И одеяла, конечно, и стол, и  стул, и массу
других необходимых вещей.
     - Места хватит  только для кровати. Размер камеры всего девять футов. У
нее есть с собой свечи?
     - А разве ей не полагаются свечи?
     - У нас ничего не  полагается. Только солома,  ее как раз сегодня утром
поменяли.
     - Где можно купить свечи?
     - Возможно, они есть у хозяина кофейни. Это  не моя сфера деятельности.
И не забывайте, что она помещена сюда по обвинению в преступлении. Мне  были
даны инструкции не предоставлять никаких привилегий. Только казенная пища из
тюремной столовой.
     - А что это такое?
     Писарь пожал плечами.
     - Жидкая овсянка на завтрак,  суп  на обед. День на день не приходится,
меню  составляет  повар.  Должники  могут  покупать  все, что им  хочется, в
кофейне... У нее другой случай.
     Генри Бругхэм повернулся к своей клиентке. Она махнула рукой.
     - Что я говорила? Диета для  полных. Когда я выйду отсюда, я буду тонка
как тростинка и введу новую моду.
     Писарь повернулся к надзирателю.
     -  Проведи заключенную  в камеру номер два.  Завтра ей пришлют кровать,
больше никаких привилегий.
     - Ей можно посылать за продуктами в кофейню?
     - Ни в коем случае.
     Писарь  снизошел  до  того,  чтобы  удостоить  заключенную  равнодушным
взглядом своих выпученных глаз.
     - Если вы  заболеете, - сказал он, - можете сообщить об этом. Отправите
записку на  имя начальника, ее подошьют  к делу,  и  когда будет проводиться
осмотр, вас вызовут.
     - А как часто проводится осмотр?
     -  Дважды  в год,  ведомством по уголовным делам.  Следующая  инспекция
назначена на июнь. В том  случае,  если  заключенный умирает, в моей  власти
отдать его родственникам, но они должны заплатить. В вашем случае я пошел на
уступку  -  вы  женщина и  вам больше  тридцати  -  и выделил вам  камеру  с
деревянным полом. В номере один пол каменный и нет стекла в окне.
     Заключенная улыбнулась и взяла пледы.
     - Вы очень добры и заботливы. Сколько я вам должна?
     - Это  решат  ваши друзья,  я не беру  денег с  заключенных. Это против
правил и считается оскорблением. Будьте  любезны, следуйте за  надзирателем.
Расхаживать по зданию тюрьмы разрешено только должникам или тем, кто осужден
на три месяца. До свидания.
     Он кивнул Генри Бругхэму и удалился. Адвокат  забрал у нее пледы, и они
вместе последовали за надзирателем по длинному коридору.
     - Как жаль,  - сказала  она,  - что  мы не в Брайтоне, где нас ждали бы
квартира и веселая вечеринка.
     Генри  Бругхэм сжал  ее  руку  и  не  ответил.  Надзиратель  вел  их по
лабиринту коридоров. В углах были расположены лестничные площадки на которых
сидели заключенные. Это были места встреч должников. Мужчины, женщины и дети
располагались  на ступеньках,  взрослые пили и ели, дети играли. На одной из
лестничных площадок была в самом разгаре игра в кости, на  другой - в кегли,
роль  которых  выполняли бутылки.  По  всему зданию тюрьмы эхом  разносились
смех, крики и пение.
     -  Во всяком  случае, я  не буду жаловаться на тишину. Но у меня  такое
впечатление, что давно  не вызывали  уборщиков. Мне противно смотреть на эти
бадьи без крышек...
     На Баулинг Инн  Элли  никогда не было такого зловония, как в коридорах.
Может,  она  уже  позабыла?  Неужели  она  почувствовала  знакомые   запахи?
Застоявшиеся у  соседей  помои... дырявые  полы... мокрые стены с пятнами от
пальцев...   неприличные    надписи...   даже   раздававшиеся   из-за   угла
пронзительные  визги детей очень  напоминали вопли играющих в шарики Чарли и
Эдди.
     - Вы помните Марию Стюарт?
     - При чем тут Мария Стюарт?
     -  "В  моем конце, -  объяснила  она, - мое начало". Думаю, то же самое
можно сказать про всех нас... Кажется, мы пришли.
     Надзиратель  остановился  в  самом  дальнем  конце коридора и  принялся
отпирать двойной замок. Он открыл тяжелую дверь.
     Писарь  не преувеличивал: камера действительно была всего девять футов,
не  больше и  не меньше.  Окошко,  расположенное  под  самым  потолком, было
забрано железной  решеткой и затянуто паутиной.  Через него  на  пол  падало
пятно света величиной всего три фута. Пол был деревянный, и в углу, напротив
стены, была навалена солома.  Маленькая бочка, похожая  на те, в  коридорах,
стояла возле двери. Крышки на ней не было.
     Заключенная развела руки, чтобы измерить камеру.
     - Дело  в том, - сказала  она, - что, когда  мне пришлют кровать, здесь
действительно ни  для чего не хватит места. Мне придется мыться, одеваться и
есть, стоя на одной ноге, - новое упражнение под названием "фламинго".
     Приподняв платье,  она показала, как делать это упражнение. Надзиратель
ошеломленно уставился на нее. Она одарила его сияющей улыбкой.
     - Так как нам суждено часто видеть друг друга, - сказала она, - давайте
знакомиться. Надеюсь, мы будем друзьями.
     Она пожала ему руку и дала пару гиней.
     - Так, а  как насчет свечей,  господин Бругхэм? Через полчаса в  камере
будет темно, как в могиле. И  довольно холодно:  я вижу, здесь нет камина. А
свечи  создадут атмосферу праздника. С вашими пледами и  на этой соломе  мне
будет довольно уютно, и из столовой принесут горячий суп. Какой сегодня суп:
томатный или черепаший?
     Озадаченный надзиратель взглянул на свою подопечную.
     - Здесь всегда  одно  и  то же, -  ответил он,  -  что-то вроде соуса с
плавающей наверху картошкой и кусок хлеба.
     - Суп  "пармантье",  я ела его в Олмаке... А  теперь, господин Бругхэм,
настала пора прощаться.
     Адвокат, склонившись, поцеловал ей руку.
     - Я сделаю все возможное, чтобы вытащить вас из этой дыры и перевести в
обычную камеру, обещаю вам.
     - Большое спасибо. Вы будете приходить ко мне?
     - Как только это разрешат. Кстати, дайте мне адрес вашего доктора...
     - Он у Билла Даулера.
     - Что вам еще нужно? Я имею в виду прямо сейчас?
     - Свечи из кофейни и, если у них есть, бумагу и чернила.
     -  Надеюсь,  вы  не  собираетесь  писать  еще  одно  письмо   господину
Фтцджеральду?
     -  Нет. Доклад о тюрьме Суда королевской скамьи,  взгляд изнутри. Чтобы
пото представить его, если понадобится, палате общин.
     Он рассмеялся и покачал головой.
     - Думаю, вы неисправимы.
     - О Господи, я надеюсь. Иначе для чего жить?
     Надзиратель открыл дверь  и последовал за Генри  Бругхэмом  в  коридор.
Дверь  с лязгом захлопнулась.  Повернулся  ключ.  В  маленьком  зарешеченном
окошечке  появилось лицо заключенной. Она бросила  на  солому свою шляпку  и
накинула на плечи пледы из экипажа адвоката.
     - Еще одно слово, - сказал господин Бругхэм. - Мне ужасно жаль...
     Она взглянула  на  него и  улыбнулась. Голубой глаз подмигнул. Она тихо
проговорила на настоящем кокни, которому выучилась в переулке:
     - Кто платит, тот и заказывает музыку.
     Она услышала, как их шаги эхом отдались под  сводами коридора и затихли
вдали, смешавшись с  обычными звуками тюрьмы:  криками,  визгом и смехом.  В
десять вечера, когда свечи полностью оплыли, надзиратель отпер дверь и отдал
ей  письмо. Как  сказал  надзиратель, его  принес посыльный Суда королевской
скамьи. Оно было адресовано начальнику и  содержало приказ передать  его  ей
лично.
     Она протянула руку и взяла у  него письмо.  Ни  обращения, ни  подписи,
только  штамп Главного штаба в Уайтхолле и  число,  семнадцатое февраля 1814
года.
     Письмо было очень кратким:

     "Его Величество имел удовольствие назначить Джорджа Ноэля Кларка в 17-й
полк  легких  драгун. Назначение вступает в  силу с семнадцатого  марта,  по
истечении четырех недель после исполнения офицеру шестнадцати лет. В  тот же
день корнет Кларк обязан явиться к месту службы".

     Его Королевское Высочество главнокомандующий не забыл о своем обещании.

        "Глава 6"

     Они все  время куда-то переезжали. Нигде не задерживались. Ее постоянно
охватывало нетерпение, она никак не могла усидеть  на  месте - Элен называла
это "мамина божественная неудовлетворенность",  - и в  один прекрасный  день
начинались сборы, упаковывались сундуки,  перевязывались коробки, и все трое
отправлялись в дорогу в  поисках какого-то недосягаемого  Эльдорадо. Сегодня
Брюссель, завтра Париж, а если ни один город не привлекал ее, она продолжала
колесить в дилижансе с наглухо закрытыми  окнами по пыльным дорогам Франции.
Ее лицо прижато к стеклу, все ее существо переполняет восторг.
     - Вот где  мы остановимся:  в отеле "Тет  д'Ор", -  только  потому, что
вымощенная булыжником  площадь, как  ей  показалось, несла в  себе  какую-то
тайну, потому, что женщины стирали белье в ручье, и крестьяне в  темно-синих
блузах  встречали ее  улыбками на высушенных солнцем лицах.  Кроме  того, на
соседнем холме стоял замок, в котором жил какой-то барон или больной граф, к
нему они, может быть, заедут в гости.  Ничто не могло обескуражить  ее, даже
французские правила этикета - она, размахивая визитной  карточкой, требовала
встречи со строгим незнакомцем.
     А  ее  испытывающим неловкость дочерям  приходилось сидеть с опущенными
глазами и молчать, пока их мать, на совершенно непередаваемом французском, с
ужасным  произношением  и  путая  все  грамматические формы,  знакомилась  с
хозяином, расточая похвалы налево и направо.
     - Счастлив делать ваше знакомство, месье!
     И  месье,  вовсе  не  счастливый,  щелкал  каблуками  и  кланялся.  Его
неприступный до настоящего времени замок, посещаемый только старыми девами и
дряхлыми кюре, оказывался  беззащитным и сдавался на милость завоевательницы
с   голубыми  глазами,   которые  разглядывали  его   комнаты  и   оценивали
произведения  искусства,  -  и  тихий  шепот,   обращенный  к  сгорающим  от
мучительного стыда дочерям:
     - Вдовец. Вполне приемлемо для одной из вас.
     Пломбьер-ле-Ван,  Нанси,  Дьепп, курорты  с  лечебными  водами отмечены
булавками  на  карте:  она  что-то  слышала два года назад, но забыла, потом
вспомнила.
     - Кто  живет  в  Нанси? Маркиз де  Видланж? Настоящий душка, он однажды
сидел  рядом со  мной за обедом  и ни  разу не сказал  "старый  режим"  - мы
заглянем к нему.
     А Мери и Элен, обменявшись полными ужаса взглядами, кричали:
     - Мама, мы не можем, он сразу узнает, кто мы такие!
     - Но, дорогие мои, что ж такого? Это только интереснее.
     И появляются на свет  пропахшие нафталином саркастические  замечания  и
истории о скандалах давно  ушедших дней, о  развлечениях, о  том, как жили в
Лондоне двадцать лет назад, - события, которые хранятся только в памяти двух
девушек, разум которых омрачен образом тюремных стен,  непередаваемым ужасом
и  видом  какого-то  бледного  и  изнуренного существа с  тусклыми  глазами,
которое,  вытащенное  из  ада на  свет  Божий,  смотрит вокруг  непонимающим
взглядом.
     Неужели доктора не ошиблись, когда говорили  дяде  Биллу,  что ее разум
уничтожил то, что ей страшно вспомнить? Или она ничего не рассказывала о тех
страшных месяцах потому, что все помнила и не хотела причинять им боль? Даже
между собой они никогда  не упоминали об этом, и, когда  их мать принималась
рассказывать о прошлом, засыпая их своими любимыми анекдотами, осмеивая Двор
времен, давно канувших в вечность, их охватывала паника. А если какой-нибудь
нетактичный  незнакомец,  пробормотав  "тюремное заключение", коснется этого
вопроса? Вдруг шлюз откроется и  затопит память? Девушки не знали, что может
последовать за этим.
     Так простим  ей ее причуды,  ее  скитания по континенту, жажду  увидеть
незнакомые места и получить новые впечатления: летом - здесь, зимой - где-то
еще,  простим, потому что, как  она часто повторяет  дочерям,  вы никогда не
знаете... Вдруг  испанский  граф  обратит свое внимание  на  Мери, а русский
князь положит на колено Элен стопку рублей.
     Итак,   вперед,   из  одних  еблированных   комнат   в  другие,   будем
бродяжничать: три годовых  пособия исчерпаны. Они, как бабочки, перелетали с
квартиры  на  квартиру,  и за ними оставались  неоплаченные  счета. Реликвии
прошлого очень пригодились: кольцами расплачивались  в гостиницах,  браслеты
продавали,  вызывающие сомнения украшения  сбывались через каких-то  грязных
дельцов.
     - Уверяю вас, это ожерелье принадлежало королеве Шарлотте.
     - Мадам, я очень сожалею...
     - Сколько же вы хотите?
     Пятьдесят  луидоров!  Пятьдесят  луидоров  за  ожерелье, которое  стоит
пятьсот?  Французы -  это  нация мошенников  и грабителей,  это  мусор,  они
никогда не моются, их дома наполнены зловонием. Но, оказавшись на улице, она
быстро пересчитывала деньги, трясла монетами, чтобы  проверить, не фальшивые
ли, улыбалась, взмахивала зонтиком, чтобы остановить проезжающий мимо фиакр,
и приказывала  везти  ее домой  -  вернее, в  небольшой  отель со  скромными
ценами,  расположенный в  предместье,  который  и  был  в настоящее время их
домом.
     - Дорогие мои, мы опять богаты, давайте тратить деньги!
     Заказывались  платья,  устраивался  прием,  на   два  месяца  снималась
меблированная квартира.
     - Но, мама, мы не можем себе позволить так сорить деньгами!
     - Какое это имеет значение?
     И  французы  становились  уже  не мошенниками  и грабителями, отбросами
общества, а  ангелами  с нежным  взглядом,  горящими  желанием услужить  ей.
Историю  своей  жизни  она  рассказывала  консьержке,  свои  любовные  связи
обсуждала  с горничной, Париж называла единственным городом мира - но только
до  тех пор, пока у  них  были деньги, а потом они опять трогались в путь. А
испанские графы  и русские князья для утонченной Мери и педантичной Элен так
и не появлялись. Она  видела, что ее дочерям суждено остаться незамужними, и
называла их в разговорах "моими непорочными девственницами",  приводя этим в
восторг  своих  никудышных знакомых  и  старых друзей и отпугивая  вероятных
зятьев.  Джордж,  который  к тому времени  стал довольно  напыщенным молодым
человеком, осуждал ее.
     - Девочки не смогут выйти замуж до тех пор, пока  ты не  обоснуешься на
одном месте. А Париж -  это не очень подоходящее для них место. Мне тревожно
при мысли, что вы будете странствовать без меня.
     Опекаемая и руководимая своим сыном, она смотрела на  него с обожанием.
Как же он красив в своей элегантной форме, он  так выделяется среди офицеров
своего полка!  Ее  сын служит в 17-м уланском полку. У него большое будущее:
ему всего двадцать  семь, а он уже капитан. Но больше всего ее радовало  то,
что  он  не обращал  внимания на женщин: ей не  грозило делить его отпуска с
какой-то  невесткой,  мать  была  самым  важным  человеком   в  его   жизни.
Неизвестно, сколько это продлится.
     Но девочки - она  все  надеялась подцепить для них какого-нибудь графа,
или  миллионера-иностранца,  или  просто  мужчину.  В конце  концов  мужчины
нашлись, но без особых  видов на будущее. Мери достался  молодой человек  по
имени  Баулез,  который сначала  влюбился  в нее, а  потом бросил, а Элен  -
беззаботный француз по имени Буссон Дюморье.
     Дело было  в  том,  что  она,  достгнув  среднего  возраста,  оказалась
вырванной с корнем из родной почвы, изгнанницей,  утратившей  связь со своей
страной, и  как бы ее ни увлекал их нынешний образ  жизни, с каким бы  пылом
она ни  отдавалась  светским  развлечениям,  устраивая приемы, и переписке с
друзьями, все ее мысли неизменно возвращались к прошлому.
     Я  помню...  И   останавливала   себя.   Молодежи  скучно  слушать   ее
воспоминания. Кому интересно, что самые знаменитые щеголи Воксхолла вставали
на  цыпочки,  чтобы увидеть ее? Какое  для  них  имеет  значение,  что толпа
облепила ее экипаж,  когда она  подъехала к зданию  парламента? Или что  она
правила всеми в палате общин, единственная женщина  в царстве мужчин?  Лучше
забыть об этом, сказал ей Джордж. В полку к нему очень хорошо относятся, так
почему  бы не  опустить  завесу? Она поняла  намек. Но иногда,  ночью, когда
никого  не  было  рядом,  ее охватывала  непонятная  тоска  по  прошлому;  и
окруженная  молчанием,  чувствуя  себя  ужасно  одинокой,  она  слушала  бой
церковных часов  в  Булони и думала:  "Я никого  больше не  интересую.  Мир,
который я знала, умер. Существует только завтра".
     Если  так,  то  где  прошлое? Неужели ничего не  осталось?  Неужели  не
осталось ни одного осколка,  который  затерялся в темном  углу и ждет, когда
его  подберут?  Вспышка - и она  видит  своего брата  Чарли,  еще  маленьким
мальчиком, который, цепляясь за ее юбку, бродит с ней по  Баулинг  Инн Элли;
еще  одна вспышка - и перед ней  письмо поверенного  со счетом  на семьдесят
фунтов: "Уважаемая  мадам, в  прилагаемом  счете учтены расходы, связанные с
идентификацией  личности и  установлением причины  смерти  Чарльза  Фаркуара
Томпсона".
     Кто  из  этих  двух  - ее Чарли, которого она  знала и любила?  И какое
отношение  тело,  найденное у сточной трубы,  выходящей  в  Темзу,  имеет  к
маленькому мальчику?
     Она слышит, как Билл, который  привез ее из тюрьмы и организовал отъезд
во  Францию, совсем  не  изменившийся, говорит  ей, взяв  ее руки в свои: "Я
сразу приеду, как  только понадолюсь тебе". Какой смысл было давать подобное
обещание,  если он не  смог  выполнить его? Билл, такой  сильный, преданный,
удобный:  "Ваш  давний друг  так внезапно