поикнул нас... Пользовался всеобщи
уважением... В Аксбридже...  погребальный  звон..."  Где же  его  нежность и
терпение?  Ушли  в  могилу с покойным  или окружают ее в темноте,  светлые и
вечные?
     - Мама красит волосы. Лучше бы она этого не делала.
     - Это простит ее. Надо, чтобы Джордж остановил ее.
     - Женщина должна встречать старость достойно.
     Она случайно подслушала этот разговор  между Мери и Элен. Но что  такое
достоинство,   и  когда  можно  считать  человека  старым?  Ведь   ничто  не
изменилось: утро напоено теми же ароматами свежести, море сверкает на солнце
в Булони  так же, как в  Брайтоне. Прочь туфли. Ступни погружаются  в песок.
Волны нежно гладят босые ноги. С криками: "Мама!" - непорочные  девственницы
бегут  к ней с  зонтиками... Но это  жизнь: внезапный восторг, переполняющий
сердце, беспричинная радость, заставляющая сильнее биться сердце и в восемь,
и в пятьдесят два. И сейчас, как и  раньше, в ней поднимается волна счастья,
непередаваемое волнение. Эти мгновения самые важные. Только эти мгновения, и
никакие другие.  Гранд  Рю в Булони -  это то же  самое, что  Ладгейт  Хилл,
Брайтон Кресент, Бонд-стрит по утрам. Она сейчас пойдет и купит себе шляпку,
или  корзину груш на  рынке,  или  шарик на яркой нитке. Все дело  в  людях,
только в людях и их лицах.
     Тот старик  с  костылем, та  плачущая  женщина,  мальчик  с  крутящимся
волчком  -  они часть  того,  что  она  знала  и  помнила,  часть  постоянно
повторяющейся  яркой картинки.  Ребенок, который  свалился в  канаву,  - она
сама.  Вот такой она была когда-то,  все это пережила  - и сердечная боль, и
внезапный приступ смеха, и слезы гнева, и огонь желания.
     Жизнь  -  все еще  приключение, даже сейчас.  Забудем,  что  существует
завтра,  что  ее ждут часы одиночества. Утром придет письмо  из Англии,  она
услышит новости,  ей принесут английские газеты. Кто-нибудь заедет по пути в
Париж. "Что слышно? Что это  за слухи о недавнем скандале?  Еще  не утих? Он
очень  старо  выглядит?  Но я помню..." И  опять назад  в  прошлое, в  давно
ушедшие дни. "Как  мы веселились. Лето казалось таким длинным". И так далее,
почти до  полуночи, когда  посетитель,  бросив  взгляд на часы,  кидается  к
своему экипажу и уезжает в Париж.
     А после его отъезда ее охватывает ощущение  какой-то пустоты, смешанной
с замешательством и  удивлением.  Совсем недавно он  был молодым человеком с
горящими глазами, а теперь перед ней оказался седой мужчина с толстой шеей и
выпяченным  животом.  Что-то  не так. Обрвалось  какое-то  звено.  Стареющий
холостяк - это не тот  юноша,  с которым она  была  знакома.  Неужели все ее
друзья  и  сверстники стали такими  же грузными, медлительными, напыщенными,
осторожными?  Неужели живой огонь гаснет  с  возрастом? В таком случае лучше
сгореть  как свеча,  умереть  в  одно  мгновение,  исчезнуть с  лица  земли.
Вспыхнуть ярким огнем только на одно мгновение, а потом исчезнуть - и конец.
     Однажды холодным январским утром принесли английские газеты, черные  от
траурных рамок. Мери и Элен,  поняв, в чем  дело, попытались спрятать  их от
нее, чтобы не вызвать лишних эмоций: они боялись внезапной смены настроения.
Однако  она  обратила  внимание  на  необычную  мрачность  газетных  полос и
догадалась, о  чем  они сообщают,  - слухи дошли и до  нее, -  но  все равно
известие ошеломило ее, и, поднявшись наверх, она  в одиночестве  заперлась в
своей спальне и развернула "Таймс".

     "Пятое января 1827 года.
     Прошлым  вечером,  в  девять  часов  десять  мннут,  в  Рутланд  Хаузе,
Арлингтон-стрит,  на  64-м  году жизни  скончался Его Королевское Высочество
Фредерик, герцог Йоркский и Олбани".

     Вот  и  все, больше  ничего  не  осталось.  Вернувшись в  прошлое,  она
вспомнила,  как в  былые времена  внимательно  просматривала  все  газеты  в
поисках  короткого  сообщения о его действиях.  "Его Королевское  Высочество
главнокомандующий  сегодня приехал с инспекцией в 14-й полк легких драгун, а
позже посетил Его Величество". "А еще позже, - со смехом говорила она ему, -
госпожу М.Э.Кларк  на  Глочестер Плейс". У  нее  куча  альбомов  с подобными
вырезками, под которыми ее собственные подписи и коментарии.
     Она принялась читать дальше:

     "Покойный  принц, который своей  добротой  и  уравновешенным характером
завоевал всеобщий почет и уважение, навсегда останется в нашей памяти.
     Он  любил вино,  любил играть, у него были и другие склонности, которым
он, к сожалению, слишком часто давал волю.  Подобные склонности простительны
представителям других сословий, но не принцу.
     Как известно, герцог Йоркский  имел приверженность к изысканной  кухне,
скачкам  и азартным играм,  а также обладал  некоторыми  другими,  присущими
любому смертному  слабостями,  которые мы легко можем простить и  оправдать,
однако Его Королевское Высочество крайне слабо  разбирался - что заслуживает
как порицания, так и  сочувствия - в  том, какова же на самом деле настоящая
цена денег.  Навряд  ли  стоило  бы упоминать здесь  то  крайне  болезненное
расследование, в которое английская палата  общин  была вовлечена семнадцать
лет назад,  если  бы не  два обстоятельства: во-первых, этот  исключительный
случай,  независимо  от того, хотим мы  этого или нет,  станет частью  нашей
истории  и будет занесен в скрижали парламента; а во-вторых, результат этого
расследования  оказал весьма благотворное  влияние как  на армию,  так и  на
королевство в  целом.  Тихое  разочарование переросло  в шумные  протесты, а
молчаливая зависть  - в  ропот о  том, что назначения получались посредством
секретных и нечистоплотных вмешательств.
     В частной  жизни герцог Йоркский был преданно любим, он славился  своим
веселым,  приветливым,  открытым  нравом, своим  великодушием,  верностью  и
преданностью друзьям.  Он  всегда с благодарностью отзывался на доброту, был
незлопамятным  и  человечным,  всегда  чувствовал  чужую  боль   и  умел  ее
облегчить.
     Память  о Его  Королевском Высочестве  всегда  будет  дорога тем,  кого
волнуют честь, благосостояние и процветание Британской армии".

     В газете, датированной более поздним числом, сообщалось следующее:

     "Тысячи  пришли  попрощаться  с  герцогом  Йоркским  в  Сент-Джеймсский
королевский дворец, где в торжественной тишине происходит смена караула.
     Как  нам стало известно,  останки герцога  королевской  крови  будут  в
течение  двух дней, а  именно восемнадцатого и девятнадцатого,  находиться в
Сент-Джйемсском дворце,  а на следующий  день их  перевезут в  Виндзор. Прах
герцога будет  предан земле в королевском  фамильном склепе  с  церемониями,
достойными наследника трона и главнокоандующего, а не фельдмаршала".

     Она  не  рассказала о  своем плане ни Мери, ни Элен. Они бы постарались
отговорить ее. Запрет  появляться в Англии, налоежнный на нее попечителями и
строго соблюдавшийся с того дня, как ее выпустили из тюрьмы Верховного суда,
не имел для нее значения. Ей не дано было оплакать Чарли, сошедшего в могилу
самоубийцы;  проводить  Билла,  покоящегося  рядом со  своими  родителями  в
Аксбридже; прочитать молитву  над телом Вилла Огилви, сраженного неизвестным
убийцей выстрелом в спину. Но сейчас был совсем другой случай.
     Ее гнала исконно английская гордость, какое-то  фанатическое  упорство.
Она  опять  пересекла  Ла-Манш,  храбро  встретив неистово  вздымающиеся под
налитыми свинцом небесами волны, и, назвавшись  мадам Шамбр, загримировалась
так, что никто ее не узнал бы под черной вуалью вдовьего наряда.
     Она  затерялась  в  качающейся из стороны в  сторону толпе, ее толкали,
пихали и сжимали. Никто не управлял людским  потоком, текущим по Пэлл  Мэлл.
Десять тысяч мужчин и женщин, двадцать тысяч -  а люди  все шли и шли, и над
головами  плыли траурные знамена с  надписями:  "Друг солдата",  выведенными
пурпурными буквами;  а  за ними маршировали солдаты; потом  шли кадеты школы
Челси, пятьсот мальчиков с бледными и торжественными  лицами; за ними - дети
помладше,  сопровождаемые своими нянями в черных соломенных шляпах и красных
пальто, похожих на то, которое носила Марта в 1805 году.
     Она увидела,  что  толпа  несет ее к Сент-Джеймсскому дворцу,  ее  шаль
соскользнула  с плеч,  шляпку  с вуалью она потеряла. Рядом  кто-то  истошно
закричал, и над головами подняли потерявшего сознание  ребенка, а потом  еще
одного, и еще одного. Она  заметила женщину без башмаков, затоптанную слепой
и бездушной толпой.
     Сзади  поднялся ропот. "Они закроют двери... они не пустят  нас..." Еще
большая  паника и замешательство  охватили  толпу,  люди  останавливались  и
оглядывались по  сторонам. "Идите вперед... поворачивайте... они  собираются
послать за гвардейцами..."  Полная решимости,  она яростно пробилась вперед.
Пусть посылают!
     Она  добралась до площади перед  Сент-Джеймсским дворцом, направилась к
лестнице, по  обе стороны которой стояли безмолвные солдаты дворцовой стражи
с черными лентами на головных уборах и  на  алебардах, с черными  лентами на
шпагах.
     Толпа  притихла  в  торжественном молчании.  В  Сент-Джеймсском  дворце
царило безмолвие, резиденция английских монархов  была погружена в полумрак,
нарушаемый  мерцанием  свечей.  Она  поймала  себя на  том,  что внимательно
разглядывает его  шпагу, которая  лежала на мантии рядом с короной и жезлом.
Но  корона  и  жезл принадлежали  к  церемониальным регалиям, а  шпага  была
неотъемлемой частью мужчины, которого она знала.
     "Ведь я держала ее в своих руках", - подумала она, удивившись тому, что
узнала  его  шпагу, которая  в пламени свечей выглядела угрожающе,  казалась
строгой, одинокой и совершенно неуместной.
     И  Мери  Энн услышала,  как  бряцала шпага,  когда герцог  спускался  к
завтраку, или  входил в холл,  или  кидал ее  на диван; она увидела,  как он
передавал шпагу Людвигу,  чтобы  тот  почистил ее,  как она  стояла  в  углу
гардеробной,  как ее брали, чтобы показать  Джорджу.  Она не имеет  никакого
отношения к этой мантии: она часть жизни, а не похорон.
     Мери Энн стояла и смотрела. Рядом с ним  лежали  его ордена, его  лента
ордена  Подвязки.  Ее  оттолкнули.  Толпа  напирала, заставляя ее  двигаться
вперед, следуя  в потоке сотен людей, спускавшихся по лестнице.  Всего  один
взгляд на его шпагу... странное прощание.
     Она обнаружила, что поток несет ее  к  Черринг Кросс, и  подумала: "Что
теперь? Я  сделала  то, ради  чего приехала. Мне незачем  больше  оставаться
здесь".
     Она  прошла  и  села на ступени  церкви св. Мартина  рядом  с  ворчащим
мужчиной  и  утомленной  женщиной,  к коленям которой жались  плачущие дети,
стремившиеся спрятаться  от порывов  пронизывающего  ветра и  ледяных  струй
дождя.
     Женщина предложила ей еды, а мужчина - пива.
     - Вокруг нас бродит судьба,  -  сказала Мери  Энн, и  кто-то засмеялся.
Выглянуло  солнце,  и   послышалось  чье-то  пение.  Она  подумала  о  своих
непорочных девственницах,  оставшихся в Булони, о  Джордже, который в  своей
форме казался таким строги и  напыщенным, и внезапно поняла, что они  больше
ничего для  нее  не значат, даже Джордж: она была  дома, ее место  здесь,  в
самом сердце Лондона.
     - Вы далеко живете? - спросила ее соседка, потягивая апельсиновый сок.
     - Здесь, рядом, - ответила она, - на Баулинг Инн Элли.
     Зазвонили  колокола  церкви  св.  Мартина,  а  она  продолжала  сидеть,
наслаждаясь  простой  пищей,  бросая  крошки  голубям,  которые  бродили  по
ступеням, и наблюдая, как на небе зажигаются звезды.

     Менабилли,
     март - апрель 1953 г.