рую мир захочет смотреть, а не  в этом
безумном фарсе с умалишенными  каббалистами. Мистер  Грей-дингер, я не хотел
бы вас обидеть, но то, что у вас получилось, не годится для публики.  Бетти,
найдем другую пьесу. Есть же еще писатели в Варшаве.
     -- Можешь ставить любые пьесы, какие
     только захочешь, но без меня, -- заявила Бет
     ти. -- Это была моя последняя карта. С моей
     удачей все что угодно провалится, будь то
     даже лучшая пьеса в мире. Это все я виновата!
     Я! Я!
     -- И я тоже, -- прибавил Сэм. -- Когда он
     принес нам две первые сцены, я прочел и сразу
     увидел, что это не для нас. Надеялся, что удаст
     ся поправить, но, видно, не все возможно. Это
     как при постройке дома: фундамент -- основа
     всего. Я уволил архитектора и нанял другого.
     Здесь то же самое.
     -- Можешь что хочешь делать, но уж без
     меня.
     -- С тобой, дорогая, только с тобой!
     --
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     1
     Мне оставалось только -- скрыться от  всех и всего,  связанного с  моей
профессией. Так подсказывала мне моя гордость. Еще оставалась сотня долларов
от тех денег,  что дал мне  Сэм Дрейман, от его третьего аванса. Деньги  эти
надо  было бы вернуть,  иначе я выглядел  жуликом  в собственных глазах. Эта
сотня долларов равнялась девятистам  злотым. По уговору с  хозяином квартиры
на Лешно, мне следовало предупредить за месяц, если  я соберусь съехать, и я
не собирался  его обманывать. Подумывал я и  о самоубийстве, но  и это  было
невозможно, раз я не  мог взять с  собой тех, кто надеялся на меня и ждал от
меня  помощи. А  между тем я  экономил  каждый грош. Я перестал ночевать  на
Лешно, чтобы  не тратиться на  такси, если  приходилось поздно возвращаться.
Сидя на краешке кровати в алькове у Баси, я изводил кучу бумаги, испещряя ее
подсчетом  своих доходов. Издатель, для которого я  перевел несколько книг с
немецкого, был мне должен, но  я не надеялся, что он  когда-нибудь заплатит.
Сотрудничал я и в литературном  журнале. Но проходили недели, а я не получал
оттуда ни гроша.
     В  Польше  три  миллиона евреев, уговаривал  я  себя, и как-то  же  они
устраиваются, чтобы

     жить и не умереть с  голоду. Я ничего не  скрывал от  Баси. Она знала о
моих  неприятностях.  Я  обещал  жениться  на  ее дочери,  но назначить срок
свадьбы  мы  не  могли.  Никто  не  стал  бы   посылать  за  мной  судебного
исполнителя,  если  бы  вдруг мне вздумалось  исчезнуть. А между тем  Гитлер
занимал одну территорию за  другой, союзники не оказывали сопротивления, и у
польских  евреев не  оставалось  никакой  надежды. Но бежать,  бросив людей,
которые мне дороги, -- так поступить я не мог.
     Варшавские еврейские газеты уже сообщили, что  пьеса, которую собирался
ставить американский  миллионер Сэм  Дрейман, снята с  постановки.  Сезон  в
европейских театрах начинается на Суккот, и новую пьесу было поздно  искать.
В  газетах  упоминалось также, что  Сэм  Дрейман заключил  новый  договор  с
каким-то драматургом из  Америки. Некий журналист напечатал в отделе  юмора,
что  "Людомирская  девица  "  провалилась потому,  что  у  этой  пьесы  есть
собственный  дибук.  Все  эти  заметки  о моем  провале  читал Шоше  и  Басе
Лейзер-часовщик.
     Весь август  в Варшаве стояла невыносимая  жара. Когда я был  ребенком,
никто на Крох-мальной  улице не брал никаких  отпусков и не уезжал на лето в
деревню. Только богачи  могли себе такое позволить.  Но  времена изменились.
Рабочим теперь  давали отпуск, и они уезжали в Миджечин, Фаленицу,  а то и в
горы,  в  Закопане. Рабочие  профсоюзы  имели  свои  летние  лагеря  даже на
Балтийском побережье, в Карвии,  -- в "польском коридоре",  который разделял
Западную Германию и Вое-

     точную  и  который  Гитлер поклялся вернуть  Германии.  Я  слыхал,  что
Файтельзон  уже целый месяц  живет  в  Юзефове, у  Геймла и Се-лии.  Когда я
как-то раз позвонил  на  Лешно,  Текла сказала, что часто  звонит  Селия,  и
спросила, почему  меня  нет так долго. Она попросила  оставить мой телефон и
адрес,  чтобы  можно было меня  найти, если  будет необходимо  тем, кто меня
спрашивает.  Но  я  ответил, что очень занят  работой  и не хочу, чтобы  мне
мешали. Даже Текла знала  о моем провале, -- она узнала  это  от Владека,  а
Владек -- из польской еврейской газеты "Наш Пршег-ленд"1.
     Днем  я редко выходил  из  дому --  из квартиры  на Крохмальной  улице.
Вернулась моя прежняя  застенчивость  со всеми  ее сложностями и  неврозами.
Кое-кто из жильцов нашего дома знал меня. От Лейзера они узнали о моей любви
к  Шоше. Они тоже читали  или хотя бы  слыхали о  будущей пьесе. Когда мы  с
Шошей проходили по  двору,  девушки глазели  на нас из окон. Я стеснялся их,
воображая, что они смеются  на-до мной. Я даже старался  днем не выходить из
дому. На ботинках сносились каблуки, но мне нечем было заплатить за починку.
Шляпа  моя выцвела, на ней появились пятна. Я надевал чистую  рубашку, а уже
через несколько часов  она  становилась грязной и  мокрой  от  пота.  Волосы
поредели, я начинал  лысеть.  Я вытирал  лоб платком, и на платке оставались
рыжие волосы.  Всякие  мелкие домашние неприятности преследовали  меня. Если
Бася подавала

     стакан чаю, он падал у меня из рук. После бритья обязательно оставались
порезы. Я  постоянно  терял  то ручку,  то  тетрадь. Деньги  вываливались из
карманов.  Начал шататься коренной зуб, но заставить себя пойти к дантисту я
не мог. Да и зачем лечить зуб, если дни мои сочтены?
     Я взял сюда несколько книг, в которых всегда находил утешение во  время
кризисов,  а  со  мной  это  бывало  часто.  Но  сейчас  и  они  не спасали.
"Субстанция" Спинозы  -- на  что она? У  нее  нет воли, нет сострадания, нет
чувства справедливости. Спиноза --  пленник  собственных догм. "Слепая воля"
Шопенгауэра казалась еще  более  слепой, чем когда-либо. И уж конечно нечего
было надеяться на гегелевский "Дух времени" или "Заратустру" Фридриха Ницше.
Книга Райо  "Тренировка воли" была адресована главным образом студентам, чьи
богатые родители платят за их образование. Пациенты Куэ и Бодуэна имели дом,
профессию, достаток, счет в банке. Я же  целыми днями сидел на краю железной
койки,  обливаясь потом.  Шоша  садилась  рядом  на  маленькую табуреточку и
болтала со мной  или сама с собой. Случалось, она разговаривала с  Ипе. Бася
часто уходила из  дому. Шоша  спрашивала:  "Мамеле, ты куда?" -- "Куда глаза
глядят", -- отвечала Бася.
     Наконец я осознал  то, что  было ясно всем: что провалился  я по  своей
вине. Вместо того чтобы работать, я ежедневно тратил время с Шошей. Бетти не
уставала  повторять,  что работа над пьесой -- это главное, а сама постоянно
уволакивала меня то в музей, то в кафе,

     то на  дальнюю прогулку,  срывая все  мои  планы.  Она таскала меня  на
глупые голливудские фильмы, на которых нечему  было  научиться. Вместо этого
нам с ней следовало смотреть серьезные спектакли, чтобы понять, как строится
драма. Я  торчал часами  в Писателском  клубе,  убивая время на разговоры  о
еврейской   литературе,  играл  там  в  шахматы,  рассказывал   анекдоты.  Я
растрачивал время в разговорах с Теклой, выслушивая ее жалобы на хозяйку, ее
рассказы о деревне, откуда она родом, о злой  мачехе, о  Бо-леке, ее женихе,
который уехал на работу во Францию, на  каменноугольные копи. Наши разговоры
кончались тем, что мы вместе  ложились в  постель. Как  во сне жил я все эти
месяцы. Моя лень, мои любовные похождения, мои пустые фантазии держали  меня
в состоянии какого-то беспамятства. Я как будто слышал, как моя мать говорит
мне: "Никто не может причинить человеку столько зла, сколько он сам ".
     -- Ареле, о чем ты думаешь? -- спрашивала
     Шоша.
     -- Ни о чем, Шошеле. С тех пор, как у меня
     есть ты, в моей жизни есть хоть какой-то
     смысл.
     -- Ты не оставишь меня одну?
     -- Нет, Шошеле. Я буду с тобой так долго,
     как мне суждено жить на свете.
     Этой ночью я лежал без сна несколько  часов. Из-за жары я то и дело пил
из-под крана, а потом хотелось мочиться. Бася ставила под

     кровать горшок, но  он был  уже полон. Я поднялся,  постоял  нагишом  у
маленького окошка  своей каморки (всего четыре переплета!),  пытаясь поймать
хотя бы дуновение  ветерка. Были видны звезды. Они  медленно перемещались от
одной крыши  к другой. Чего ожидать здесь, на Земле, где существуют нацисты,
кроме  голодной  смерти и  концентрационных  лагерей? Но,  быть  может,  луч
надежды исходит от этих  небесных тел? Конечно,  я читал популярные книги по
астрономии  и  знал,  что звезды состоят из  тех  же  элементов, что Земля и
Солнце.  Если  на других планетах  и есть жизнь, она должна быть  похожа  на
нашу:  борьба за кусок хлеба,  за тихое место,  где можно приклонить голову.
Меня охватил гнев  против Творца, против Бога, против природы -- или как там
называется  эта чепуха. Единственный способ покончить с вселенским  насилием
-- это покончить с жизнью, даже если придется взять с собой Шошу. У животных
и насекомых такого выбора нет.
     Но как  это  осуществить? Выбросившись из окна своей комнаты на  Лешно,
рискую остаться в живых,  но  со сломанной спиной.  Может, достать крысиного
яду и медленно  сжечь свои внутренности? Или повеситься? Чтобы те, кто любит
меня,  устраивали  мне похороны?  После  долгих  раздумий я решил, что самое
лучшее -- это утопиться где-нибудь в укромном месте, где достаточно глубоко.
Там я никого не  обеспокою  и даже помогу рыбкам с  пропитанием. Но на Висле
слишком  мелко.  Газеты  постоянно  сообщают  о  пароходах, севших  на мель.
Единственный способ -- поехать в Данциг или

     Гдыню и сесть там на морской корабль. Туристические агентства постоянно
дают  объявления о прогулочных рейсах в Данию, для которых не нужно ни визы,
ни заграничного  паспорта.  Достаточно  предъявить польский паспорт.  И цена
умеренная.  Плохо лишь то,  что  у  меня нет и такого документа.  Из-за моих
переездов с одной квартиры на другую, с перетаскиванием книг и рукописей,  я
уже   потерял  военный  билет,  свидетельство  о  рождении   и   все  другие
доказательства моего гражданства. Я  мог бы поехать в местечко, где родился,
а потом представить в муниципалитет свидетельство о дне моего рождения или о
дне  обрезания. Но  архивы сгорели во время  немецких бомбежек в  1915 году.
Оставалось  только  расхохотаться: чтобы покончить  с собой, надо преодолеть
множество препятствий.
     Заснуть удалось лишь под утро. Когда я открыл  глаза, возле меня стояла
Шоша  и  трясла  за  плечо. С изумлением  смотрел я на  нее:  не сразу  даже
вспомнил, где я и  кто будит меня. "Ареле, -- сказала Шоша, -- к тебе пришла
молодая дама. Актриса из Америки ".
     Тотчас же  в  комнату  заглянула  Бася.  Я  попросил их с Шошей выйти и
прикрыть дверь. Впопыхах натянул на себя исподнее, брюки, рубашку, пиджак. И
вдруг  мне пришло в голову, что  я потерял ту  сотню  долларов, что лежала в
левом  кармане брюк.  А ведь мне  нужны  деньги,  чтобы оплатить  проезд  на
поезде,  купить  билет на пароход.  Я вывернул  все  карманы,  суетясь,  как
человек, который собирается жить, а не умирать. Слава Богу, деньги нашлись в
кармане пиджака. Рубашка была измята, на

     воротничке пятно, на правом рукаве не было запонки.  Я  прокричал через
закрытую  дверь:  "Бетти, погодите!  Я сейчас!" Сквозь  распахнутое окно уже
вовсю  палило солнце. Со двора  послышалось: "Бублики! Горячие пышки! Сливы,
сочные сливы!" Бродячий скрипач уже затянул свою заунывную мелодию. Спутница
его била в бубен, собирая милостыню. Я провел рукой по щеке. Хотя волосы мои
и поредели, борода продолжала расти с  дикой силой, а щетина  была колючей и
жесткой. Расстроенный и мрачный, я открыл дверь и увидал Бетти, посвежевшую,
в соломенной шляпке с зеленой лентой, в  платье, которого  я до  сих  пор не
видал на ней, и в белых туфельках с открытыми  пальцами -- это было  ново. Я
принялся извиняться за свой вид.
     -- Все олл раит, -- перебила меня Бетти. --
     Ведь вам не предстоит участвовать в конкурсе
     красоты.
     -- Когда я смог заснуть, солнце уже всхо
     дило, и потому...
     -- Прекратите. Я вовсе не собираюсь вас
     разглядывать.
     -- Почему вы не сядете? -- Бася обратилась
     к Бетти. -- Я просила пани присесть, но она все
     стоит и стоит. Живем мы небогато, но стулья у
     нас чистые. Я протираю их каждое утро. И чай
     я хотела приготовить, но пани от всего отказа
     лась.
     -- Простите меня. Я уже завтракала. Боль
     шое спасибо. Цуцик, простите меня за столь
     раннее вторжение. В самом деле, только де
     сять минут десятого. Я пришла, как говорят в
     Америке, по делу. Если не возражаете, мы мо-
     --
     жем пойти куда-нибудь и обо всем поговорить.
     -- Ареле, не уходи надолго, -- попросила
     Шоша. -- Завтрак уже готов, а потом мы бу
     дем обедать. Мамеле купила щавель, картош
     ку, сметану. Пани тоже может поесть с нами.
     -- У нас хватит еды для всех, -- подтверди
     ла Бася.
     -- Как я могу есть, если я уже позавтракала?
     -- Шошеле, мы только выйдем на полчаса.
     Здесь неудобно разговаривать. Вот только
     найду запонку и сменю воротничок. Минутку,
     Бетти.
     Я нырнул за ширму, Шоша за мной.
     -- Ареле, не ходи с ней, -- попросила
     Шоша. -- Она хочет отобрать тебя у меня. Она
     похожа на ведьму.
     -- На ведьму? Не говори ерунды.
     -- У нее такие глаза. Ты сам мне сказал, что
     лежал с ней в постели.
     -- Я тебе сказал? Ну и что? Какая разница?
     Между нами все кончено.
     -- Если ты хочешь начать с ней снова, лучше
     сначала убей меня.
     -- Все к тому идет, что мне придется тебя
     убить. Я возьму тебя на пароход, и мы вместе
     бросимся в море.
     -- Разве в Варшаве есть море?
     -- Не в Варшаве. Поедем в Гдыню или в
     Данциг.
     -- Хорошо, Ареле. Ты можешь сделать со
     мной все, что хочешь. Выбрось в море или
     возьми на кладбище, к Ипе, и похорони там. Как
     ты сделаешь, так и хорошо. Только не оставляй
     меня одну. Вот твоя левая запонка.
     --
     Шоша наклонилась и подняла запонку. Я обнял ее и поцеловал.
     -- Шошеле, клянусь Богом и душой моего
     отца, никогда я тебя не покину. Верь мне.
     -- Я верю тебе, верю. Но когда я вижу ее,
     начинает колотиться сердце. Она одета так,
     будто собралась венчаться. Во все новое, что
     бы тебе понравиться. Она думает, я не пони
     маю, но я все понимаю. Когда ты вернешься?
     -- Как можно скорее.
     -- Помни, что никто не любит тебя так,
     как я.
     -- Девочка моя, я тоже люблю тебя.
     -- Погоди, я дам тебе чистый платок.
     Мы с  Бетти вышли  во  двор. Тут  было  что-то  вроде рынка. Разносчики
предлагали копченую селедку, чернику, арбузы. Какой-то  мужик распряг лошадь
и  прямо  с воза  продавал цыплят,  яйца, грибы, лук,  морковку, петрушку. В
других местах  это не разрешалось,  но  на  Крохмальной царили свои  законы.
Старуха-старьевщица  рылась  в мусорном  ящике,  выгребая  оттуда тряпье для
бумажной фабрики и кости для  сахарного завода. Бетти  попыталась было взять
меня за руку,  но я подал ей знак не делать  этого, так как был уверен,  что
Шоша и Бася смотрят  нам вслед. Глазели на нас и из  других  окон. Девушки в
широких неподпоясанных  платьях,  под  которыми  колыхались  могучие  груди,
вытряхивали потертые ковры, перины, подушки, шубы. Все это пона-

     добится еще  не  скоро,  только  зимой.  Слышалось  стрекотанье швейных
машинок,  стук  молотка, визг  пилы. Из хасидской молельни доносились голоса
подростков. Они нараспев читали Талмуд.  В хедере мальчишки заучивали тексты
из Торы. Пройдя подворотню, Бетти взяла меня под руку и заговорила:
     -- Я не запомнила номер дома, но когда я
     все звонила и звонила на Лешно и горничная
     отвечала, что ты там не бываешь, я решила, что
     ты, должно быть, на своей любимой Крох-
     мальной. В какую же трясину тебя затянуло!
     Здесь просто зловоние. Ты уже прости меня,
     но эта твоя Шоша -- слабоумная. Она предло
     жила мне сесть, по крайней мере, раз десять.
     Я говорю ей, что предпочитаю стоять, а она
     все повторяет и повторяет: "Садитесь, проше
     пани ". Я думаю, она в самом деле не в себе.
     -- Ты права. Ты абсолютно права.
     -- Не повторяй без конца, что я права. Ты
     один из тех, кому нравится опускаться на дно.
     В России таких называют "босяки". Про них
     писал Горький. В Нью-Йорке есть улица Бау-
     эри, там они валяются прямо на тротуарах,
     пьяные и полуодетые. А ведь многие из них
     интеллигенты, с высшим образованием. Идем
     же. Прочь из этой клоаки. Какой-то шпаненок
     пытался стащить у меня кошелек. Ты не завт
     ракал, я тоже проголодалась после такой-то
     прогулки, пока я ходила взад-вперед, пытаясь
     найти этот дом. Все, что я помнила, это яму во
     дворе. Но ее, наверно, засыпали. Где бы нам
     выпить кофе?
     -- Здесь кофейня в шестом доме, но туда
     ходит всякий сброд...
     --
     -- Не хочу я оставаться ни минуты на этой
     улице. Ура! Дрожки! Эгей! Постой!
     Бетти взобралась, я за ней. Она спросила:
     -- Хочешь, позавтракаем в Писательском
     клубе?
     -- Ни в коем случае!
     -- Ты поссорился с кем-нибудь? Говорят,
     ты вообще там не бываешь. А как насчет Герт-
     нера, где мы были в первый раз? Боже мой, ка
     жется, это было так давно.
     -- Мадам, куда прикажете? -- обернулся
     извозчик. Бетти назвала адрес.
     -- Цуцик, почему ты прячешься от людей?
     Я встретила тут твоего лучшего друга, докто
     ра Файтельзона, и он сказал мне, что ты порвал
     с ним и со всеми вообще. Я еще могла бы по
     нять, что ты не хочешь иметь дело со мной.
     Ведь это я в ответе за все, что произошло. Хотя
     намерения у меня были самые лучшие. Ну ка
     кой смысл в том, что ты, молодой писатель,
     похоронил себя в этой дыре? Почему ты хотя
     бы не остался у себя на Лешно? Ведь ты же
     заплатил за комнату, невзирая ни на что. Сэм
     очень обескуражен, что ты так исчез.
     -- Я слыхал, он ведет переговоры с каким-
     то дрянным писателем из Нью-Йорка?
     -- Ничего из этого не выйдет. Во всяком слу
     чае, я играть не собираюсь. Это все моя злая
     судьба! Кто ко мне приближается, тот ее разде
     ляет. Но я сказала, что пришла по делу, и это
     правда. Дело вот в чем. Сэм не очень хорошо
     себя чувствует, а я боялась, что он совсем плох.
     Он собирается назад, в Америку. Мы с ним раз
     говаривали последние дни, большей частью о
     тебе. Торопиться было некуда, и я спокойно пе-
     --
     речитала  твою  пьесу.  Вовсе  это  не  так  плохо,  как  расписал  тот
коротышка-критик  в очках. Какая  наглость --  так  разносить в пух  и  прах
автора,  пьеса которого еще не поставлена. Такое возможно только в еврейских
газетах. Этакий злобный типчик. Меня представили ему, и тут я высказала все,
что об этом думаю.  Он стал извиняться, льстить  и вертеться, как  карась на
сковородке.  Мне кажется,  это хорошая пьеса.  Беда в том,  что ты не знаешь
сцены. В Америке  есть  люди, которых называют "play-makers".  Сами  они  не
могут написать ни строчки, но зато как-то они  умеют так  перестроить пьесу,
что  она  сразу  годится для сцены.  Короче  --  мы  хотим  купить  пьесу  и
попытаться поставить ее в Америке.
     -- Купить это? Мистер Дрейман уже дал
     мне семьсот или восемьсот долларов. Пьеса
     его, если он так хочет. Ужасно, что я не могу
     вернуть ему эти деньги, но уж во всяком слу
     чае он с пьесой может делать все, что ему за
     благорассудится.
     -- Ну, так и знала, что ты не бизнесмен. Вот
     что еще хочу тебе сказать. Сэм просто пере
     гружен деньгами. В Америке начинается новый
     период "просперити", и, не шевель