а должна  прислуживать  мне? Она, конечно,  на
ногах с шести утра. Вчера, я  видел, она стирала. Мне хотелось отблагодарить
ее, но я не мог дотянуться до стула, где висел мой пиджак. Текла улыбнулась,
и стало  видно, какие  у  нее  ровные  белые зубы, без единого изъяна. Ладно
сбитая, с мускулистыми  ногами и  крепкой грудью,  Текла осторожно поставила
поднос  на стол. Она  внимательно смотрела на меня  и,  казалось,  старалась
прочесть мои мысли.

     -- Приятного аппетита.
     -- Спасибо, Текла. Ты славная девушка.
     -- Дай вам Бог здоровья, -- сказала она, и
     на левой щеке обозначилась ямочка. Текла не
     спеша направилась к двери.
     Вот  они, эти простые люди, на которых держится мир,  подумал я. Они --
явное   доказательство   того,  что  правы   каббалисты,  а  не  Файтельзон.
Бесчувственный Бог, безумный Бог не смог бы сотворить Теклу. Я почувствовал,
что постепенно влюбляюсь в эту девушку. Такие, как она, придают смысл всему,
что  связано с  землей, небом, жизнью, всей Вселенной. Она не хочет улучшить
мир, как Дора, не  хочет испытать все на  свете, как  Селия, ей не требуется
главная роль в пьесе и слава, как  Бетти. Она хочет давать, а не брать. Если
даже польский  народ  произвел  на  свет только  одну  такую Теклу, он,  без
сомнения, выполнил свою  миссию. Я налил  в таз воды из кувшина, вымыл руки,
вытер их полотенцем. Отхлебнул кофе. Откусил кусок свежей булочки. Мне вдруг
захотелось  произнести  благословение  --  поблагодарить  ту  силу,  которая
помогла вырасти  пшенице  и  кофейному  дереву,  поблагодарить кур,  которые
снесли эти яйца. Уснул я несчастным, а проснулся почти счастливым.
     В дверь постучали, потом она открылась. Вошел Владек, сын  хозяина, про
которого  отец  уже  успел  мне  кое-что  рассказать:  он   бросил   занятия
юриспруденцией в Варшавском  университете и теперь проводил целые  дни дома,
читая  все  подряд,  слушая  музыку  или бесчисленные  радиопередачи. Тощий,
бледный, долговязый, с высоким лбом, длинным носом, он

     производил  на  меня  впечатление  человека, больного  и  физически,  и
психически.  В отличие от отца, говорившего по-польски с еврейским акцентом,
у Владека  была правильная литературная  речь.  "Пшепрашам пана,  --  сказал
Владек, -- я мешаю вам завтракать. Пана просят к телефону".
     Я  вскочил,  едва  не опрокинув  кофе. Мне  звонили сюда  в первый раз!
Пройдя через коридор, я взял трубку.
     Звонила Селия.
     -- Я знаю, что если гора не идет к Магомету,
     то Магомет идет к горе, -- сказала она. --
     Только вот загвоздка, никак не могу считать
     себя горой. Я уже наслышана про ваши успехи.
     Примите мои поздравления. Я-то думала, что
     мы друзья, но раз вы предпочитаете уединять
     ся, это ваше право. Однако знайте, я восхища
     юсь вами.
     -- Я не только ваш друг, я вас люблю! --
     неожиданно для себя воскликнул я, -- вос
     кликнул с легкомыслием человека, который
     позволяет себе говорить все, что цридет в го
     лову.
     -- О, в самом деле? Это приятно слышать.
     Но если так, то куда же вы исчезли? Когда вы
     бываете у нас, вас принимают по-дружески,
     запросто. И вдруг вы пропадаете -- и все, мол
     чание. Это что, у вас характер такой или это
     ваша система?
     -- Никакой системы. Ничего подобного.
     Просто я знаю, как вы заняты.
     -- Занята? Чем же это? Наша Марианна де
     лает абсолютно все. А я сижу и читаю. Но
     сколько можно читать? К Морису опять при-
     --
     ехала целая  куча американцев, так  что  я его и не вижу.  Американский
посланник в  Польше номер два, так  я  его называю. А,  кроме  вас  двоих, в
Варшаве нет никого, с кем можно было бы хоть  словечком перекинуться. Геймл,
храни  его  Господь,  связался  с  поалей-сионис-тами.  Конечно,  я  верю  в
Палестину  и всякое  такое, но  Англия делает со своим мандатом  все, что ей
вздумается. Дни проходят, и мне не с кем слова сказать.
     -- Пани Ченчинер, когда бы вы ни захотели
     видеть меня, вам стоит только слово сказать.
     Я тоскую по вам, -- произнес мой голос поми
     мо воли.
     Селия помолчала немного.
     -- Если вы соскучились, почему же вы не
     приходите? И называйте меня Селией, а не
     пани Ченчинер. Приходите, и мы поболтаем.
     Можно встретиться в кондитерской, если вам
     так удобнее. Ведь вы, вероятно, очень заняты.
     Морис все рассказал мне. Но не сидите же вы
     над этой пьесой по десять часов в день! Что за
     женщина эта Бетти Слоним? Вы, конечно, уже
     влюблены в нее!
     -- Нет, нисколько.
     -- Иногда я завидую таким женщинам.
     Подцепила в любовники богатого старика, и
     теперь он все делает, чтобы она прославилась.
     По мне, так это называется проституцией, но
     когда женщины не продавали себя? Если ей
     платят два злотых, она просто шлюха, а если
     тысячи, да еще меха и бриллианты в придачу,
     тогда она -- леди. Не знала я, что вы и пьесы
     пишете. Морис рассказал, о чем она. Интерес
     ный сюжет! Так когда же вы придете?
     --
     -- А когда можно прийти?
     -- Приходите сегодня к обеду. Геймл уехал
     к отцу в Лодзь. Я совершенно одна.
     -- В котором часу?
     -- В три.
     -- Отлично. Я буду у вас ровно в три.
     -- Не опаздывайте!
     Я  положил  трубку. Она  одинока! Скажите,  пожалуйста!  Я многие  годы
страдал от одиночества. Но вдруг все  переменилось. Надолго  ли?  Внутренний
голос, который никогда не ошибается, говорил мне, что долго это продолжаться
не  может. Все  кончится катастрофой.  Но  почему бы  не  порадоваться, пока
можно?  Выспавшись как  следует, я  было  успокоился. Но  сейчас  напряжение
вернулось вновь. "Не сделаю ни одного движения навстречу Селии, -- решил  я,
-- предоставлю ей инициативу". Вернулся к прерванному завтраку. Да, я должен
узнать какие-то  радости,  прежде  чем умру  и  превращусь  в ничто. Вдруг я
вспомнил,  что  не  пересчитал деньги, которые  оставил накануне  в  кармане
пиджака. Меня могли ограбить, пока я спал! Даже Текла могла залезть в карман
и все  взять. Я вскочил  и  ощупал карман. Никто меня не  ограбил.  Текла --
честная девушка. Когда же я пересчитал банкноты, мне стало очень стыдно.
     В дверь снова постучали. Пришла Текла узнать, не хочу ли я еще кофе.
     -- Нет, милая Текла! Достаточно. -- Я дал
     ей злотый, и щеки ее залила краска.

     Ровно к трем часам я был перед домом Чен-чинеров на Злотой.  Чтобы туда
попасть, прошел по Желязной до  пересечения Твардой и Злотой, затем повернул
налево. Злотая была  пустынна. Тут не было  ни контор, ни магазинов.  Только
жилые дома. Геймл жил в пятиэтажном  доме темного,  грязно-серого  цвета,  с
балконами, которые поддерживали кариатиды.  Тут жили состоятельные, солидные
люди, либо без детей, либо те, чьи  дети  давно уже выросли и жили отдельно.
Когда  входили в подъезд, звонил колокольчик. Наверх вела мраморная лестница
с потертыми ступенями, на каждой лестничной площадке стояла урна. Из окон на
лестничной  клетке   был   виден  дворик  --  маленький,  прямоугольный,   с
переполненным мусорным ящиком -- и крошечный садик с несколькими  деревьями.
Деревья заледенели  и под морозным  зимним солнцем отсвечивали всеми цветами
радуги. Я позвонил. Тотчас же открыла сама Селия.  Марианна, горничная, ушла
в  гости к  сестре, -- объяснила она  и  пригласила войти. Квартира блестела
чистотой.  В  столовой  был  накрыт  стол.  В массивном  буфете  переливался
хрусталь,  сверкало  серебро.  На  стенах  -- портреты белобородых  евреев и
женщин в париках и драгоценностях.
     Селия сказала:
     -- Я приготовила ваши любимые блюда -- картошку, борщ, мясные кнедлики.
     Она  указала,  чтобы я сел  на место Геймла, во  главе стола.  По тому,
каким тоном Селия разговаривала по телефону, я ожидал поцелуев

     прямо с порога и немедленной физической интимности. Но  сейчас она была
настроена иначе. Селия вдруг  стала церемонной. Мы сели за стол  друг против
друга, не  рядом.  Селия  ухаживала  за  мной.  Я подозревал,  что она  сама
отослала  служанку, чтобы  мы остались одни. Прогулка по  морозцу  пробудила
аппетит, я  много ел. Селия спросила о  пьесе. Я стал излагать сюжет и вдруг
неожиданно для  себя  внес  изменения. Это  была  магическая тема. Казалось,
подобно Торе, она обладает семьюдесятью лицами.
     -- Где вы найдете актеров для такой пье
     сы? -- спросила Селия. -- И кто будет режис
     сером? Если это не будет сделано превосходно,
     то обязательно окажется страшно вульгар
     ным. У еврейских актеров и актрис в Варшаве
     дурные манеры. Вы сами это знаете. На протя
     жении многих лет я не видела на нашей сцене
     ничего стоящего.
     -- Да я и сам боюсь провала.
     -- Не показывайте им пьесу, пока не будете
     уверены, что сделали в точности то, что хоте
     ли. Вот мой совет.
     -- Сэм Дрейман собирается снять театр и
     набрать труппу.
     -- Не позволяйте'ему этого делать. По сло
     вам Мориса, это простоватый тип, бывший
     плотник. Если дело обернется плохо, постра
     дает именно ваша репутация, а не его.
     Сегодня Селия была не такой, какой я знал ее по  прежним посещениям. Но
я  привык  к внезапным переменам и в себе,  и в других. Современный  мужчина
стыдится быть чувствительным, он весь -- действие и темперамент.

     Он сгорает от любви, он становится холодным, как лед, сейчас  он нежен,
в следующую минуту держится замкнуто, отчужденно. В действительности же, как
я  подозревал, на  меня влияли  те, с кем  я вступал в контакт, и мне  часто
передавалось чужое настроение.
     После обеда прошли  в гостиную. Селия  предложила кофе, ликер и сласти.
Здесь по стенам висели картины еврейских художников: Либермана, Минковского,
Глиценштей-на, Шагала,  Рыбака, Рубенлихта, Барлеви. За стеклом -- еврейские
антики: годес -- разнообразной формы коробочки для пряностей, оправленный  в
золото кубок для благословения вина, ханукальная лампада,  пасхальный бокал,
футляр  для  свитка с  книгой  Эсфири,  субботний хлебный  нож  с ручкой  из
перламутра. Там  же лежала разрисованная  кетуба1,  йад2, корона для  свитка
Торы. Трудно  было поверить, что такая пылкая  любовь к  еврейству --  всего
лишь декорация,  а внутренний смысл,  сущность  всего  этого,  давно утеряны
большинством из нас.
     Мы   немного   поговорили   об   искусстве   --   кубизме,   футуризме,
экспрессионизме. Селия недавно  посетила выставку современного  искусства  и
была совершенно разочарована. Каким образом с помощью квадратной  головы или
носа  в  форме трапеции можно  показать  человека  с его  проблемами? И  что
выражают эти резкие, кричащие краски, в которых нет ни

     гармонии,  ни  смысла?  А литература?  Стихи  Готфрида  Бенна,  Тракля,
Доблера, равно как и переводы современных американских и французских поэтов,
не трогали ее.
     -- Все они хотят удивлять или даже эпати
     ровать, -- сказала Селия. -- Но мы уже к это
     му привыкли.
     Селия посмотрела на меня испытующе. Казалось,  ее тоже удивляет, почему
мы ведем себя так сдержанно.
     -- Не сомневаюсь, вы без ума от этой Бетти
     Слоним. Расскажите же мне о ней.
     -- Ну что тут рассказывать? Она хочет того
     же, что и все, -- урвать немного удовольствий,
     прежде чем обратиться в ничто.
     -- Что вы называете удовольствием? Спать,
     простите меня, с семидесятилетним плотни
     ком?
     -- Это плата за другие удовольствия, кото
     рые у нее есть.
     -- За что же, к примеру? Я знаю женщин,
     которые отдали бы все, чтобы играть на сце
     не. Эта страсть мне непонятна. Напротив, на
     писать хорошую книгу -- вот это я хотела бы.
     Но очень скоро поняла, что у меня не хватит
     таланта. Вот почему я так восхищаюсь писа
     телями.
     -- А кто такие писатели? В своем роде фиг
     ляры и обманщики. По мне, так более достоин
     восхищения тот, кто удерживает равновесие
     на канате, а вовсе не поэт.
     -- О, я не верю вам. Притворяетесь цини
     ком, а на самом деле вы серьезный молодой
     человек. Порою мне кажется, что я вижу вас
     насквозь.
     --
     -- И что же вы видите?
     -- Вы постоянно тоскуете. Все люди скучны
     для вас, кроме, может, Файтельзона. Вы с ним
     похожи. Он нигде не находит себе места. Ему
     хочется быть философом, но он артист. Это
     ребенок, который ломает игрушки, а потом
     плачет и просит, чтобы их сделали опять це
     лыми. Я страдаю от той же болезни. Между
     нами могла бы быть большая любовь, но Морис
     не хочет этого. Он рассказывает мне, как флир
     тует со служанками. Непрерывно то разжигает
     меня, то окатывает холодной водой. Обещайте,
     что не передадите Морису мои слова. Он наме
     ренно толкает меня прямо в ваши объятия и де
     лает это хладнокровно. Его игра состоит в
     том, чтобы разжечь женщину, а потом бро
     сить ее. Однако у него есть сердце, и когда он
     видит, что тому, с кем он был близок, плохо,
     это его трогает. Морис болезненно любопы
     тен. Ужасно боится, что где-то еще осталась
     эмоция, которой он не испытал.
     -- Он хочет основать школу гедонизма.
     -- Дурацкие фантазии. Много лет слышу я
     об оргиях. Уверена, они не дают никакого
     удовлетворения. Это развлечение для шест
     надцатилетних подростков и уличных девок,
     не для взрослых людей. Нужно вдрызг на
     питься или быть ненормальным, чтобы в этом
     участвовать. В Париже за пять франков вам по
     кажут любое извращение. Писатели, которые
     шепчутся обо всем таком в вашем клубе, -- про
     сто старые и больные люди. Они едва в состоя
     нии держаться на ногах.
     Мы помолчали немного. Потом Селия спросила:

     -- А что слышно про вашу возлюбленную,
     коммунистку? Она уже уехала в сталинскую
     Россию?
     -- Вам и про нее известно?
     -- Морис постоянно про вас говорит.
     -- Она должна уехать через несколько
     дней. Все между нами кончено.
     -- Как кончаются такие вещи? Я никогда не
     могу покончить с чем-нибудь. У вас теперь хо
     рошая комната?
     -- Да. Благодаря деньгам Сэма Дреймана.
     -- Есть и балкон?
     -- Нет.
     -- А вы как-то говорили, что вам нравится,
     когда есть балкон.
     -- Нельзя же иметь все.
     -- Мне иногда кажется, что тем людям, у
     которых чего-то нет, просто не хватает храб
     рости протянуть руку и достать это. Я сама из
     таких.
     -- А что будет, если я протяну руку? --
     спросиля.
     -- А вы попытайтесь, -- и она покачалась на
     стуле.
     Я встал,  подошел,  обнял  ее  за  плечи.  Она  посмотрела  насмешливо.
Поднялась со стула.  "Можете поцеловать меня!"  Мы  обнялись и поцеловались.
Губы ее шевелились, будто она хочет что-то  сказать. Но она не произнесла ни
слова. Потом сказала:
     -- Не говорите Файтельзону. Он ревнивый т
     маленький мальчик.

     Наступили сумерки.  Короткий  зимний день  из тех, что  кончаются, едва
успев начаться,  сгорел,  как  свеча. Красный  отблеск  на  стене  гостиной.
Значит, на западе  небо  очистилось,  проглянуло  солнце. Селия  не зажигала
огня.  Ее лицо было в тени,  и глаза  как будто излучали  собственный  свет.
Совсем  стемнело.  Среди  облаков  появилась  одинокая  звезда. Я  попытался
запечатлеть  эту  звезду  в  собственном  сознании, пока  она  не исчезла. Я
забавлялся, пытаясь представить себе, что было бы, если бы небо всегда  было
затянуто облаками,  и  только раз  в  сто  лет на  одну  секунду  кто-нибудь
случайно,  мельком мог увидеть звезду. Он стал бы рассказывать всем  об этом
событии, но никто бы ему не верил.  Должно быть, его обвинили бы во лжи  или
сказали, что  он  страдает галлюцинациями. Среди  какого  множества  облаков
скрыта правда?  И что  я знаю о той  звезде,  на  которую теперь гляжу?  Это
настоящая звезда, не планета. Быть может,  она больше, чем наше  солнце. Кто
знает,  сколько  планет вращается вокруг нее, сколько миров получают от  нее
энергию? Кто  может вообразить, какие  там  растения, что  за  существа  там
живут, о  чем  они думают?  Да миллиарды  таких звезд  содержит  один только
Млечный Путь. Это не может быть простой случайностью. Должен же быть кто-то,
кто повелевает  этим  бесконечным  универсумом.  Его  приказы летят  быстрее
света. Тот, Всемогущий  и Всеведущий, управляет жизнью каждого атома, каждой
молекулы, каждой пылинки, каждой

     клетки.  Он знает даже, что Аарон Грейдингер  вступил в  связь с Селией
Ченчинер.
     Зазвонил телефон. Селия, до сих пор сидевшая  молча,  протянула  руку к
маленькому столику  и взяла  трубку.  Она заговорила тем певучим  монотонным
голосом, который принят в Варшаве исключительно для телефонных разговоров.
     -- Геймл?  Почему так поздно? Я  думала, ты  раньше позвонишь... Что?..
Все прекрасно. Геймл, а у нас гость -- наш юный друг пришел к обеду.... Нет,
это я позвала его. Если ему охота позадаваться, пожалуйста, я разрешаю.  Кто
я такая?  Просто домашняя хозяйка. А он у нас  писатель,  драматург,  и  кто
знает, кто знает... Да, мы  пообедали, и я уговорила его остаться до  ужина.
...О, у него теперь знаменитая  актриса, молодая  и,  вероятно, хорошенькая.
Зачем ему  нужна женщина моего  возраста?  А  что твой  отец? Вот как?!..Ну,
хорошо, пусть  лечится, как сам считает  нужным... Завтра?  Почему завтра?..
Двенадцатичасовым? Хорошо. Я тебя встречу... Ну что же мне еще делать? Целые
сутки  прошли,  и ни  разу  никто  не  позвонил  мне. Тогда я  спрятала свою
гордость  и сама  ему позвонила... Кто? Руководить? Не говори чепуху. Он так
же  много понимает в театре, как я в астрономии.  Можешь смеяться надо мной,
но мне кажется, что даже гой в качестве режиссера справится лучше, чем любой
из этих  хамов. Они по  крайней  мере учились  и знают  театр. ...Морис?  Он
вообще не появлялся.  И он тоже  забыл  нас...  Ой, Геймл, ты  один из  этих
типов, которые... Хочешь поболтать с ним? Я передаю трубку. Вот он!

     Селия протянула  мне  трубку. У телефона был  длинный  шнур. Все в этом
доме было  устроено так,  чтобы  не  делать  лишних усилий. Послышался голос
Геймла. По телефону он был еще более высоким и визгливым, чем обычно:
     --  Цуцик?  Как  вы  там? Я слыхал,  вы работаете  над пьесой?  Хорошо.
Отлично. Для  нашего театра очень  хорошо, что пьесу напишет  молодой автор.
Мир идет вперед,  а  у нас все не могут оторваться от одних  и  тех же пьес:
"Чинке-Пинке ", "Дос  Пинтеле  Ж-ид  ж Когда  мы с Селией ходим  в еврейский
театр, то каждый раз клянемся, что это в последний  раз. Да, но не ходить --
тоже нехорошо. Наши ортодоксальные сионисты отвергают диаспору.  Все  лучшее
будет  в  Палестине, говорят  они.  Но  не  надо  забывать, что  мы выросли,
возмужали за  эти  две  тысячи  лет.  Игнорируя изгнание,  они  способствуют
ассимиляции. Вы так добры, что проводите  время с Селией... Что еще ей может
быть интересно? С женщинами нашего круга  у нее нет общего языка.  Все у них
одно и то же -- платье, еще платье, новая шляпка, еще что-нибудь... Сплетни.
Не спешите уходить. Не  смущайтесь!.. Кто говорит  о ревности? Чушь! Кто это
сказал, что, когда люди радуются, они радуют  Творца? Когда я только женился
на Селии и даже раньше, когда  мы только были помолвлены, я ужасно ревновал.
Если  она разговаривала  с каким-нибудь мужчиной  или даже только  улыбалась
ему, я был  готов стереть в  порошок их обоих. Но как-то я прочел в одной из
хасидских книг, что если причинишь вред кому-нибудь, то это может обернуться

     против  тебя же самого. Теперь я  знаю, что если я люблю женщину, то ее
друг может стать моим другом, ее радость -- моей,  ее удовольствия -- моими.
Цуцик, я хочу еще кое-что сказать Селии. Будьте добры...
     Передав  трубку  Селии, я  вышел в соседнюю комнату, которую  Ченчинеры
называли библиотекой. Там было темно,