тят.
     -- Кошка делает то, что велит ей природа, а
     может, это была сумасшедшая кошка. Вы се
     годня смотрели на эту чахлую девицу как кот
     на канарейку. Вы дадите ей несколько недель
     счастья, а потом бросите. Я знаю это так же
     хорошо, как то, что сейчас вечер.
     -- Все, что я обещал, это прийти завтра к
     обеду.
     -- Идите, обедайте и скажите ей, что берете
     ее замуж. В действительности у вас уже есть
     жена -- та коммунистка, о которой вы говори
     ли. Как ее зовут? Дора, кажется? Вы не верите
     в брак, поэтому та женщина, с которой вы спи
     те, и есть ваша жена.
     -- Да, тогда у каждого мужчины дюжина
     жен, а у каждой женщины -- дюжина мужей.
     Если законы уже ничего не значат, то надо
     каждому предоставить право на беззаконие.
     Музыка умолкла.  Мы  тоже замолчали. Бетти  съела  кусочек  бифштекса и
отставила  тарелку. Метрдотель заметил  и подошел узнать,  не нужно ли  чего
принести. Бетти сказала, что не голодна. Она пожаловалась, что блюда слишком
острые. Подошел наш  кельнер, и они дружно  начали ругать повара. Метрдотель
сказал: "Ему придется уйти!"
     -- Не сердитесь на него из-за меня, -- ска
     зала Бетти.
     -- Да не только из-за вас. Ему уж тысячу
     раз говорили, что не надо класть столько пер
     ца. Но это у него как наваждение. Он так лю-
     --
     бит перец, что скоро останется без работы. Ну не сумасшедший ли?
     -- Ох, каждый повар полусумасшедший, --
     сказал наш кельнер.
     Оба  крутились  неподалеку  от  нашего  стола,  пока  мы  ели  сладкое.
Очевидно,  они опасались, что чаевых  не будет, но Бетти достала  кошелек  и
дала  им по доллару. Оба расшаркались и на  мгновение  застыли в поклоне.  В
Варшаве на  такие деньги можно было  кормить  семью  в течение целой недели.
Содержанка миллионера и должна  вести себя так,  будто  миллионы принадлежат
ей.
     -- Пойдемте же!
     -- Куда теперь?
     -- Ко мне.
     5
     Я пришел домой в восемь утра. По дороге  домой  в  трамвае  я глянул  в
зеркало -- бледное  лицо, небритый. Пришлось  пораньше уйти  из отеля,  пока
горничная не принесла завтрак.  Трамвай бы  битком набит. Рабочие, мужчины и
женщины,  ехали  на  работу. У  всех  свертки  с завтраком  под  мышкой. Рот
раздирала зевота.  Дождь шел всю  ночь,  небо  плотно заволокли тучи, и было
темно, как  в сумерки.  В  трамвае горел свет. Кругом  угрюмые,  озабоченные
лица. Казалось, каждый старается понять, зачем для него начался этот день. И
какой  смысл во всей  этой круговерти? И к чему все это?  Я представил себе,
что было бы, если б все вдруг сразу поняли свою ошибку и спросили:

     "Как  это мы  так  промахнулись и не увидели  того, что  невозможно  не
увидеть? И неужели поздно исправить это? "
     Дверь мне отперла Текла. Ее глаза выражали упрек и, казалось, говорили:
"Ну и  сумасброд!  " Но  она только спросила,  не  буду  ли  я завтракать. Я
поблагодарил и сказал, что буду попозже.
     -- Вам не повредил бы стакан кофе, -- ска
     зала Текла.
     -- Ну хорошо, дорогая Текла, -- ответил я
     и протянул ей злотый.
     -- Нет, нет, нет, -- запротестовала девуш
     ка.
     -- Возьмите, Текла, вы славная девушка.
     -- Вы так добры, -- и она покраснела.
     Открыв дверь в свою комнату, я увидел,
     что постель уже постелена, занавески задернуты еще со вчерашнего дня. Я
растянулся на кровати  и попытался успокоиться. Никогда еще ночь не казалась
мне   такой   длинной.  Однажды  мать  рассказала  сказку  про  ешибот-ника,
одержимого  нечистой силой,  который  наклонился  над тазом  с  водой, чтобы
помыть  руки  перед  обедом, и за это  мгновение прожил семьдесят лет. Нечто
подобное  случилось  и  со  мной.  В течение  одного  вечера  я  нашел  свою
потерянную  любовь,  стал жертвой соблазна и предал ее.  Я украл любовницу у
своего благодетеля,  лгал ей, рассказами о своих приключениях возбудил в ней
страсть,  доверил ей такие свои  грехи, о  которых  сам  не  мог  думать без
отвращения.  Из  импотента  я  вдруг превратился в сексуального  маньяка. Мы
напились, поссорились, потом целова-

     лись, осыпали друг друга оскорблениями. Я действовал как беззастенчивый
совратитель  и  тотчас  же  страстно  каялся.  На рассвете  какой-то пьяница
пытался вломиться к  нам  в номер, и мы были  уверены,  что это Сэм  Дрейман
вернулся,  чтобы  застать нас врасплох  и  наказать, даже предать смерти.  Я
задремал.  Текла разбудила  меня, принесла кофе, булочки и яичницу.  Она  не
слишком-то обращала внимание на мои приказания. Подобно сестре  или  матери,
она действовала по собственному разумению. Текла смотрела на меня понимающе.
Когда она поставила  поднос,  я  обнял  ее сзади и  поцеловал в  затылок. На
мгновение Текла замерла.
     -- Что это вы делаете? m
     -- Давай сюда губы!
     -- Разве можно?! -- Она приблизила свои
     губы к моим.
     Я поцеловал ее долгим поцелуем. Она тоже поцеловала меня и прижалась ко
мне  всей грудью, не  сводя  при этом глаз с  двери. Девушка рисковала своей
репутацией,  своим  местом. Она  тяжело дышала и рвалась из  моих рук. Текла
сжала мои  запястья своими  крестьянскими  руками и  прошипела,  как гусыня:
"Хозяйка  может войти!" Потащилась к двери, шаркая по полу ногами с широкими
лодыжками. Мне припомнилась фраза из книги "Пиркей Авот": "Один грех  влечет
за собой другой". Отхлебнув кофе, я откусил кусок булки, попробовал яичницу,
скинул  ботинки.  На столе  лежала пьеса, но писать я не мог,  --  лежал  на
постели и не мог ни заснуть, ни по-настоящему проснуться. Во всех

     моих  рассказах  герой  желал только  одну  женщину,  сам  же  я  хотел
заполучить'весь женский род.
     Наконец  удалось  заснуть. Мне приснилось, что  я  пишу пьесу. Я ставил
кляксы,  чернила  кончились,  бумага рвалась, и я  не  разбирал  собственный
почерк. Открыл глаза  и взглянул  на часы -- десять минут второго. И здорово
же я проспал. Шоша ждала меня к двум, а еще надо было умыться и побриться. Я
решил прийти к Шоше с  коробкой  конфет.  Больше не  надо было красть  шесть
грошей у матери из кошелька, чтобы принести Шоше шоколадку -- в кармане были
банкноты, полученные от Сэма Дреймана.
     Я все делал второпях. Идти пешком до Крох-мальной было слишком долго, и
я взял  дрожки.  Когда я  остановился  у  дома No  7,  было  уже  пять минут
третьего. Казалось,  я  даже  ощущаю, как  волнуются мать  и  дочь. Вошел  в
подворотню,  пробежал  через  двор, едва  не  угодив  в  яму, которую  вчера
вечером, в темноте,  благополучно  обошел.  Открыв  дверь, я  увидел,  что в
квартире прибрано, как  в праздник.  На столе  скатерть, фарфор. На Шоше  --
субботнее платье  и туфли на высоких  каблуках. Теперь она не была похожа на
карлицу,  просто девушка  маленького роста. И  волосы  у  Шоши  были уложены
по-другому -- в высокую прическу.  От этого  она тоже казалась  выше ростом.
Даже Бася принарядилась в мою честь. Я протянул Шоше конфеты,  и она подняла
на меня глаза, полные смущения и блаженства.
     -- Ареле, ты настоящий джентльмен, -- сказала Бася.

     -- Мама, могу я открыть это?
     -- Почему бы и нет?
     Я помог ей. В кондитерской я попросил  дать  мне самые лучшие  конфеты.
Это оказалась красивая черная коробка с золотыми звездочками. Каждая конфета
лежала в чашечке из гофрированной бумаги, в отдельном углублении, и все  они
были разной формы. На щеках у Шоши появился румянец.
     -- Мама, ты только посмотри!
     -- Тебе не следовало так тратиться, -- за
     протестовала Бася.
     -- Помнишь, Шоша, как я украл у матери
     из кошелька несколько грошей, чтобы купить
     тебе шоколадку? И меня выпороли за это!
     -- Помню, Ареле.
     -- Не ешь шоколад перед обедом, это пере
     бивает аппетит, -- сказала Бася.
     -- Только одну, мамеле! -- умоляла Шоша.
     Она размышляла, какую конфету выбрать,
     показывая то на одну, то на другую, но не мог
     ла ни на что решиться. И стояла, застыв в нере
     шительности.
     В  какой-то книге  по психиатрии  я вычитал,  что неспособность сделать
выбор  даже  в  мелочах -- симптом  психического расстройства. Я  выбрал три
шоколадки, по одной для каждого из нас. Шоша взяла конфету двумя пальчиками,
большим  и указательным, отставила мизинчик,  как это  полагается  приличной
девушке с Крохмальной улицы, и откусила кусочек.
     -- Мамеле, ну прямо тает во рту! Так вкусно!
     -- Ты уже скажешь спасибо наконец?
     -- О, Ареле, если бы ты только знал...
     --
     -- Поцелуй его, -- сказала Бася.
     -- Я стесняюсь.
     -- Чего же тут стесняться? Ты приличная
     девушка, храни тебя Господь от злого глаза.
     -- Тогда не здесь -- в другой комнате, -- она
     потянула меня за руку. -- Пойдем со мной.
     Мы вышли в другую комнату. Там были навалены узлы, мешки, стояла старая
мебель, детская железная кроватка с тюфяком, но без простынь. Шоша встала на
цыпочки,  и  я  наклонился  к  ней. Она  схватила мое  лицо своими  детскими
ручками, поцеловала в губы, в  лоб и нос. У нее были горячие пальцы. Я обнял
ее, и мы стояли так, тесно прижавшись друг к Другу.
     -- Шоша, хочешь быть моей? -- спросил я.
     -- Да, -- ответила Шоша.
     --
     ГЛАВА ПЯТАЯ
     1
     Было начало  лета, месяц май. Сэм Дрейман снял дачу в Швидере, недалеко
от  Отвоцка. Это был не тот  дом, что мы с Бетти смотрели в марте. Сэм нанял
кухарку  и горничную.  Каждое  утро  перед завтраком  Сэм ходил  купаться на
Швидерек,  вставал под  каскад, и струя  воды  обрушивалась на  его  круглые
плечи, грудь, покрытую белесыми волосами, на большой живот. Он постанывал от
удовольствия,  захлебывался,  фыркал,  подвывал  от   счастья,   наслаждался
холодным душем. Бетти  шла на пляж и читала, сидя на складном стульчике. Как
и  я,  Бетти не занималась спортом. Она не умела  плавать. На солнце ее кожа
обгорала  и  покрывалась  волдырями. Мне  отвели  комнату  в мезонине,  и  я
несколько  раз приезжал  сюда на  субботу и воскресенье. Но потом я перестал
бывать  здесь.  В  доме  постоянно  толклись посетители  из  Варшавы или  из
Америки, приезжали гости и из американского консульства. В большинстве своем
они  говорили по-английски. Если Сэм знал,  что  я  собираюсь  приехать,  он
приглашал актеров,  которые, как предполагалось, будут заняты в нашей пьесе.
Они постоянно  приставали, чтобы я  прочел  отрывки из нее. Все они были уже
немолоды, но одевались как молодые: на мужчинах -- тесные шорты, на жен-

     щинах с широкими  бедрами -- яркие брюки. Они все время хвалили меня, а
я приходил  в  раздражение от незаслуженных комплиментов.  К  тому  же я уже
заплатил за комнату на Лешно за два месяца вперед  и не мог допустить, чтобы
она пустовала. Да еще в каждый мой  приезд Сэм без конца  сетовал,  что я не
купаюсь в  речке. А я стеснялся  раздеваться перед  чужими людьми.  Для меня
было  невозможно  освободиться  от  представлений, унаследованных от  многих
поколений предков: тело -- сосуд греха, грязь при жизни и прах после смерти.
     Но не только это удерживало меня в Варшаве. Каждый день я ходил к Шоше.
Я  установил  для  себя  режим  дня  и  безнадежно  пытался следовать  своей
программе:  встать  в восемь, умыться,  с девяти до часу  сидеть за столом и
работать над пьесой. Но вдруг я принялся  за рассказ, который и  начинать-то
не  следовало. К  тому же  в  эти утренние часы  меня постоянно  отрывали от
работы.   Ежедневно   звонил  Фай-тельзон.  Он  уже   был  готов  к  первому
"странствованию  души ",  и оно  должно  быть  состояться  на  даче  у  Сэма
Дреймана. Он собирался также прочитать там  доклад в защиту  своей  теории о
том, что ревность почти исчезла во  взаимоотношениях  полов, а на  смену  ей
приходит желание разделить чувственные  наслаждения  с  другими. Каждый день
звонила  из Юзефова Селия. Она неизменно  спрашивала: "Что вы сидите там,  в
этой  жаре?  Почему не наслаждаетесь свежим воздухом?"  И она, и Геймл,  оба
расписывали мне, какой целительный воздух в Юзефове, какие  прохладные ночи,
как там

     распевают птицы. Оба умоляли меня приехать к ним. В качестве последнего
довода Се-лия  говорила: "Надо  же урвать  хоть  немного покоя,  прежде  чем
разразится новая мировая война".
     Конечно, все они были  правы,  и  я обещал  им,  как Сэму  и Бетти, что
приеду сегодня или в крайнем случае завтра, но неизменно в  половине второго
я шел на Крохмальную -- проходил через подворотню, входил во двор  дома No 7
и  сразу  видел  Шошу,  которая  стояла   у  окна   и  глядела  на  меня  --
светловолосая,   голубоглазая,  с  косичками,  маленьким  носиком,   тонкими
губками, стройной шейкой --  стоит  у окна и ждет меня.  Она улыбалась, и  в
улыбке были видны ее ровные белые зубы. Она говорила на идиш -- на еврейском
языке  Крохмальной улицы.  На свой  собственный манер она  отвергала смерть.
Хотя  многие на Крохмальной улице давно уже умерли, в сознании Шоши  Зелда и
Эля еще  держали  бакалейную  лавочку,  Давид  и  Миреле  торговали  маслом,
молоком, сметаной  и  домашним  сыром,  а  у Эстер  была  ее  цукер-ня,  где
продавались шоколадки -- "леках", содовая вода и мороженое. Каждый день Шоша
чем-нибудь  удивляла  меня.  Она сохранила  старые  учебники  со  стихами  и
картинками, старый блокнот, с  которого  началась  моя литературная карьера,
мои рисунки.  С  тех самых пор, когда я рисовал  все это, я не стал рисовать
лучше.
     Мне постоянно не  давали покоя вопросы: как  это  может быть? Как нашла
Шоша  магическое  средство  остановить  время? Что это --  тайна  любви  или
следствие замедленного развития?

     Как  ни странно, Бася тоже не  выказывала никакого  удивления  при моих
посещениях. Просто я уже вернулся, вот и все. Я дал Басе немного денег (ведь
я обедал здесь каждый день), и теперь, когда я приходил, в два часа или чуть
позже,  в  доме  пахло  молодой  картошкой,  грибами,   помидорами,  цветной
капустой.  Бася накрывала  на  стол,  мы втроем  садились  и обедали,  будто
никогда и не разлучались.
     Бася готовила так же вкусно, как и во времена  моего  детства. Никто не
мог придать борщу  такой кисло-сладкий вкус, как Бася. Она любила  добавлять
специи в еду. Никто  не  мог так приготовить капусту  с  изюмом  и татарский
соус. В  ее кухонных шкафчиках были баночки с гвоздикой,  шафраном, толченым
миндалем, корицей, имбирем.
     Бася все принимала с невозмутимым спокойствием. Когда она узнала, что я
стал вегетарианцем, то не задала ни одного вопроса, а  просто стала готовить
мне  на  обед яйца, овощи,  фрукты. Шоша  доставала из-за  ширмы свои старые
игрушки и выкладывала их передо мной, как двадцать лет назад. За обедом Бася
и Шоша разговаривали со  мной обо всех  своих  делах. Камень  на могиле  Ипе
наклонился и теперь  его подпирал другой. Басе хотелось поправить  памятник,
но кладбищенский сторож запросил пятьдесят  злотых. У часовщика Лейзера есть
часы с кукушкой,  которая  выскакивает каждые полчаса,  поет, как канарейка.
Еще  у  него  есть  ручка,  которая  пишет,  даже если  ее не  обмакивать  в
чернильницу,  а еще  линза, и с  ее помощью  можно  зажечь папиросу прямо от
солнца. Дочка меховщика влюби-

     лась в сына  владельца притона  в доме No  6, где  бывала всякая шпана.
Мать не хочет идти  на свадьбу, но раввин Иося, который теперь  вместо моего
отца, сказал,  что  это  грех.  У  дома No 8 рыли канаву и откопали русского
сапера с  саблей и револьвером. Мундир  остался в целости, и на  нем медали.
Когда я расспрашивал про  кого-нибудь с Крохмальной улицы, Бася все знала об
этом человеке. Многие  умерли.  Из  тех, кто остался в  живых, одни уехали в
провинцию, другие -- в Америку. На улице умер какой-то нищий, и на нем нашли
мешочек с золотыми русскими рублями. К проститутке ходил мужчина из Кракова.
Он  заплатил злотый и  пошел  к  ней  домой,  в  подвальную  комнатенку.  На
следующий  день  он пришел снова, и так  день за  днем. Он влюбился  в  нее,
развелся с женой  и  женился на  этой женщине. Шоша молча слушала. Вдруг она
выпалила:
     -- Она живет в доме No 9. Теперь она поря
     дочная женщина.
     Я взглянул на  нее,  и она  покраснела.  Оказывается,  Шоша  понимает и
такое.
     -- Скажи, Шоша, -- спросил я, -- кто-ни
     будь сватался к тебе?
     Шоша отложила ложку.
     -- У лудильщика из пятого дома умерла
     жена, и сват пришел посмотреть меня.
     Бася покачала головой.
     -- Почему бы тебе не рассказать ему про
     приказчика из магазина?
     -- Что еще за приказчик? -- спросил я.
     -- О, он работает в магазине на Медовой. Ко
     ротышка, весь зарос черными волосами. Мне он
     не понравился.
     --
     -- Почему?
     -- У него зуб гнилой. А смеется он так: "Эх-
     хе-хе! Хи-хи-хи!" -- передразнила Шоша и
     рассмеялась сама. Потом посерьезнела и ска
     зала: -- Я не могу выйти замуж без любви.
     Нет,  Шоша  не  была  ребенком.  Я  целовал  ее,  когда мать уходила за
покупками, и  она целовала меня тоже. Лицо ее пылало. Я  сажал ее на колени,
она целовала меня в губы и играла моими волосами.
     -- Ареле, -- сказала Шоша, -- я тебя никогда не забывала. Мать смеялась
надо мной:  "Он даже не знает,  есть ли ты на свете. Уж  наверно у него есть
невеста или  даже  жена  и дети". Ипе умерла.  Тайбеле стала ходить в школу.
Ударили  морозы, но Тайбеле поднималась рано, умывалась, складывала книжки в
сумку. Училась она хорошо. Мама была ласкова со мной, но мне она не покупала
ни ботинок,  ни одежды. Когда  она  сердилась,  то говорила: "Жалко, Бог  не
прибрал тебя вместо Ипе". Не говори ей -- не то она убьет меня. В войну мама
начала  торговать посудой -- продавала  стаканы, блюдца, пепельницы и всякое
такое. У нее было место  между Первым и Вторым рынками. Сидела она там целый
день и почти ничего не зарабатывала, может, несколько пфеннигов или марку. Я
оставалась одна.  Все  думают, будто я ребенок, потому что  я не расту, но я
все понимала. У отца появилась другая. Он жил с ней на Низкой. Отец приходит
к

     нам,  наверно, раз в три месяца.  Он придет,  принесет немного  денег и
сразу начинает браниться.  Он ходит  к  Тайбеле  --  туда, где она живет. Он
говорит: "Вот она -- моя дочь". Иногда он присылает деньги через нее.
     -- А что делает отец? Как он зарабатывает
     деньги?
     У Шоши на лице появилось таинственное выражение.
     -- Про это нельзя говорить.
     -- Мне ты можешь сказать.
     -- Я не могу сказать никому.
     -- Шоша, клянусь Богом, ни одна душа не
     узнает.
     Шоша села на табурет около меня и сжала мою руку.
     -- Он зарабатывает деньги на смерти.
     -- В погребальном братстве?
     -- Да, там. Сначала он работал в винной
     лавке. Когда хозяин умер, сыновья выгнали
     его. На Гжибовской есть погребальное брат
     ство "Истинное милосердие", там хоронят
     мертвых. Тот хозяин ходил с папой в хедер.
     -- Отец ездит на лошади?
     -- Нет, на автомобиле. Это такой автомо
     биль, что, если кто-нибудь умирает в Мокото-
     ве или в Шмулевизне, папа едет и привозит его
     в Варшаву. У него седая борода, но он красит
     ее, -- и она опять черная. Эта его полюбовни
     ца, как ее тут называют, тоже в этом братстве.
     Поклянись, что никому не скажешь.
     -- Шошеле, кому я могу сказать? Кто из
     моих друзей знает тебя?
     -- Мамеле думает, что никто не знает, но
     тут знают все. А еще сколько забот с сушкой
     --
     белья на  чердаке. Если повесишь сушить на дворе, обязательно  украдут.
Приходит полицейский и  дает  квитанцию. В какое время  ни повесишь,  всегда
будет  скандал.  Женщины  клянут  друг друга и даже  дерутся.  Тесно  здесь.
Какая-то женщина  срезала веревку с бельем,  и все  рубашки упали.  А другая
укусила ее, и она побежала жаловаться полицейскому.  Ой, здесь бывает такое,
что невозможно удержаться от смеха. Одна женщина невзлюбила маму и закричала
н